Вадька приходил, чтобы раскрасить стены в церкви. За последний год Лаврентий скопил немного денег, заделал самые заметные прорехи в крыше, из-за которых службу зимой проводить было почти невозможно, выбелил стены… а потом вспомнил, что племянник Савельича хорошо рисует. Вадька согласился быстро, правда, все вырученные им деньги ушли на краски да кисти, однако парень не казался расстроенным или обиженным — рисуя, тот будто забывался, и, глядя на его тихую довольную улыбку, пока он разливал по церкви золотистый цвет, Лаврентий неизменно думал, что не прогадал с выбором.

Балансируя на стремянке, Вадька усердно елозил кисточкой по стене. Возможно, получалось не совсем по канонам, но лики святых выглядели светлыми и живыми, так что Лаврентий ничуть не жаловался. Рядом с Иисусом, сидевшим на лавочке, свернулся клубком пушистый рыжий кот. Лаврентий каждый раз, когда проходил мимо еще не оконченной работы, невольно улыбался и думал о своих многочисленных приходских котах, которые прятались где-то рядом. Темнота в углах мурлыкала.

— Отдохни немного, с самого утра трудишься! — взмахнул Лаврентий рукой, видя, что Вадька чертыхается, разводя новую плошку с краской.

Подумав, тот пожал плечами и ловко спустился по шаткой лестнице. Лаврентий протянул ему маковую булку, которую после обеда занесла бабка Глафира, и мальчишка вцепился в нее прямо так — перепачканными в уже застывшей, чешуйчатой краске пальцами.

— Все хорошо у тебя? — спросил Лаврентий, видя, что Вадька как-то мрачно хмурится. Он не был особенно суеверным, но считал, что чувства, которые художник вкладывает в роспись, очень важны — да и парень был ему практически родным. Не хотелось притворяться, будто он не замечает этот грустный взгляд.

— Да так, с дядей поссорился, — проворчал Вадька. — Я же на дизайнера собрался поступать… ну, в Питере. А дядь Ваня говорит, что это хрень, а не профессия. И вообще надо полезным делом заниматься, как он.

Дело у Савельича было полезное, это бесспорно, но вежливости и понимания ему явно не хватало. Лаврентий удрученно вздохнул.

— Глупости это все! Такая же профессия, как и все остальные. Художники всегда нужны были. Или он хочет сказать, что Рублев и Грек тоже не пойми чем занимались? Не обижайся на него, просто не понимает он. Каждому свое — кому-то преступников ловить, кому-то вот такую красоту рисовать.

— Спасибо, дядь Юр, — смущенно пробормотал Вадька, откусывая еще от булки. И вдруг спросил, неловко глядя в пол: — А ничего, что я вас так?.. Ну, по имени.

— Ничего, ничего, — рассмеявшись, успокоил его Лаврентий. — Это имя мне мать дала, так чем же оно хуже?

Он часто с сожалением думал, что Бог не дал им с Лидой детей, потому Лаврентий часто чувствовал себя одиноким и старым, как ветхая церковь на окраине деревни, смотрящая тоскливыми провалами окон в размокших древних рамах… Но, будь у него сын или дочь, тогда он вряд ли стал бы священником и уехал в глубинку, бросив все, чтобы гонять нечисть по капустным огородам — и не помог бы многим людям, которые в нем нуждались. В деревне молодых было мало, сюда по большей части приезжали доживать свой век, как и Лаврентий сделал, тихо умирать в вечных ленинградских лесах, которые зовут сгинуть во мшистых объятиях чего-то вечного.

Вдруг Лаврентий услышал, как его кличут по имени — вышел. К счастью, это были не перешептывания теней и не русалочьи завывания голодных утопленниц, а обычный человеческий голос, окрашенный беспокойством. Лаврентий постоянно был кому-то нужен, но каждый зов его радовал, он находил успокоение среди бесконечного мелькания лиц, которые стали для него почти родными, знакомыми. Однако сейчас он порадовался, что речь шла не о сварливом Савельиче, который нашел еще какую-нибудь ересь в лесу.

