осеннее солнце

Обманчиво тёплое солнце хитро пролезло лапами сквозь приоткрытые шторы, когда Кейджи зашёл в комнату, чтобы забрать свой рюкзак. Пачка Ибупрофена легла во внутренний карман вместе с аккуратно свернутыми наушниками. Он не знал, зачем сворачивал их каждый раз, если потом, сразу перед выходом из дома, этот узел придётся распутывать снова, но привычка — это привычка. Особенно, если ей не 21 день, а 5 лет. Голова неприятно болела, но это совершенно осеннее явление было, можно сказать, обыденностью.

Выход из дома давался легко. Самое сложное заключалось в том, чтобы заставить себя подняться с кровати по утрам, не размозжить лохматую голову о белую стену съемной однушки, не засунуть станок в рот вместо зубной щётки, не вгрызться зубами в керамическую кружку, остальное — это мелочи.

Акааши вынырнул из переулка и зашагал по сухому асфальту, кутаясь в тёплую куртку. Солнце все слепило, невероятно яркое, даже весеннее. Однако, стоило столкнуться с ним напрямую, лучи скорее обжигали жидким азотом. Он выдохнул, посильнее затягивая шарф и выпуская небольшой клуб пара. Нужно купить сигарет.

Эта осень была такая же, как и все остальные. Когда утренний мороз цепко хватается за пальцы, окрашивает киноварью тонкую кожу, заставляет крохотные шрамы от сбитых в юношестве кулаков расцветать фиолетовыми пятнами, а потом, к середине дня, вдруг наступает весна. И солнечные лучи становятся ласковее, и куртку как-то хочется снять, и сигарету держать гораздо приятнее. И вместе с этим вероятность свалиться с противными 37,5 растёт с невероятной скоростью.

— Доброе утро, Акааши-сан.

— Привет, Тсукишима.

Кейджи позволил себе улыбнуться. Нельзя сказать, что они были близкими друзьями. Никто чужой жизнью не интересовался, никуда не лез, зато учились в одном университете и жили недалеко — можно было ездить вместе. Метро, как и всегда, встречало шумом, толпами людей и полицией.

Акааши Кейджи ненавидел песню Where is my mind группы Pixies, но упорно продолжал слушать ее каждое утро. Она уже перестала вызывать отторжение, а со временем стала частью рутины.

8:25

«Акааши!!!»

«Побросай мне вечером»

«пожалуйста!!!!!»

Прикреплённое изображение.

8:27

«Бокуто-сан, мы же с вами договаривались, я помню»

Взгляд упал на картинку с щенком с огромными глазами, и параллель напросилась сама. Интересно, Бокуто использовал это специально или же случайно? Щенок, кажется, лабрадора. А глаза не янтарные.

Бокуто всегда было много. С приходом в университет изменения оказались не такими заметными, только у Акааши появилось больше шансов брать себе совершенно законные «выходные». Не столько шансов, сколько попыток, которые не всегда были успешными. Котаро светился, как комета, никаких сверхновых, врывался в размеренную жизнь каждые два дня, ему все время нужно было видеться, прикасаться, смотреть. Похлопать по плечу, растрепать волосы, по-пьяни мазнуть губами по бледной щеке, так, чтобы все перед глазами пошло пятнами, а болезненная краснота, которая не была Кейджи к лицу, стала слишком явной.

От Бокуто Котаро нужны были настоящие выходные. И тогда их взять не получилось.

Они с Тсукишимой попрощались на входе в гардероб. Акааши наблюдал за ним какое-то время: высокий, красивый. Длинные пальцы, покрытые мозолями от волейбольных тренировок, оставили пальто на вешалке, и Кей скрылся в наполненном студентами коридоре, коротко кивнув на прощание. Взгляд пришлось отвести.

Стал бы он спать с Тсукишимой? Казалось, тому нравились девушки, хотя с девушкой его никогда не видели. Возможно, старая травма гнила и нарывала, а, возможно, ему было хорошо одному. Остановившись на этой мысли, Кейджи устроился за ноутбуком в конце аудитории и погрузился в чтение какой-то дерьмовой статейки, которую им подкинули в качестве плохого примера.

***

— Добрый вечер, Бокуто-сан.

— Акааши! — крепкие объятия были делом совершенно привычным. Захотелось покурить, рука полезла за сигаретами, но Кейджи вовремя вспомнил, что перед тренировкой курить не стоит. Они были способны загонять друг друга до изнеможения. Акааши и правда нравился волейбол, хотя после старшей школы пришлось бросить постоянные тренировки, поэтому отказать он не мог никогда. Даже не потому что катастрофа по имени Бокуто Котаро строила щенячьи глаза и кидала фотографии собак, а потому что движение — это жизнь. Эта истина казалась простой и понятной после полугода, проведённого на диване с таким выражением лица, будто смерть — панацея. Она тогда и была панацеей. Единственно верным решением и правильным выходом.

