— Ну все, — Брагин улыбнулся. — Спасибо, что приютил.
Лазарев улыбку вернул:
— Я вообще-то вас не гоню.
— Просто ты со мной мало жил, вот и не гонишь, — Олег ухмыльнулся. — Мне вообще с кем-либо долго жить противопоказано.
Брагин хорохорился, но Костя видел в его глазах тоску.
— Как у вас там, — неловко поинтересовался парень, — с Мариной Владимировной? Есть подвижки? — он понимал, что за такие вопросы Олег Михайлович его куда-нибудь пошлет. Но не спросить не мог.
И так молчал все это время.
Брагин не послал, а улыбнулся еще шире:
— Не будем о грустном. Главное, что все живы и здоровы.
«Про здоровы, — это ты загнул, конечно».
Олега очень беспокоили глаза. Те симптомы, которые нарисовались 31 декабря, периодически повторялись. Еще и зрение упало. Но пока он ничего не предпринимал, а от тревожных мыслей старательно отмахивался.
— Вы говорите, если помощь понадобится. Или ночлег снова, — предложил Лазарев.
Брагин благодарно кивнул:
— Спасибо этому дому, пойдем к другому.
Друзья обнялись.
***
Вещи Брагин не распаковывал — ни когда жил у Кости, ни теперь, уже в новом жилище. Достал необходимый минимум, а остальное запихнул в угол, чтобы не раздражало внешним видом и не мешалось под ногами.
Съемная конура нервировала, но жить у Лазарева вечно Олег не мог. На нормальное жилье денег не хватало, а эта квартирка хотя бы рядом с работой находилась. Есть, где спать и мыться — и ладно.
Если бы рядом была Марина, Брагину бы нравилось любое место проживания: хоть в деревне, хоть в машине, хоть в тайге. Лишь бы Нарочинской было хорошо. А раз ей с ним плохо, значит, он правильно сделал, что съехал. Своевременно, конечно, ничего не скажешь.
Олег часто вспоминал, как был счастлив рядом с Нарочинской. И ненавидел себя за то, что не ценил. За то, что так ее мучил.
— Я к вам пришел, чтобы навеки поселиться.
— Хорошо.
«Хорошо» — одно коротенькое слово, а сколько в нем всего: неверие и надежда, боязнь и радость. И сколько еще могло быть… Если бы он сам все не испортил.
Не думать о Марине было невозможно. Так, как от нее, Брагина не плющило ни от кого на свете. Ее улыбка, запах, взгляд, голос, смех, реакции, поцелуи — все это приводило в состояние неподдельного детского восторга.
И это началось почти сразу, еще до Лены. И продолжалось до сих пор.
Олег не понимал, как он вообще связался с Михалевой. Ни тогда, ни сейчас не понимал.
— Кем мне твою дырку затыкать?
— Слушай, я лежу умираю, а ты про свои дырки все думаешь.
Ей шло быть начальницей. Да, Марина была и оставалась первоклассным хирургом — это у нее получалось лучше всего. Но и главврачом она была неплохими, благодаря чему занимала эту должность целых полтора года.
А ошибаются все. Особенно если учесть, что ей, параллельно работе, приходилось разгребать его, Олега Брагина, проблемы.
— Ой, Марин, зачем тебе это… Павлова, она тетка-то не простая.
— Ну, знаешь. Я вообще-то тоже не плюшевая.
Не плюшевая. Только вот, несмотря на нелюбовь к готовке, начала регулярно делать хотя бы завтраки, чтобы Олег не посадил желудок, подбирала лекарства повкуснее, чтобы простуженный Брагин точно их выпил, давала отгулы вне очереди на лечение зубов, отмазывала перед той же Павловой и была готова с ним оперировать, даже если едва стояла на ногах.
— Марин.
— Что?
— Я хочу, чтобы у нас был ребенок.
Нарочинская стала первой женщиной, от которой он осознанно захотел детей. И первой женщиной, на которой Олег думал жениться. Не потому, что надо или жалко, а потому, что хочет, чтобы долго и счастливо, вместе и до самого конца.
Но предложение делать все равно было страшно. Брагин собирался с силами.
Не успел. Может, и к лучшему, а то было бы еще больнее.
Ей — а значит и ему.
***
Утро в институте Склифосовского началось с новостей.
Павлову не посадили: бывшая заведующая отделалась условным сроком и запретом работать в медицине. Если учесть, что Ирина Алексеевна больше ничего не умела, а возраст и жизненные обстоятельства уже не позволяли переучиться и стать столь же востребованной в чем-то еще — наказание казалось жестоким. А если вспомнить причины, по которым бывшая заведующая чуть не оказалась за решеткой, — мягким.
По этому поводу врачи и негодовали.
— Я просто не понимаю, — возмущался Лазарев, — она брала откаты, из-за этого люди умирали… Она Марину Владимировну подставила, в конце концов! И что? Всего-то условка!
— Я тоже не понимаю, как это возможно, — поддакивал Гафуров. — Нет, вы не подумайте, я не желаю плохого, — поспешил оправдаться он, поняв, как звучала предыдущая реплика, — просто это несправедливо.
Дубровская фыркнула:
— Вы такие наивные! Какая справедливость? Павлова квартиру продала — она у нее большая была. Часть денег бывшему мужу, у них это совместно нажитое, часть — на взятки. Еще и на мелкое жилье где-то в Подмосковье хватило.
