Чуя не может уснуть уже четвёртый день подряд. Скорее по привычке его рука тянется за обезболивающим, но оно уже давно не даёт эффекта. Запив сразу три таблетки, Чуя плещет холодной водой себе в лицо и смотрит в зеркало. Лицо в нём — землистого оттенка, осунувшееся, с потухшими глазами. Он не узнаёт в этом лице прежнего себя. Когда-то он любил жизнь и был полон энергии, но то время осталось далеко позади, напоминая о себе лишь бледными воспоминаниями. И кто бы мог подумать, что виной всему станет любовь, та самая любовь, что во все времена воспевали люди! Если Чуя что-то и знал совершенно точно, так это то, что в мире нет ничего ужаснее проклятой любви.

Очередной приступ скрутил его здесь же, на холодном кафельном полу. Жёсткие ветви царапали горло, разрывали лёгкие, от застревающих в горле лепестков было трудно дышать. Хрипло давясь, Чуя наконец выплюнул на пол окровавленные цветки. Яркие, красные. Чёртовы камелии ощущались жгучим пламенем в груди, они превращали в пепел его мечты, стремления, жизнь. Они убивали Чую.

           В штабе все смотрят косо, и только высокое положение спасает Чую от расспросов каждого встречного. А вот Коё хватается за сердце от вида воспитанника и пытается силой отправить его домой, ведь сегодня он выглядит даже хуже, чем два дня назад. Да, она знает. И про болезнь, и про того, кто является её причиной. Глаза её переполнены болью, и Чуя отворачивается. Он и так слишком истощён, и видеть, как из-за его состояния страдает близкий человек — для него уже непосильная ноша.

           Когда он с группой подчинённых сталкивается с детективным агентством, новые ветви рвутся наружу, потому что среди их сброда стоит ОН. Боль столь резкая, что он охает и едва не падает, зажимая грудь рукой. Из уголка рта стекает тонкая струйка крови, но Чуя даже не пытается её вытереть, он смотрит в глаза ЕМУ, словно пытается найти там что-то, чего не видел раньше. Дазай прекрасно видит его состояние, но лицо его по-прежнему не выражает ничего. Разве что глаза его противно щурятся, словно в насмешке. Ему плевать. Расставаться с прошлым, значит, со всем и сразу, да, Дазай?

           И Чуя больше не выдерживает. Перемирие с агентством закончено, а значит, ничего не мешает ему убить их прямо здесь и сейчас. Мори, конечно, наверняка сделал бы ему выговор… Вот только делать его будет уже некому.

           Снимая перчатки и шепча слова заклинания, Чуя с нескрываемым удовольствием видит, как лицо Дазая меняется, когда он понимает, что происходит. Он делает шаг вперёд, но вдруг замирает, как и все остальные. Чуя смотрит на свои руки, пылающие жгучей болью, и с удивлением замечает, как вместе с кровью на них вырастают цветы. Они обвивают его плавными узорами, молодые листики прорезают кожу, а огненные лепестки набирают сочный цвет. Но безумие не охватывает его, хоть от чудовищной силы уже раскалился воздух вокруг. Чуя криво ухмыляется. Смотри, Дазай! Смотри, как глубоко вгрызлась в меня любовь к тебе! Она проникла в самого Арахабаки, и Бог разрушения теперь вместе с хозяином тела страдает от проклятых цветов. Он сделал ему прощальный подарок — не отнял разум, а позволил отомстить за страдания вместе с ним. Даже ужасного Бога проняли чувства хозяина, но только не Дазая. Самого страшного демона во плоти.

           Чуя продолжал ухмыляться, смотря в глаза бывшему напарнику полностью осмысленным взглядом, а на кончиках пальцев уже гуляли искры, образовывалась страшная чёрная сфера. Он не убьёт Дазая, нет — тому нипочём способности, да Чуя просто и не сможет — глупые чувства никогда не позволили бы ему перейти эту черту. Но он отнимет всё, что тому так дорого сейчас — этих людей, белобрысого парнишку-ученика, новую жизнь, где этот лицемер якобы находит удовольствие в помощи людям. Так же, как сам Дазай однажды полностью опустошил его, оставив в сердце только ростки камелии, проросшие даже в сущность неукротимого Бога. Но Арахабаки неведома любовь, лишь неопределённое сильное чувство, выражать которые он умеет лишь через разрушения. Приготовься, Дазай. Теперь эти прекрасные цветы — не мой, но твой ад.