Акааши помнил эту мысль слишком хорошо.

«Мама, папа. Простите, что разочаровал, я так больше не могу. Передайте эту записку, когда прочитаете. Но я бы советовал остановиться тут.

Куроо-сан, если до вас дойдёт это письмо, позаботьтесь о Бокуто-сане. Передайте Кенме мои книги и диски.

Бокуто-сан, не вините себя. Вы были у меня ровно столько времени, сколько нужно. Вы были внимательны и сделали все, что могли.

Тсукишима, ты можешь разделить свою боль с кем-то, а не переживать в одиночестве. Именно ты прекрасно знаешь, что чувство потери — проходящее.

Деньги в первом ящике стола, заберите, пожалуйста, рыбок»

Кейджи смял бумажку и выбросил ее в урну под раковиной. Сейчас, спустя полгода, записка казалась какой-то невероятно глупой. Сказать все в любом случае не получилось, а выставить себя дураком получилось прекрасно. Он кинул взгляд на крохотную белую зарубку на запястье и впервые порадовался, что сумел остановиться. Даже до драматичного шрама не дошло.

Тсукишима тогда достал ему поддельный рецепт на лекарства. Кормил с ложки. Заставлял ездить в университет, заниматься волейболом, готовить еду и принимать душ. У Кея были на это свои причины, и Акааши, как и всегда, не спрашивал.

Как выяснилось позже, именно Тсукишима рассказал все Бокуто, и тот начал приходить чуть ли не каждый день. Он улыбался, светился, жарил мясо на сковородке, напевая себе под нос. Он был уверен, что Акааши Кейджи нужен друг. Акааши Кейджи был уверен, что друг был нужен Бокуто Котаро, и был в своей уверенности по-глупому эгоистичен. Никто из них не мог разглядеть проблему, да и не понимал ее: обоим была нужна вовсе не дружба.

Но это все было совершенно неважно, если у Кейджи была возможность смотреть на солнце, не покидая своей квартиры.

Подушечки пальцев потрогали подбородок. Щетина неприятно кололась. Пена для бритья охладила тонкую кожу, лезвия станка даже не чувствовались. Акааши умылся и удовлетворенно взглянул на собственное отражение.

Время за домашней работой пролетело незаметно.

23:15

«Акааши!!! Ты не устал на тренировке? Ты же покидаешь мне ещё???»

23:16

«Все в порядке, мне нравится играть с вами.»

23:17

«Хорошо Спасибо!!!»

***

Акааши разлепил глаза и уставился в потолок расфокусированным взглядом. Он, кажется, только что стонал. Телефон показывал 10 часов утра. Воскресенье. 5 ноября. В трусах определенно было влажно, и Кейджи запустил руку под резинку, касаясь неопавшего члена. Вспомнить ничего конкретного не удалось, но копилка мокрых снов с Бокуто пополнилась еще одним: что-то про школу и бритые ноги. Во снах они даже не трахались. Из-за холодного воздуха побежали мурашки. С осуждением посмотрев на мокрое пятно на пижамных штанах, Акааши встал и пошел в ванну, швыряя пропотевшие вещи в стиральную машину.

Все ещё хотелось размозжить череп о белую стену. Как красиво потекли бы багровые реки из сломанного носа, кожа на лбу бы разошлась, треснула, обнажая кость, чёрные волосы бы слиплись от запекшейся крови.

Акааши Кейджи жил без солнца уже три недели, бледнея, словно стремительно остывающее тело.

Болтаться бы в петле богам и всем остальным.

— Акааши-сан, — Тсукишима махнул рукой и оказался рядом за какие-то две секунды.

— Привет. Идём?

— Идём.

Они гуляли по узким улочкам, ловко обходя автомобили, велосипеды и скутеры, читали вывески, молчали. Тишина никогда не была для них проблемой — молчать вдвоём было уютно. А если ненужный вопрос вдруг начинал вертеться на языке, он оказывался озвучен.

— При всем уважении, выглядите, как дохлый карась.

— Как грубо, Кей. Когда уже начнём на «ты»?

— Кейджи, ты умираешь?

— Нет.

— Он тоже так говорил.