У крыльца стояла Валериана — родители думали, что будет мальчик, и слишком полюбили имя — это она сама рассказывала, уже стареющая, но чем-то красивая, статная женщина. Крестилась и жалостливо вздыхала, комкая подол цветастой вышитой юбки. Подумав, что заболел кто-то из родных, Лаврентий встревожился, но на лице прихожанки был написан настоящий ужас, и ему пришлось пойти за ней, касаясь пальцами креста. Это успокаивало — знакомые ребристые черты.

Дом Валерианы был неподалеку. Улица тянулась мрачная, грязная; дома — обтрепанные и темные. Беспокойно Лаврентий оглянулся на соседний участок — дом стоял заколоченный и покинутый, совсем мертвый. Когда-то там жил Василий: веселый парень с широкой улыбкой; похож чем-то на Есенина. Пророк Божий. Голоса приходили к нему и нашептывали что-то, разгрызали его голову изнутри бесконечным шелестом колючих смыслов. От них не было спасения, заткнутые уши не помогали, музыка не перебивала пророчества. Однажды он повесился — не выдержал. В самые плохие дни Лаврентий украдкой думал о том, как хорошо, что ни на одну из его собственных молитв не было ответа, что они так и сгинули в тишине вечного мрака. Никто не вынесет всеведенья.

Лаврентий услышал, как скулит собака, царапаясь под забором. Это было страшно — обычно псы поднимали шум, выли, гавкали, пытаясь отпугнуть что-то недоброе, что кралось по дороге, стелясь, как лисица. Когда все было совсем худо, стояла густая, жуткая тишина, как будто кого-то хоронили. Но этот тихий скулеж, совсем не подходящий матерому барбосу с седой мордой, вдруг заставил Лаврентия засомневаться, стоит ли ему заходить в калитку. Валериана шагала решительно, будто готовилась к последнему сражению, похожая на валькирию, и Лаврентий следовал за ней.

В сарае жалобно блеяла коза. Пахло кровью. Лаврентий подумал, что к животным забрался какой-то хищник, подрал оголодавший, одуревший от мучительной зимы и холодной весны волк, который не побоялся подойти к человеческому жилищу, но тут Валериана указала на пол. Там, на подстилке, свернулся новорожденный козленок, перепачканный кровью и разодранной сизой плацентой. В углу лежала обессиленная мать, почти не шевелясь, и чтобы заметить, что она еще дышит, пришлось пристально приглядываться к едва-едва поднимающимся и опадающим линялым бокам. И только потом Лаврентий заметил, что у козленка две головы.

Две пары жутких глаз с горизонтальными зрачками смотрели на него. В них не было ни страха, ни чего-то темного, злого — только блаженное неведение существа, едва проснувшегося в этом мире. Ему вдруг захотелось наклониться и прикоснуться к короткой влажной шерстке, чтобы убедиться, что козленок настоящий.

— Что Иван сказал? — спросил Лаврентий вдруг охрипшим голосом.

— Я позвонила… Сказал, что издохнет и так, — дрожаще откликнулась Валериана.

Просто сметливые местные уже сообразили, что участковый работает внеурочно за бутылку самогона, а Лаврентий — за «спасибо». Так что в случаях, когда можно было обойтись без двустволки и кислой рожи Савельича, они предпочитали сэкономить.

Лаврентий наклонился к бедному животному. Не мог он убить это невинное существо, которое еще ничего не увидело в жизни; не таких ли называли агнцами Божьими? Да его и не для этого привели — местные могли запросто утопить котят, когда нужно было, хотя в последнее время стали сносить их к церкви. От Лаврентия требовались защита и успокоение. Он безмолвно смотрел. Слипшаяся шерстка, подвернутая нога. Поверхностное, совсем незаметное дыхание. Он перекрестил козленка и тихо проговорил несколько слов, то ли молитва, то ли просьба. Он не знал, куда отправляются после смерти животные, хотя задавался этим вопросом часто, когда находил кого-нибудь из своих старых, уже дряхлых котов на клумбе среди лекарственных трав. А куда попадают двухголовые козлята?

