месяц тонок, потому что он оплакивает свою любовь, пока тоска не приведет его к смерти. в глазах кошки прячется дьявол. «мертвец» и «кукла» одушевлённые в нашем языке. луна — солнце русалок. невесту нужно похоронить в её роду, чтобы домовой твоего рода принял ее под свою защиту, как новорожденную, потому её оплакивают, как мёртвую. под порогом прячутся бесы. баба яга живёт в доме на курьих ножках, потому что её дом — гроб на столбах, а она живой мертвец, чей нос врос в потолок. ты знаешь кто такой Аполлон, но как звали наше Солнце? на языке твоего народа? кому мы молились?

когда язычники топили идолов Перуна, вынужденные принимать христианство, то кричали «выдыбай, боже».

«в ы п л ы в а й».

— ксюня, поясни за литру

Май в этом году был холодный, промозглый. Порывистый ветер бил по лицу и въеживался под одежду, постоянно темнело небо, хмурилось. Но с началом июня пришла гроза и будто бы разбила злое колдовство, не дававшее лету проскользнуть к деревне Чудово, прогрохотала ликующим громом и вылила на приземистые дома пронзительно-бодрящий дождь.

Гроза вымыла что-то тоскливое и зимнее, плеснула по зелени, стирая угрюмую пыль. Поздно расцветшая сирень пахла оглушающе, мокрые пышные кисти тяжело клонились книзу, тянуло влажной землей, и отец Лаврентий, вечером выглянувший из своей пристройки, с довольной улыбкой прошелся по церковному саду. Здесь, как раз у раскидистых кустов, еще осенью он поставил небольшую беседку, помог плотник Герасим. Так что теперь Лаврентий мог наслаждаться свежестью сада после дождя, сидя на скамейке с потрепанной книжкой Достоевского. У ног пригрелась пушистая трехцветная кошка, тихо мурлыча.

— Юра! — раздался требовательный голос из-за сирени — до него пытались докричаться через забор. — Юра, твою матерь… небесную!

Как Дьявол искушал Христа голодом, гордыней и верой, так Лаврентий почти искусился тем, чтобы притвориться, будто его тут нет и не было никогда, тихо пересидеть бешеные вопли товарища участкового и продолжить с главы про Илюшу… Но кошка укоризненно мявкнула, отираясь о ноги, и Лаврентий устало улыбнулся ей: конечно, это он несерьезно.

По ту сторону забора из-под мокрой фуражки на него смотрело сердитое лицо Ивана Савельича Кораблева.

— Ну, чего ты так кричишь? — вздохнул Лаврентий. — Случилось что-то?

— Еще как, етить, случилось! — возмущенно взвился Савельич. — А ну иди сюда!

Пожав плечами, Лаврентий поспешил обогнуть цветущую часть сада, чтобы выйти к задней калитке — сюда редко являлись прихожане, зато взъерошенный участковый на своем древнем «уазике» подъезжал частенько, что шины уже прорезали явную полосу. Ржавеющая калитка пронзительно скрипнула. Как и предсказывал Лаврентий, перед ним стояла заляпанная грязью полицейская машина, сине-белая, совершенно чуждая на фоне примыкающего к церкви леса. К боку «уазика» прислонился тощий кудрявый мальчишка, кутающийся в огромную форменную куртку — Вадька, племянник Савельича.

— Здрастье, дядь Юр! — улыбнулся парень.

— Здравствуй, — кивнул Лаврентий и чуть не перекрестил его по привычке, но спохватился. Не хотелось ему разбираться с воинствующим атеизмом Савельича, когда старый приятель как раз хотел ему что-то показать.

Савельич распахнул широкий багажник и приглашающе взмахнул руками, как в театре. Коря себя за любопытство, Лаврентий сунулся ближе — и чуть не отшатнулся от крепкого запаха гнили, какого-то болотного, привязчивого. В багажнике лежала нагая девушка — с позеленелой кожей, вытянутым, иссохшим лицом, какие бывают только у мертвых. Черные гнилые губы приоткрылись, показывая шилья опасных клыков. В груди у мертвячки темнел пролом — выстрел из двустволки. Оттуда вылилось что-то зеленоватое и густое, кисельное, так дурно пахнущее болотной тиной. Оглянувшись, Лаврентий увидел, что Савельич хмуро стоит у него за спиной и из ружья целится в девушку — на случай, если та встанет. Бывало и такое.