«Он» многозначительно повис в воздухе, как когда-то под потолком токийской квартирки. На самом деле, последнее было лишь предположением — Тсукишима все ещё не говорил об этом. Кейджи все ещё не спрашивал.

Морозный воздух приятно щекотал горло, Акааши тихо рассмеялся над какой-то шуткой, которую Тсукишима показал с экрана телефона. Голуби кружились где-то над домами, а красный шарик закатывался за горизонт. Жить, всё-таки, было хорошо. Хотя бы ради осенних морозных вечеров, в которых, почему-то, так много этого желтого света.

Кейджи закутался в плед, зевая и вытягивая длинные ноги. После проветривания было прохладно и клонило в сон. Есть не хотелось, но он стабильно запихивал в себя жареные овощи с рисом. Если не будет питаться, то на следующей добровольной экзекуции с Бокуто просто развалится на части.

И даже если Бокуто Котаро было безумно много, его все ещё было мало. Если сначала Акааши думал, что при совместном проживании он бы воткнул ему нож в грудь, прямо в сердце, то сейчас чудилось совершенно противоположное: хотелось смотреть на мускулистые ноги, обтянутые незаконными спортивными тайтсами, на чужой триммер, оставленный в ванной, на гель для волос и эти наколенники. Акааши Кейджи хотел смотреть в янтарные глаза, в которых отражалось солнце.

С Бокуто Котаро всегда было сложно. И Кейджи даже искренне пытался обратить свое внимание на те варианты, которые были гораздо ближе.

Тсукишима Кей был высокий и красивый. Они понимали друг друга с полуслова, молча делали уроки, помогали с большими проектными работами. Иногда взгляд непроизвольно падал на подтянутые икры или худые, но мускулистые руки. Это было не то. И было бы совершенно нечестно.

Тсукишима Кей страдал от чувства потери. Он не знал, что оно проходит со временем.

Акааши Кейджи страдал от Бокуто Котаро. Он не знал, что никто чужую смерть не пережил бы, зато знал точно — яркие лучи в медовых глазах давали +30 в ноябре.

***

В спортзале было жарко. Пахло потом, носками и Эйр Салонпас. Мокрые тренировочные майки были свалены в углу, и пятый номер отправился в ту же кучу. Бокуто сидел на скамейке, вытянув ноги, и поправлял наколенники. Кейджи задержал взгляд на тонкой полоске кожи между шортами и черной тканью, решил, что это незаконно, и отвернулся.

— Акааши…

Кейджи заранее знал содержание просьбы — «эй, Акааши, попасуй мне еще». Не просьбы — предложения, от которого нельзя отказаться.

— Да, Бокуто-сан.

Раскрасневшиеся ладони подняли мяч, который так привычно и удобно лег в руку, и Акааши пару раз отбил его о спортивный линолеум.

Второй год старшей школы был ознаменован тремя неприятными событиями: во-первых, Кейджи постоянно чувствовал усталость. Настолько часто, что она стала его вечным спутником. Во-вторых, сенпаи заканчивали школу и уходили из клуба, а это значило, что должность вице-капитана превратится в капитанскую. Вести за собой команду Акааши не считал возможным, но подвести Бокуто не мог. С ним же было связано третье событие — Акааши Кейджи влюбился и совершенно ничего не мог с этим поделать. Котаро был шумным, совершенно невыносимым, изводил команду до безумной усталости и дрожи в ногах, а сам был готов прыгать до смерти.

Кейджи ненавидел это чувство. Оно заставляло щеки краснеть, член — вставать в неподходящее время, а мозги — плавиться в присутствии этого чучела с крашеными волосами. Вся привычная и отлаженная система летела под откос, кубарем скатывалась вниз, и Акааши долго не мог выбрать: утопиться, повеситься или вскрыться, чтобы ничего больше не мешало чувствовать себя спокойно.

После окончания тренировки Бокуто вышел из душа, почесывая затылок. Хотя бы трусы догадался надеть. Кейджи торопливо отвел взгляд, но через секунду снова вернул его.

— Бокуто-сан, вы побрили ноги?

Котаро мгновенно покраснел и отвернулся, начиная бормотать что-то невразумительное о том, что так меньше сопротивление и гораздо удобнее играть.

— Хочешь потрогать?

— Что? — Акааши резко развернулся, удивленно склоняя голову.