— И правда недолго осталось. Похорони где-нибудь, — попросил Лаврентий, когда дыхание козленка почти утихло. — Подальше в поле.

Валериана кивнула, ничего не говоря. Когда Лаврентий выходил из сарая, он слышал, как она, причитая, набрасывает на козленка плотную тряпку. На улице поджидали дети: старший мальчишка с рогаткой наперевес и цепляющаяся за его штанину сестра с синими васильковыми глазами, невыносимо яркими и испуганными.

— Тебе не нужно оружие, чтобы защищать тех, кого ты любишь, — сказал Лаврентий.

Мальчишка не понял, только крепче сжал рогатку в кулаке. Распахнул глаза и уставился на него, будто Лаврентий заговорил на неведомом сказочном языке. Ему было жаль оставлять все так, но едва ли слова бы помогли, поэтому Лаврентий улыбнулся на прощание и пошел к церкви заросшей дорожкой.

Что-то странное творилось в Чудово. Более странное, чем обычно. Несомненно, рождение козленка было плохим предзнаменованием, все равно что осадки из лягушек или другая беда из Библии, выпадавшая на долю грешников — вот только были ли они грешны? Просто люди, тихо живущие, хранящие в сердце остатки веры. А Лаврентий никак не мог выбросить из головы все вчерашнее, темные, тоскливые видения среди ночи. День близился к концу, ленивый и безыдейный, и Лаврентию совсем не хотелось встречать сумерки.

Телефон зазвонил, когда он почти дошел до калитки. Лаврентий ее не запирал — потому что двери Божьего дома должны быть открыты для всех, даже если двери эти покосившиеся и расхлябанные. Да и брать у него было нечего. Но Вадька, уходя, прилежно закрыл за собой — и наверняка занес банки краски и кисти в сарай.

Лаврентий справился с замком и наконец-то вытащил трезвонящий телефон из кармана — вообще-то по задумке это были карманы для служебника, но приходилось соответствовать времени. Звонил Савельич — и судя по тому, как долго он ждал, случилось что-то серьезное, потому Лаврентий совсем не удивился, когда, прижав ухом телефон, услышал сердитый голос участкового:

— Какая-то херня лесника подрала, Юр, все плохо очень, помоги, блядь!

Савельич редко когда говорил такой задыхающейся скороговоркой, и Лаврентий замер как вкопанный, растерянно шаря взглядом по знакомому церковному дворику. Не было у местных никакой надежды, кроме этого древнего места, рассыпающегося и стареющего вместе с Лаврентием. В селе чуть дальше больница — тоже жалкое зрелище, но Лаврентий понимал, что карета «скорой» не проломится по их буеракам, чтобы добраться до одинокой избушки лесника. А переносить раненого — это может плохо кончиться.

Он кинулся к своей пристройке, где высушивал на подоконнике лекарственные травы. Стараясь успокоиться, Лаврентий схватился за сумку, в которой позвякивали скляночки с разными полезными сборами. Кто-то мог сказать, что священнику не пристало заниматься ведовством и копаться в кореньях, но он не считал, что в том, чтобы брать от природы то, что она дает, предлагает задаром, был какой-то грех. И он спасал жизни — много раз его отвары помогали облегчить боль и справиться с жаром. Сейчас Лаврентий торопливо складывал в сумку бинты — он ведь верно расслышал, что на лесника напало какое-то существо? Был это зверь или нечисть? Стоило ли ему бояться встретить его по дороге?

