— Пива хочууу!

Уён раскачивается на стуле, грозясь опрокинуться. Вообще ему больше внимания хочется, чем пить, и оно прилетает — лёгким подзатыльником и вмиг поставленной перед носом банкой, покрытой капельками — только из холодильника.

— Санниии, я так тебя люблю!

Прижимается к подсевшему рядом любимому человеку, чмокает в щёку — прилив нежности невозможно контролировать. В ответ шебуршат волосы, и тянет намурчать чего милого и ванильного — прямо в ухо.

Банка открывается с первого раза. Хонджун сидит через два человека от него. В груди сжимается от странной тоски: а если не получится ничего? Если напрасно? Делает глоток, прикрывая глаза: самое то, безо всяких фруктовых привкусов, только горечь, от которой так хорошо. Они все пьяны этой горечью, у каждого своя доза. Джун вообще нахлебался в своё время. Дурик.

Почему нельзя просто счастливыми быть?

Уён подрывается с места, едва не спотыкаясь о собственный стул, и, минуя Сана и Сонхва, заключает в объятия близкого ему человека. И плевать на чужую ревность, пусть хоть раз глаза разует — это охереть какая привязанность! На всю жизнь, которая точно будет долгой-долгой. На всю восьмёрку. Чтобы сдохнуть в один день дряхлыми стариками с пивом на столе.

— Ты справишься, понял? Я за левым плечом нудеть тебе буду, Сонхва за правым, и остальные рядом, ты прикинь? Целая банда, а ты капитан! Все вместе, слышишь меня?

Трудно дышать. Уён чувствует чужую дрожь всем телом, пальцы, сжимающие собственные. Раскачивает, сам едва ли не плача, и когда на них наваливаются остальные — огромный клубок, сдерживаться становится невозможно.

Они, кажется, ревут. Кажется, все вместе, а, может, и нет. Чонхо как стальной стержень, его не проймёшь, а вот Минги точно в сопли. Мысли путаются, его отдирают, уводят подышать на балкон под такое далёкое, едва осознаваемое: «Покурим».

Вечер насыщает лёгкие свежестью. Сонхва рядом, по левую руку, стоит, обхватив его за плечи. Трёт покрасневшие глаза, но изо всех сил старается выглядеть непрошибаемо.

— Живой?

— А сам-то?

Молчание. Уён не знает, о чём можно ещё сказать, ему достаточно того, что есть. Впрочем…

— Я люблю его. Как близкого человека. Как друга, знаешь, не как любовь всей своей жизни.

— Знаю.

Рука отпускает плечи. Сонхва разворачивается, задницей приваливаясь к ограждению, смотрит перед собой, пальцами обхватывая металл.

— А всё равно ревнуешь, — обида в голосе.

— Привык уже, — пожимает плечами.

Вот теперь точно не о чем спрашивать. В голове пусто, над ними — первые звёзды и едва заметная горбушка месяца. Август постепенно подходит к финалу, и страшно на самом деле узнать, что будет с ними со всеми после. Уён, конечно, оптимист, но именно сегодня тот, наверное, взял отгул.

***

— Санниии! Санни, смотри, первый снег! Пойдём на улицу снежинки жрать!

Выскакивает, едва не забыв обуться и чудом не наступив на спящего у двери Тини — в прошлом месяце взяли из приюта. Сан за ним — дурной пример заразителен, а когда зараза под боком живёт, проникаешься ею от и до. Слетают по лестнице вниз, перескакивая через ступеньки, и вроде взрослые люди, а тараканы всё равно отсчитывают не больше пяти.

Уён распахивает дверь, врываясь в ноябрь — оголтелый безнадёжный ребёнок, каждый раз заново влюбляющийся в эту жизнь и в человека рядом с собой. Раскрывает объятия миру, запрокидывает голову, высовывая язык, чтобы зиму попробовать на вкус.

Снег едва прикрывает землю, солнце краешком выныривает среди туч. Уён уже готов застыть столбиком посреди двора, когда его сносят вбок, едва не опрокинув, и чужой смех такой звонкий, прилипчивый такой, что нельзя оставаться безучастным.

А потом оба устраивают забег по территории, кричат и целуются, и всё равно на осуждающие взгляды и сплетни — да пусть хоть зарастут неприятием и отрицанием, плевать!

Когда возвращаются, часа два проходит. Тини теперь под столом спит, мурча — уют на кончиках пальцев, которыми мимолётно касаются шерсти.

Сначала в душ — непременно вдвоём, потому что порознь неинтересно, а после сварить кофе.

— Четыре пропущенных, — удивляется Сан.

Телефон тут же отзывается басами. Разговор длится минуты полторы, из которого Уён ничего не понимает, а лишь пялится на изумлённую мордашку. А после его хватают за руку, ничего не объясняя, и вновь тянут на улицу.

— А что произошло-то? Куда мы? — перепрыгивая через ступеньку.

Спросить бы ещё, кто звонил и зачем, и не произошла ли у кого очередная трагедия. Может, у Чонхо и правда импотенция какая. Или Юнхо палец Минги откусил, или…

Снег всё ещё идёт. Мелкий такой, редкий, а солнце почти полностью выбралось из-за серости туч.

Уён примечает их не сразу — парочку, идущую навстречу. Сан срывается с места — ладонь выскальзывает из пальцев.

Привычная картина: рука, обхватившая плечи, ограждающая от всего мира, и лишь затем — пальто, шапка на самые уши, парные шарфы, блеск очков.

Сан наваливается сразу на обоих, Уён же стоит, словно окаменевший. Лишь в квартире отмирает, выходит из ступора, заключая Джуна в объятия, а затем и Сонхва.

Его переполняет — целая буря, которую сложно удержать внутри, и вновь орать хочется, что он и делает. И не стыдно совсем, даже перед соседями. Даже перед гостями и Саном: привыкли уже. Как, похоже, и широко зевающий Тини, выглядывающий из-под стола: что поделать, если его человек — балбес. Только принимать таким, каков есть.

— Пиво? — Уён вспоминает, накричавшись, что у них было несколько банок в холодильнике.

Фруктового, правда, нет, но Хонджун не против смешать то, какое есть, с апельсиновым соком.

Открывает банку и наливает в стакан, а затем тянется к бутылке с соком.

В стёклах очков бликует солнце.