— Это кикимора! — нарушив молчание, объявил Вадька. Парень с гордостью обвел взглядом старших, и Лаврентий сразу догадался, отчего Савельич потащил на такое опасное дело племянника: ловил на живца, болотные мертвячки очень голодны до молодого мяса, особенно — когда перед ними симпатичный мальчишка.

— Да все видят, что кикимора, ты мне лучше скажи, какого хрена она к деревне полезла? — рявкнул Савельич, волком глядя на Лаврентия. — Кто-то мне говорил, что все свои молитвы прочел, святой водой кругом окропил… А эта хуйня чуть вчера детей не сожрала у речки!

— Русальные дни, — сказал Лаврентий, виновато поглядев на него. Иного объяснения и впрямь не было. — Все они дикие становятся, не удержало… Прости, наверное, я виноват.

— Наверное! — передразнил Савельич, нехотя убирая ружье. — Вот и проверишь теперь, что там случилось и не полезет ли к нам еще чего. Завтра сходим.

— Завтра Троицын день, — твердо напомнил Лаврентий. — Мне надо службу провести.

Церковь у него была старая, да и он — один на всю деревню, поэтому даже в большие праздники приходилось служить только утреню и вечерю. Но Лаврентий лучше других знал, что иногда главное — не точность обрядов, а вера в то, что ты делаешь. Некоторое время он внимательно глядел на Савельича. Тот нахмурился, поскреб пепельную, серо-седую щетину на щеке и неохотно согласился:

— Ладно, с утра, значит, после этих твоих песнопений. Так, Вадька, иди сюда! — тут же напустился на племянника он. — Бери свою невесту и тащи давай в сад, закапывать будем!

Лаврентий распахнул и придержал калитку, пока Вадька, кривясь от запаха, волок кикимору, обхватив ее поперек груди. Глядя на зеленоватое тело, Лаврентий подумал невольно, что когда-то это была красивая юная девушка. Все кикиморы происходили из утопленниц, особенно часто — из лишившихся жизни по своей воле. Хотя бывало, конечно, что в нечисть перерождались и мстительные духи. Вот только они могли прожить в болоте и сотню лет, поэтому нечего было надеяться, что он узнает кого-то из деревенских.

Пока Вадька страдал, Савельич сбегал к сараю и вытащил лопату. Влажная земля поддавалась легко — он милосердно выбрал участок сада, в котором ничего не росло, неподалеку от куста шиповника. Снова и снова отряхивая руки, Вадька завороженно следил, как его дядя быстро копает могилку — кто угодно догадался бы, что делает он это не впервые. Диковато парень посмотрел себе под ноги, на клумбу с чабрецом, на плющ, увивающий забор…

— Святая земля всю нечистую силу выжигает, — пояснил Лаврентий. Ему неловко было стоять и смотреть, как Савельич работает, но тот не любил, когда лезут под руки, брехался — хуже сторожевой собаки. — А так — может быть, если ее еще где закопать, она напитается и вернется еще злее. Сжигать, конечно, можно, но так дрова переведутся, да и запах…

— Спросил бы у городских своих, может, особой опасности нет и ее лучше обратно в речку скинуть, — крякнул Савельич, сбрасывая кикимору в могилу. Некоторое время он простоял, держась за спину, а потом принялся засыпать землей.

Лаврентий тактично промолчал. Мог бы спросить — Петербургская Инквизиция всяко лучше в этом разбиралась, чем священник да участковый…

А все-таки сад хорошо рос. Особенно малина у забора.

***

Лаврентий всю жизнь пытался притвориться, что он любит природу, но каждый раз приходил в тихий ужас, когда нужно было пробираться через болото. Болото рядом с деревней Чудово не славилось пропажами людей или ядовитыми парами, однако все равно приятного в том, чтобы медленно пробираться по кочкам, перепачкивая подол рясы, было мало. Впереди, чудом удерживая равновесие, шел Савельич, на правую сторону его оттягивала двустволка, которую он отказался выпускать из рук, и Лаврентий представлял, чем это могло закончиться.