Спешка много раз его подводила, как-то Лаврентий запнулся в лесу, а потом месяц ковылял с загипсованной ногой — пришлось смириться и принять это испытание с благодарностью, как и многие другие. Смеркалось; в такое время не хотелось идти лесом, но Лаврентий ступил на протоптанную тропинку, подсвечивая дорогу фонариком. Он шел, глядя перед собой, не позволяя лесу заблудить, запетлять. Только краем глаза замечал странные тени, пляшущие в кустах, и редкие огоньки — хотя он не приближался к болоту. Это были чьи-то глаза-искорки, пристальные, жадные, впивающиеся ему в плечи, в спину, в горло, но Лаврентий упрямо шагал, озаряя перед собой тропу крестным знамением — на всякий случай.

Впереди показался дом лесника. Давешний плащ так и висел на заборе, но теперь казался не небрежно брошенной накидкой, а мертвым телом, осевшим на колья. Лаврентий огляделся, заметил с другой стороны полицейский «уазик», пропахавший полосы в мокрой земле. Савельич торопился — значит, кто-то его вызвал. Не мог ведь он прочитать о нападении на Еремея на речной глади?

— Иван? Еремей? — позвал Лаврентий, стукнув в дверь, и тут же почувствовал себя глупо: если на лесника напали, тот уж точно не откликнется… А может, все не так плохо? Дверь распахнулась, едва не оттолкнув его, и на пороге оказалась встревоженная Дарья.

— Ой, батюшки! — пискнула она голосом, совсем не подходящим для дородной тетки.

— Он самый, — невольно улыбнувшись, кивнул Лаврентий. Одной загадкой стало меньше: Дарья, вдова, похоронившая мужа, которого подкосила водка, часто захаживала к леснику — еще когда ее Семен был жив.

Она и вызвала участкового, когда нашла Еремея раненым. Во вторую очередь она позвонила в «скорую», но от врачей до сих пор не было известий. Лаврентий прошел в знакомую комнатушку, оглянулся — на топчане, среди завалов тряпок, лежал лесник. В углу с чайником на газовой плитке ковырялся Савельич.

Еремей выглядел жутко — правая рука держалась на лоскутах кожи, как будто он пытался ей заслониться от того, что на него напало. Густой запах крови оглушал, и Лаврентий едва не сбился с крестного знамения, которое совершал сотни, тысячи раз. Но крест не помог бы, когда было столько крови, и он схватился за сумку.

— Уверен, что это его не угробит? — спросил Савельич, когда Лаврентий отобрал у него жестяную кружку и бросил туда горсть сухих трав. — Я что-то не хочу открывать дело об отравлении.

Лаврентий не ответил, размешивая травяной сбор. Тысячелистник, пастушья сумка, бессмертник. Горячий отвар пришлось залить в горло, пока Савельич удерживал Еремея за плечи, чтобы раненый не бился и не вредил себе. Лаврентий наклонился осмотреть и промыть раны, про себя отмечая, что царапины глубокие, рваные, как будто на лесника накинулся медведь. Но, насколько Лаврентий знал, у медведя не было тонкой, почти человечьей ладони, отпечатавшейся на боку. Он не был врачом, но помнил, что нужно перевязать повыше хлещущей раны — на плече у лесника болтался перепачканный в крови кожаный ремень, явно принадлежавший Савельичу, которого Лаврентий заставил вспомнить и подписать время наложения.

Когда Еремей, пытавшийся что-то пробулькать, успокоился и то ли заснул, то ли отключился, с улицы послышался шум и визг сирены, оглашавшей мертвый лес. Сторожившая у двери Дарья первой вылетела навстречу врачам, по-женски голося. Еще некоторое время Савельич сидел у кровати, жадно прислушиваясь к тому, что Еремей мог бы сказать, но улавливая только сорванное, сиплое дыхание. Лаврентий облегченно вздохнул, когда в избушку вошло двое врачей — мрачные, вымученные лица. В руках у одного из них даже просверкивал лечебный амулет. Наверняка из города прислали новую партию, а может, в больницу наконец-то взяли ведьму — вместо Аленки, которая выскочила замуж и полетела покорять столицу.