— А ты откуда знаешь? — удивилась Таня Третьякова.
— Ходят слухи, — Нина пожала плечами. Свои источники она не выдавала.
Лазарев хмыкнул:
— Дать взятку, чтобы не сесть за то, что взяла взятку. Дичь.
— Да не говори, — уныло поддержал его Куликов. — А меня Ольга до сих пор винит в смерти отчима, между прочим. Олег, а ты чего молчишь? — Сергей глянул на Брагина.
Тот не ответил, потому что увидел появившихся в приемном Марину и Шейнмана. Нейрохирурги приблизились и оценили настроения коллег.
— Че за собрание? — поинтересовался Юрий Михайлович.
Им быстренько объяснили. Нарочинская выслушала и приподняла бровь:
— Вы что, серьезно думали, что ее посадят? — спокойно спросила она, боковым зрением замечая, как мрачнеет Олег. — Это Павлова, а Павловы не тонут. И в огне не горят.
— А жаль, — крякнул Шейнман.
Марина перевела на него взгляд и усмехнулась:
— Плохо желать зла людям, Юрий Михайлович.
— Кто тебе сказал, что Павлова — человек? — фыркнул он.
— Документы, — в тон парировала Нарочинская.
Шейнман сощурился, якобы сомневаясь в ее словах:
— А ты что, никому никогда?
— Никогда.
— Вот поэтому на тебе все и ездят, — резюмировал заведующий, наблюдая, как вытягиваются физиономии окружающих. Собственно, ради того и сказал.
Марина понимала это. И подыграла:
— Не переживай. Теперь на мне ездишь исключительно ты.
— Я тебя для этого в отделение и позвал.
И нейрохирурги удалились, спинами ощущая офигевшие взгляды.
Не успели врачи отделения экстренной обменяться впечатлениями, как Брагин, сильно хлопнув ладонью по стойке (Таня подпрыгнула), развернулся и быстро пошел в противоположном направлении.
— М-да, — подытожила собственные мысли Дубровская. — Дела.
— Согласен, — поддакнул Куликов.
Гафуров и Лазарев многозначительно переглянулись.
***
Брагин сидел в курилке и смолил одну за другой. Да, бросил. Да, обещал Марине не курить. Но он много чего ей обещал. Быть рядом, решать все проблемы совместно, любить… И почти ничего не выполнил.
«Ты к ней лучше относился, чем к Нарочинской» — сказал ему Куликов о бывшей жене.
Брагин понял потом, что Серега имел в виду. Дело не в самом отношении к Марине, не в чувствах, которые Олег к ней испытывал. Дело было в поступках.
— Поступки, Олег Михалыч, поступки.
— Итак, поступки, Олег Михалыч.
И где эти поступки? Что он хорошего сделал за все время, пока жил у Марины? Вспоминалась только мелочовка какая-то: подать пальто, приготовить ужин и накормить, помассировать уставшие спину и ноги, выслушать — если дело не касалось вопросов, поднимать которые Брагин не хотел.
Даже в ситуации с Павловой, черт бы побрал эту женщину, не поддержал по-человечески. Попытался, конечно, поговорить с Петей и с самой Ириной Алексеевной, но это ни к чему не привело. А потом… «я рад, что ты больше не начальник» и «уже все прошло, было и было, отпусти». Язык бы оторвать.
А затем так вообще…
Сейчас Олег даже представить не мог, чем руководствовался, приглашая Павлову к Нарочинской в квартиру. Опять пожалел? А как насчет того, чтобы пожалеть Марину?
Хотя Нарочинская никогда не нуждалась в жалости. Но это же не повод…
— Недооценила я Павлову, конечно.
— А кто тебе сказал, что это Павлова? Может, это вовсе и не Павлова.
Марина недооценила Павлову, доверилась и обожглась. Олег недооценил Марину и пренебрег ею, в результате потерял.
Быть может, он вел себя подобным образом, потому что так же делали мама и бабушка: уделяли много времени окружающим, оставляя маленького Олега будто бы всегда на втором плане.
Нет, они его любили, они его очень любили, но постоянно помогали посторонним, порой, в ущерб себе и семье, не умели отказывать, взваливали на себя то, что взваливать были не должны. Это было обеим им свойственно, в том числе и из-за профессий: бабушка работала врачом-терапевтом, мама — учителем.
Брагин до сих пор помнил свою обиду, когда мама уходила заниматься с чужими детьми, вместо того чтобы пойти с ним погулять. «Им тяжелее, — говорила она. — Не обижайся». Денег за дополнительные занятия она тоже не брала, просто помогала.
Получается, он по отношению к Марине неосознанно повторял поведение самых близких людей.
А быть может, он вел себя так по привычке — в их первый заход на роман Нарочинская не пускала в душу, поэтому Брагин играл в вечную угадайку. Потом перестал, сконцентрировавшись на том, что мог контролировать — прикосновениях, поцелуях и сексе. Даже стал думать, что понимает Марину без слов.
Оказалось, что показалось.
Когда они стали жить вместе, Нарочинская начала потихоньку открываться и впускать туда, куда раньше не пускала. А Олег не понял.
— Я просто хотела, чтобы ты меня поддержал.
Открытым текстом сказала. А он? Чудовище.
Брагина накрыло, и он взвыл. Секунд через пять опомнился и, оглянувшись, замолчал.
К счастью, его никто не видел. Оставалось надеяться, что и не слышал.