— Не боись, тут бабы по клюкву ходят, — обернувшись, сообщил Савельич и чуть улыбнулся. — Хорошая клюква, сладкая такая…

В бабах Лаврентий как раз-таки не сомневался, потому что он был священником и многое выслушивал от жительниц Чудова, чего иногда и не хотел знать. Сегодня, отслужив утреню, он тихо выскользнул за калитку. Совесть мучила Лаврентия, потому что он знал, что многие хотели бы подойти к нему и поговорить, но ему нужно было бежать скорее. Ради блага этих же людей, которые тихо целовали крест.

Савельич на службы никогда не приходил. Поначалу, когда Лаврентий только переехал из города в глухую деревеньку, он подумывал, что участковый — и сам не человек, потому боится обжечься, переступив порог Божьего дома. Но Савельич, выслушав такое предположение, только покрутил пальцем у виска и сообщил, что у полицейского дел предостаточно, чтобы не тратить время на всякий бред.

На «бред» Лаврентий привычно не обижался — решил прощать неверующим до седмижды семидесяти раз. Вот только раньше он думал, что работа участкового в том, чтобы разнимать дерущихся жен и мужей да расследовать побег коровы-кормилицы со двора, но правда оказалась куда более жуткой. Она смотрела на него ночными провалами глаз, шептала голосами мертвых и звала в старый лес, в котором, как Лаврентий знал, когда-то молились рогатой богине-матери.

Они дошли до своей линии защиты, как называл ее Савельич, остановились. Дальше идти было опасно, сплошная топь, жадная и темная, чавкающая совсем близко. Несколько крестов, нарисованных белой краской на камнях, выделялись сразу же. Лаврентий подошел к ближайшему, достал из сумки-почтальонки гуашь и кисточку и принялся подновлять кресты. Должно быть, от грозы смылись…

Рядом стоял Савельич, поводя ружьем из стороны в сторону. Глаза у него были цепкие, птичьи, и он пристально всматривался между деревьев, растущих из болотистой влажной земли. Земля липла к подошве ботинок, не хотела отпускать. Звала, тянула. Лаврентий покачал головой, словно услышал что-то, и продолжил водить кисточкой. Размеренно, ровно. Он шептал себе под нос слова с сегодняшней службы.

В тот первый день недели вечером, когда двери дома, где собирались ученики Его, были заперты из опасения от Иудеев, пришел Иисус, и стал посреди, и говорит им: мир вам! Сказав это, Он показал им руки и ноги и ребра Свои.

Камни, кости земли, ребра земли, молчаливо внимали. Тишина была тоскливая, долгая, и ничего не шевелилось, даже птицы не летали в небе, словно мир замер, благоговейно застыл. И потому смазанное движение справа показалось таким внезапным, резким, как удар. Лаврентий остановился, белая краска капала на землю.

Савельич выстрелил, и грохот взорвал лес.

— А если это человек? — прошептал Лаврентий.

— Я все равно не попал, — Савельич пожал плечами. — Не было там ничего, кажется. Может, лешаки балуют… Идем. Заглянем к леснику, вдруг он что-то знает.

Лесником у них был подозрительного вида мужичок по имени Еремей, словно вышедший с пожелтевших страниц книги Тургенева, каких-нибудь «Записок охотника». Лаврентий знал, что не должен судить других людей, однако Еремею он бы ни за что не доверился. То, что у Савельича с ним установилась странная недоверчивая дружба, сводящаяся в конце концов к вечерам за стопкой чего-нибудь покрепче, Лаврентию было удивительно, но он не протестовал. Зачастую именно Еремей сообщал им о том, что в лесу творится что-то неладное, путаясь в словах и истово крестясь.

Еремей был очень религиозен, хотя в церкви тоже не появлялся. Его вера была простой и незамысловатой, состояла из обычного нательного креста, нескольких приговорок «Упаси, Боже» и страха перед темным лесом.

Возле сторожки лесника Савельич повесил ружье за спину, чтобы не напугать Еремея. Но во дворе хозяина не оказалось, Лаврентий приметил только оставленный на заборчике плащ-дождевик да огромные резиновые сапоги у порога. Сырая земля была утоптана, а читать следы Лаврентий умел не очень хорошо, но ему странным показалось, что Еремей куда-то ходил ночью, в самый дождь.