Врачи благоразумно не задавали вопросов. Только когда Еремея на носилках затащили в карету «скорой», а Дарья отправилась с ним, чтобы присмотреть, Лаврентий осмелился повернуться к участковому, нервно оттирающему кровь с рук.

— Она его нашла в лесу, там, на дороге. Кажется, что-то пыталось порвать ему горло, но он закрылся, — сказал Савельич. Он встал с крыльца, прихватил любимую двустволку и поглядел вперед, между деревьями. Лаврентий достал второй фонарь и перекинул ему. — Пойдем поглядим, что там такое.

Савельич двинулся к лесу, не позволяя вылезти на дорогу перед ним и как бы намекая, на кого придется в случае чего главный удар. Он никогда не разменивался на громкие слова, больше жаловался и ворчал, когда приходилось разыскивать нечисть, прежде чем поднять ее на ближайшие вилы, но Савельич всегда честно брался за работу. От этого зависела и его жизнь тоже.

— Не страшно тебе? — спросил Савельич, когда молчание притихшего леса стало невыносимым. Тишина — даже без обычного совиного уханья. Продирало изнутри и прорастало тревогой.

Кажется, Савельич пытался сказать: «Мне страшно». Рука, лежавшая на прикладе, подрагивала едва заметно — отсветы фонаря выцепляли. Нервно поправив фуражку, Савельич пошел дальше, вдумчиво, медленно впечатывая ботинки в землю, как будто подозревал, что впереди может прятаться охотничья ловушка.

— Не страшно, — негромко сказал Лаврентий. — Господь — свет мой и спасение мое; кого мне стоит бояться? Как Он решит, так и будет. Если мне суждено умереть, значит, так и полагается, и я это приму, но зато я буду знать, что я постарался кому-то помочь.

— Но лучше бы не сегодня.

— Да, — улыбнулся Лаврентий. — Лучше бы не сегодня.

Они прошли еще дальше. Лаврентию показалось, что они отклонились от тропы, и тревогой сдавило виски, но он продолжал шагать. Он не был следопытом, но сумел отличить растрепанную траву и взрытую землю, как будто здесь пробежало что-то… сильное и когтистое. Савельич остановился у поваленного дерева, прошел дальше, по выцарапанным следам ствола, и остановился у пня, из которого торчал охотничий нож. От напряжения показалось, что он подрагивает, как будто вонзенный только что. Пыль золотилась в свете фонаря.

— Раньше говорили… если нож оставить в столе, ночью придет нечисть и зарежет тебя, — сказал Лаврентий, наклонившись к ножу. Понятливо кивнув, Савельич потянулся вытащить клинок, но Лаврентий замотал головой: — Нет! Не трогай его! Это нож перевертыша; он его втыкает и кидается кувырком через пень. А если убрать его, он не сможет вернуться. Не будем же мы охотиться на обезумевшего зверя! Так у него хотя бы остается шанс стать человеком.

— Ты видел, что он сделал с Еремеем, — скривился Савельич. — Не думаю, что на такое способен человек, но если ты так говоришь… — он с сомнением отодвинулся. — Оборотни — это же врожденное?

— Не всегда, — покачал головой Лаврентий. — Я читал.

Савельич огляделся, сам как будто по-песьи принюхался. Он колебался, двустволка плясала. Если остаться на месте, они застанут перевертыша, но у него будут когти и клыки, которые могут разодрать человека, превратить его в несколько едва скрепленных ошметков. Еремею повезло; возможно, лес уберег его. А может, перевертыш не до конца утратил сознание и не смог убить.

— Вон там, в орешнике, выйдет спрятаться, — сказал Лаврентий, — но он может нас почуять. Какие пули у тебя?

— Обычные, — недовольно проскрипел Савельич. — На кикимору все потратил. Самое время помолиться, тебе так не кажется?

Лаврентий покачал головой. Когда на тебя летит зверь, молитва не спасет.