— Ноги. Такие гладкие. Смотри, — Бокуто поставил ногу на скамейку, задирая шорты, и Кейджи решил не отказываться от шанса. Он подошел медленно, осторожно, присел на скамейку рядом. Чувство было странное — они трогали ноги друг друга довольно часто, потому что было необходимо проверять мышцы на наличие растяжений и других травм, но в этот раз все было иначе. Акааши медленно провел пальцами по икре, ощупал мышцы, прикоснулся к тонкой коже под коленкой. Захотелось поцеловать, но это было непозволительно, поэтому рука продолжила изучать колено и напряженное бедро. Когда Кейджи поднял взгляд, Бокуто, весь красный, соскочил со скамейки и снова умчался в душевую, включая воду. Легкое возбуждение отступило перед холодным страхом.

Они вышли на улицу через полчаса, и осеннее солнце ярко било в глаза. Хотелось зажмуриться и не смотреть, поэтому Кейджи смотрел на Бокуто. И это было ошибкой — чужие глаза светились ярким июльским днем.

Акааши не знал, что эти же самые глаза подглядывали за ним в раздевалке, провожали в вагоне метро до последней секунды, и в них было столько заботы, сколько не вместит ни одно школьное лето.

***

Бокуто не затыкался ни на секунду. В нем было столько эмоций, что хватило бы раздать всем героям Осаму Дадзая, и девушка бы осталась жива, и Дзёси Икита бы не танцевал на углях загубленных перспектив остаток жизни.

— Бро, погоди, а как там было? Ещё раз, — Куроо, невероятно пьяный, ленивым котом растянулся на диване, свесив одну ногу вниз и устроив голову на низком подлокотнике. Телевизор показывал какую-то чушь. Перед ним развалился Ойкава Тоору и, кажется, спал младенческим сном.

— Я такой «бум», выдаю кросс, они все такие «вау», охуели, понимаешь? А следующий кросс уже приняли! Пиздец.

— Понимаю, — большой чёрный кот так же лениво облизнулся. Он здесь один набрался в стельку, и никто не собирался ему в этом мешать. Акааши не пил вообще. Бокуто остановился на маленькой банке пива. И все ещё не затыкался.

Кейджи ласкал его взглядом из своего угла. Он смотрел на него так с первого года старшей школы. Следовал за солнцем, за светом, за болотным фонариком прямо туда, откуда нет выхода. Солнце, само того не зная, спасало жизни своим пустым трепом и перепадами настроения. Солнце было громкое, и иногда его хотелось прихлопнуть.

— Акаш! — Котаро уже был рядом, стискивал в объятиях, тащил на пол, а там уже усаживал, утыкался в шею, обнимал ещё сильнее, — Я скучал, Акааши.

— Три недели — не такой долгий срок, Бокуто–сан.

— Но я впервые не видел тебя так долго!

Куроо перевернулся на живот, свесил руку и оперся ею на пол, поднимая голову.

— Э, не нарушайте тут клуб разбитых сердец. А то метро закроется, — он пьяно хихикнул и пнул Тоору. Тот признаков жизни не подал.

Акааши дважды повторять не надо. А Бокуто просто пошел за ним. Они молча оделись и вышли на улицу, спускаясь по лестнице. Звёзд практически не было видно, но небо ещё остывало после заката. Безумно красивое. Кейджи выдохнул, тонкое облачко пара рассеялось за секунду, и он закурил. Котаро стоял рядом, пялился своими невозможными глазами наверх, искал что-то, а после почти закричал, стихая после негромкого шиканья.

— Самолёт, Кейджи, самолёт!

И правда. Летел, высоко; лишь бы не упал. Хвост, будто от кометы, тянулся следом. Моргали крохотные огоньки. Такие же, как в глазах Бокуто Котаро.

— Акааши! А ты скучал по мне? — тычок в бок — Ну скучал же? Да?

— Нет.

— Акааши!

— Что за вопросы, Бокуто-сан? Конечно, я скучал.

Слабость номер #47: Бокуто не был уверен во всем, что касалось чувств. Он в них совершенно ничего не понимал.

В метро Котаро почти задремал на плече Акааши, и тот совершенно ничего не имел против. Ночные поездки всегда ощущались по-другому. От Where is my mind хотелось плакать, и Кейджи дал своему соседу по несчастью один наушник. Поезд медленно затормозил, но выходить пока не было нужно.

Темный Токио намного словоохотливее, приветливее, он позволяет тебе спрятаться в этой темноте, окунуться, утонуть, побыть честным до звёздочек в глазах и легкой тошноты от головокружения.

— Акааши, — Бокуто обнимает за талию, тащит в сторону этой дурацкой квартирки с белыми стенами, а потом целует, пихнув к только что закрытой двери. Поцелуй выходит грубый, слюнявый, чуть ли не насильственный, но Кейджи не возникает — лишь удивленно заглядывает в глаза напротив, стоит всему прекратиться.