Он успел встревожиться, когда Савельич толкнул дверь плечом — та была не заперта. Внутри было темно, пахло землисто, и Лаврентий едва не споткнулся об огромное ведро, в котором живо копошились черви. Рядом же была прислонена видавшая виды удочка. Еремей нашелся в единственной комнате, которая служила ему и спальней, и кабинетом, и кухонькой — в углу стояли грубо сделанный стол и газовая плитка. Еремей лежал лицом в стол, мирно похрапывая, а под его рукой, безвольно раскинувшейся на столешнице, перекатывалась пустая бутылка, от которой разило деревенским самогоном.

— Ерема, подъем! — рявкнул Савельич. — Конец света проспишь! Может, шмальнуть у него над ухом?

Но Еремей от громкого голоса участкового сам завозился, пытаясь проморгаться. Осоловелые глаза смотрели совсем неосознанно, он бормотал что-то пьяное и неразборчивое.

— Видать, до рыбалки он не дошел, — заключил Савельич. — Решил прям тут принять. Эй, лесник! У тебя черт-те что творится, а ты тут бухаешь? Знаешь, что в Чудово уже кикиморы пришли? Чего не стережешь?

— Дык я ж лесник, а не сторож! — булькнул Еремей. — Это ваше дело…

— Твое дело, дурья башка, следить и сообщать, ежели в лесу какая херня завозится, а наша работа — разбираться! — рявкнул Савельич уже не в первый раз. Еремей был труслив до невозможности; перед браконьерами какими или перед медведем он не робел, потому что то были явления обычные, даже предсказуемые, а вот любая нечисть, даже самая безвредная, вызывала у него панику. — Ты что тут устроил? — продолжал Савельич.

— Да вот… на рыбалку хотел сходить, а мне говорят — не ходи, Ерема, хуже будет, — жалостливо всхлипнул Еремей. — Ради бога, поверьте, не знаю я, что за кикиморы и откуда они взялись. Вот вам крест!

— Крест и у самих есть, — сердито гавкнул Савельич, пространно указав на Лаврентия, у которого на шее и впрямь висело серебряное распятие. — Кто тебе говорит? Откуда? Почему хуже?

Но Еремей толком не мог ответить, только божился, всхлипывал и бормотал, что в лесу что-то на русальные ночи бродит, пробуждается. Мучить его Лаврентию не хотелось, видно же, что человек ничего не знает.

— Иван, да перестань ты, — вздохнул он, поглядев на Савельича. — Мы и без того про кикимор узнали. Теперь все в порядке будет.

Тот сердито посмотрел в ответ, но отвязался. Прошелся по комнатке, явно не случайно задевая ногами разное барахло, будто надеялся, что на него вывалится что-то, что даст ответы на все вопросы. Лаврентий присел на лавку рядом с Еремеем, и тот вдруг почти испуганно переставил бутылку под стол, как будто ее и не было тут никогда. Лаврентий печально улыбнулся.

— Ты же знаешь, что для здоровья вредно, — сказал он. — Не жалеешь себя, Еремей, а это ты зря. Бог тебе душу дал не для того, чтобы ты ее в пьянстве потерял.

— Ну я же ведь совсем немного… Так, для души как раз… — юлил Еремей, пряча глаза.

Лаврентий знал, что лесник все равно выпивать не перестанет, но надеялся, что, вскоре после их ухода, когда он снова потянется за бутылкой, припрятанной где-нибудь в расхлябанном шкафчике, Еремей вспомнит его слова и задумается. Распрощавшись с ним, Лаврентий вышел на крыльцо, чтобы увидеть, как Савельич ругается с кем-то по телефону. Его товарищ презабавно размахивал руками в сторону леса, словно бы пытался на что-то указать собеседнику.

— Вадька, — пояснил Савельич, договорив, — ни на минуту оставить нельзя, дебил… До церкви дойдешь? — прищурился он. — Хочешь — могу ружье одолжить.

— Ничего, Господь охранит, — улыбнулся Лаврентий. Ему не нравилась тяжесть оружия, слишком неправильная и утягивающая, заведомо греховная. Он успокаивал себя тем, что иногда приходится стрелять — ради людей, о которых он заботится. — Как думаешь, все в порядке? — спросил он, посмотрев на вновь собирающиеся тучи.

— Поглядим, — пожал плечами Савельич. — Ты только звони сразу, если что. Тебе-то деревенские тоже много чего болтают. Ты и слушай.