Они подождали немного, но ничего не изменилось. Или перевертыш оказался умнее, или он носился по лесу, безумея от свободы и вседозволенности (Лаврентий мог лишь гадать, что тот чувствует). А холод начинал пробирать, понемногу подмораживая пальцы — Лаврентий невольно подумал, что, если чудовище кинется на него, он даже не сможет отогнать его крестом.

— Вернемся завтра, — решил Савельич, глядя на острый серп луны, взрезающий небо. — Иначе все, что эта сволочь найдет, — наши замороженные трупы. Ишь ты, даже не полнолуние. Не повезло…

В полнолуние Еремей и сам не вышел бы из дома, благоразумно оставаясь под защитой заговоренных досок — вот что участковый хотел сказать. Лаврентий тоже зачарованно посмотрел на небо, на месяц. Месяц — солнце мертвецов, так, кажется, говорили? Но напавший на Еремея был живым, голодным и злым.

Лаврентий только надеялся, что в эту ночь перевертыш не навредил никому больше. Сколько раз он уже превращался? Что если Еремей стал лишь случайной жертвой, натолкнувшись на перевертыша во время очередного обхода своей территории? Лаврентий не брал на себя смелость судить других, их магию, их тайные пристрастия — пока это не вредило другим. И все-таки он надеялся, что выстрел из ружья в морду — это не единственный способ договориться.

Он вернулся к церкви в раздумьях — и в этот раз Савельич следовал за ним с оружием, несмотря на то, что ему пришлось бы делать крюк до машины.

— Постой, — протянул руку Савельич, снова поднимая двустволку, — там шум какой-то.

Лаврентий настороженно пригляделся к возне в густых кустах, влажных от ночной росы. Несмотря на все разговоры о страхе и предназначении, обычные человеческие инстинкты у него оставались, и он, как и всякий, боялся неизвестности, того, что может скрываться в темноте. Он не чувствовал, что властен над своей судьбой, потому что не знал, что может скрываться совсем рядом, возможно, уже истекая ядовитой слюной и присматриваясь к его шее — как бы удобнее вцепиться. Одурманенный этими мыслями, он едва не попросил Савельича выстрелить — чтобы вспугнуть ночную тварь и разметать ветки, прикрывающие ее.

Вдруг послышался треск, и навстречу им вышатнулось какое-то приземистое существо, жалобно блея… на два голоса. Лаврентий ахнул, когда понял, что на него вышел двухголовый козленок. Должно быть, Валериана не осмелилась окончить его страдания, оставила у леса — в надежде, что это создание умрет само или станет трапезой для диких зверей. И все-таки упрямый козленок выжил, приковылял обратно — церковь стояла на самой окраине, и привлекала она как темных тварей, шепчущих в подлеске, так и нежданных гостей, нуждавшихся в защите.

— Не волнуйся. Думаю, у меня найдется для него место, — ласково сказал Лаврентий, когда усталый козленок дошатался до него и мягко уткнулся в ногу правой головой.

— Ты же шутишь? — фыркнул Савельич, от удивления опустив оружие. — На кой тебе в церкви-то такая ересь? Совсем с ума сошел?

Лаврентий только пожал плечами, наблюдая, как участковый сердито отплевывается какими-то обрывистыми фразами, граничащими с оскорблениями. Они оба устали; ночь давила на плечи, вцарапывалась в мысли, отравляя страхом.

— Лучше бы тебе тоже обзавестись ружьем, — заметил Савельич, собираясь уходить. — Перевертыш — сильная тварь, и дверь его может не остановить. Если пойдет по следу… В общем, надеюсь, мы доживем до утра.

— Серебро! — крикнул вслед ему Лаврентий. — Найди все серебро, какое осталось, иначе Еремей будет не последним, кого задрали в лесу!

— Серебра на вас не напасешься, — огрызнулся участковый. — Еще не хватало бабкины ложечки ради такой херни плавить.

Улыбнувшись, Лаврентий помахал ему на прощание, постоял так еще немного, вслушиваясь в шелесты и хрипы ночи, а потом пошел домой, поманив за собой двухголового козленка.