— Черт! Блядь, Акааши, прости, я так накинулся, и эмоции… Сам знаешь, Акааши, я ничего такого не имел ввиду, я просто…

— Бокуто-сан, — Кейджи сжимает рукой ворот чужой футболки. Притянуть к себе тяжёлое, мускулистое тело оказывается неожиданно просто, когда нет сопротивления. Волейбольная подача остановилась в сетке, эйса не получилось, кросс заблокировали, комета взорвалась, голову размозжить больше не хотелось.

Они пробираются в маленькую спальню. Забытая пачка Ибупрофена сиротливо лежит на столе. Теперь здесь пахнет потом, пивом и терпким одеколоном. Смешение запахов кружит голову, и Кейджи послушно валится на кровать, протягивая руки. Бокуто стягивает футболку и упирается коленом между ног, хитро улыбаясь.

Целуются долго, со вкусом, наслаждаясь пересечением границ, разрушением рамок дозволенного. Акааши почти гордится разъебанным и уничтоженным статусом дружбы.

Мама, папа, простите, я так больше не могу.

Котаро нависает сверху, дышит тяжело-тяжело, а ещё спортсмен, целует кадык, и Кейджи запрокидывает голову, позволяя сильной руке тянуть за волосы. Другая рука скользит вниз, забирается под резинку трусов.

— Акааши… — голос Бокуто слегка удивленный, и сейчас он и правда похож на собаку. Растрёпанный, горячий, и в глазах уже не солнце — безумно яркая луна подсвечивается бледными фонарями из щелочки в шторах. Становится не по себе.

— Черт, я… Не знаю, почему. Задумался, и… — впервые за всю жизнь Кейджи не находит слов, чтобы оправдать себя. Ситуация получалась глупая, и краснота снова болезненно разливается по щекам.

— Не встанет, думаешь?

— Думаю, нет, Бокуто-сан.

— Вот черт. Ну ладно. В следующий раз.

Бокуто слезает с него, садится на край кровати и надевает футболку, брошенную на пол. Он не оборачивается.

— Бокуто-сан?

— Да ладно, Кейджи, с кем не бывает, это у всех случается, чтобы не встал... — но нотки в голосе становятся слишком знакомыми.

Кейджи поднимается на локтях, приводя тело в вертикальное положение, и подползает ближе. Он обнимает широкую спину, утыкается носом в выпирающий позвонок на шее, оставляя там короткий, сухой поцелуй.

— Это не ваша вина. Просто…

— Я слишком резок, да? Накинулся на тебя ни с того, ни с сего, ничего не объяснил, даже цветы не принёс.

— Какие цветы, о чем вы вообще?

— Надо было хотя бы на свидание позвать! — сокрушается Бокуто, а после встаёт со своим самым драматичным выражением лица, — Можешь меня выгнать, все нормально.

— Пойдёмте ужинать, Бокуто-сан, — Кейджи поднимается следом и спокойно идёт на кухню, накинув на плечо тонкое домашнее кимоно.

— А это за свидание зачтется? Хотя ты меня позвал, как-то неправильно получается…

— Зачтется.

Тусклая настольная лампа освещает помещение. Акааши крутится у плиты, задумчиво перемешивая уже сваренный рамен, и пытается унять сердце, которое бьется со скоростью победителя последней Формулы-1.

От мисок валит тёплый пар. Не такой, как на промозглой осенней улице.

— Акааши.

— Да, Бокуто-сан?

— Я, кажется, втюрился.

— В кого?

— В тебя.

— Я в вас тоже.

— Акааши, правда что ли? Правда? По-настоящему?

— Ну да.

Мама, папа. Простите, что разочаровал, я так больше не могу. Хотя, знаете, мне все равно. У меня никогда не будет девушки, и вам придётся либо смириться с этим, либо отказаться от меня. Уважайте мой выбор.

Куроо-сан, если до вас дойдёт это письмо, позаботьтесь о Кенме и об Ойкаве. С Бокуто я разберусь сам.

Бокуто-сан, не вините себя. Иногда нам всем нужно немного больше времени, чтобы все понять. Я вас люблю. И никуда не исчезну. Даже когда вы уезжаете на месяц. Даже после тренировок. Бокуто-сан!

Тсукишима, ты можешь разделить свою боль с кем-то, а не переживать ее в одиночестве. Я запер Бокуто в туалете, можешь приходить делать уроки. Если он будет мешать, я выброшу его в окно.

Деньги в первом ящике стола, Бокуто-сан, по дороге домой купите корм для рыбок.