***

Лаврентию стоило уже признать, что он староват становится для всей этой беготни по болотам — да и пришлось аккурат после этого простоять на вечерней службе на коленях, шепча молитвы. Полагалось читать их в полный голос, для прихожан, но для него все равно было в этом что-то личное. Он помнил молитвы большею частью наизусть, цепкая память ухватывала слова, но иногда примешивалось в привычные чтения нечто свое, тревожащее сердце.

На Троицу принято было устилать пол травами, и от свежих запахов немного кружилась голова. Лаврентий выращивал у церкви целый сад лекарственных растений, и теперь он молился о счастье и здоровье для всех: и живых, и усопших. Сладко тянуло ладаном, горели свечи.

Ночь была долгая, темная. Лаврентий после службы дошел до своей небольшой пристройки, достал вчерашнюю книгу… Он очнулся, когда за окном что-то заколотилось, заснувший на середине главы. Лампа горела неестественным светом, очки съехали на кончик носа и чуть не упали в раскрытый томик Достоевского. Странное дело, но он никак не мог вспомнить, о чем читал, и слепо шарил по строчкам, пытаясь зацепиться, понять, где именно его сморило. Лаврентий осторожно перевернул хрусткую страницу назад.

О ноги потерлась кошка, тихо мяукнула. У него обитало много кошек, и за прошедший год их стало будто бы вдвое больше. Кошки не урождались, а приходили. Возможно, из леса, из мшистых глубин, от старых камней и прозрачной родниковой воды, которая еще не стала гнилым болотом. Лаврентий посмотрел в теплые янтарные глаза. Когда-то он читал, что на глубине кошкиных зрачков прячется Дьявол.

Он не помнил, чтобы впускал кошку в дом, а дверь была заперта, всегда — заперта. Первый урок, который ему дал Савельич. Но кошки — это кошки. Проскользнут куда угодно.

В окно снова стукнули. Это должна была оказаться ветка, но Лаврентий знал свой сад, что мог бы идти по нему вслепую, не наступая на хрупкие саженцы, и с той стороны дома не было деревьев — так близко, чтобы лапищей било по стеклу. Он привстал из кресла, кошка бросилась под ноги, будто играясь. Ровный бездушный свет лампы ненадолго мигнул. Лаврентий не разглядел ничего в темном провале окна, там было глухо и пусто. Как будто дом оказался отрезан от всего мира, встал посреди вечной пустоты.

Сердце стучало быстрее. А потом он услышал голоса — перебивая друг друга, они шептали, лезли в уши, как верткие быстрые насекомые, и их не удавалось никак вытряхнуть, выбить. Лаврентий отшатнулся к старой скрипучей кровати, почему-то продолжая вцепляться в книжку. Голоса звали. Он не мог различить слова, но улавливал мольбу. Вдруг прорезался один — ее — голос, и сердце вдруг заиндевело, словно остановилось. Резало в груди, было трудно дышать, как в тот раз, когда он последний раз ее увидел. Перед тем, как грузовик вломился в их машину.

Кошка свернулась клубком на коленях, мурлыкала. Голос становился громче, увереннее, словно то, за стеной, наконец-то поймало его на крючок, уловило, чем больнее и крепче зацепить. Она звала, она умоляла его выйти, укоряла, что они так давно не виделись, а он прячется от нее, как последний трус. Голос звучал переливами, такой знакомый и родной, но Лаврентий мутно посмотрел в зеркало на стене. Прошло долгих пятнадцать лет, он постарел, на висках осела седина, а Лида давным-давно умерла. То, что царапалось под дверью, никак не могло ей быть.

Оно выло, угрожало, проклинало. А потом снова просило об убежище и защите.

Он встал, подтянул кошку на руки, шатнулся к двери, как пьяный. Кошка вывернулась, почти зашипела, но Лаврентий успокаивающе погладил ее по голове и проверил все пять засовов, один за другим. Это помогало успокоиться, почувствовать, что земля не уплывает из-под ног.

Лаврентий разделся, лег в постель, укрылся старым махровым одеялом. Пестрая кошка тепло свернулась под боком. Голос все не уходил, и он про себя повторял «Отче наш», пока мыслей в голове не осталось.

Больше всего на свете Лаврентий боялся, что кому-то и впрямь нужна будет его помощь, а он подумает, что это всего лишь голос, зовущий его переступить порог и сдаться лесу.