Текла сквозь Чудово река, но никто не знал ее названия, и на картах она не значилась. Обычно случалось так, что деревню начинали называть по имени речки, на которой селились люди, потому что вода была жизнью и надеждой. Однако в случае Чудово все было наоборот, и от прохладной, немного пахнущей тиной реки ожидали недоброго. Детей не отпускали купаться без присмотра кого постарше, а скотине не позволяли заходить глубоко, чтобы мутноватая вода не касалась мягкого живота.

В реке водились русалки, но не это пугало местных.

Русалки часто отдыхали в заводи, которая находилась неподалеку от церкви. Были это не сладкоголосые сирены из античных мифов, а самые обычные хвостатые девицы, которые любили пугать молодых парней, когда те заглядывали к ним из любопытства. Только в русалии мысли их иногда туманились, а в глазах мелькало что-то голодное и дикое.

Лаврентий пришел к ним поутру, когда все девушки были в хорошем настроении и нежились на солнце, выглянув из воды наполовину, похлестывая хвостами по спокойной глади. Когда появлялся кто-то из мужчин, они прерывали свои ленивые занятия, чтобы изобразить притворное смущение и залиться дребезжащим, разноголосым смехом, но Лаврентий знал, что ряса его защитит от этих игрищ. Да и как-то раз одна из русалок заметила золотое обручальное кольцо на его руке, и, узнав, что он вдовец, девушки стали относиться к нему с ласковым сочувствием.

Они разговаривали как будто бы ни о чем. Русалки никогда не отвечали на вопросы сразу, щурились хитро и вытягивали из него истории. Он не нарушал тайны исповеди, но и без того в кармане у Лаврентия оставалось несколько занятных баек, которыми с ним делились в деревене или Савельич пересказывал, когда заглядывал по вечерам и немного ограблял церковное хранилище кагора.

Стоило подумать о нем, как в кустах зашуршало, а русалки оживились, довольно перемигиваясь. Савельич вышел к дряхлому деревянному мостку, который протяжно скрипнул, словно угрожая, что не выдержит сразу двух человек. Лаврентий сидел на краю, босыми ногами чуть не касаясь воды. Ботинки стояли рядом — словно искушая русалок их стащить.

Недоверчиво оглядев эту умильную картину, Савельич сел рядом, снял фуражку и настороженно поглядел на русалок, как будто боялся за их бледными губами увидеть шилья клыков, как у хищной кикиморы, доползшей с болота до деревни. Стреляющие глазки его явно смущали; Савельич откашлялся и покосился на Лаврентия, который сидел в блаженной тишине, подняв голову к синему-синему небу, которое казалось такой же бесконечной рекой.

— Мы как раз с прекрасными девушками обсуждали, что в воде что-то проснулось, — мягко сказал Лаврентий. — Не здесь, тут слишком близко к человеческому жилью, поэтому оно пока что побаивается. Но чем дольше, тем сильнее оно станет.

— Меня, знаешь ли, больше тревожит перевертыш, который народ у нас весь перегрызет, если его не поймать, — мрачно выдал Савельич.

После ночи он выглядел измученным, таким усталым, как будто до рассвета блуждал по лесам, и Лаврентию совсем не хотел думать о том, что так и было. Он-то спал, стараясь не вслушиваться в шепоты снаружи, а Савельич продирался сквозь заросшую колючим кустарником чащу.

— Ах, господин полицейский, как давно вы нас не навещали… — протянула одна из девушек, лукаво глядя на Савельича, который на всякий случай отодвинулся от края.

— А это Нинель, — представил Лаврентий. — Влюбилась в барина, страдала очень, да и утопилась от несчастной любви. Осторожнее, а то защекочут!

— Да знаю я…

Вообще-то Нинель попросту звали Нинкой, и она была самой обычной деревенской девушкой при жизни, но Лаврентию совсем не трудно было назвать русалку так, как ей нравится.

— Я за них молюсь всегда, — признался он.

— За здравие или за упокой? — неожиданно заинтересовался Савельич.

— А я и так, и так. На всякий случай.

Савельич фыркнул от смеха и посмотрел на мельтешивших русалок чуть с большей теплотой. Все речные девушки были красивы, как рассвет, это признавал даже Лаврентий, несмотря на свой сан… и свое прошлое. Но недавнее кровавое нападение так занимало мысли участкового, что он смотрел куда-то сквозь призывно изгибающиеся тела. Русалки дули губы и обиженно плескались.

— Еремей пришел в себя, но так ничего толкового и не сказал, — разочарованно заметил Савельич. — Просто из леса что-то накинулось, пока он с обхода своего возвращался. Все как обычно, лес в это время безопасный… Может, вы что видели, красавицы?

— Нет, около реки ничего не было! — сказала Нинель. — Ничего не видели! Только от болот холодом веет, но мы туда не плаваем. Там грязно! — капризно выдала она, будто при жизни была не крепостной девкой, а всамделишней высокородной барышней. Ее подруги загомонили, подтверждая ее слова.

Русалки были не самыми страшными обитательницами на первый взгляд тихой речки. Не так давно, когда сошел лед, Лаврентий отгонял от Чудово разгулявшихся ичетиков — мелких водяных духов, похожих на чертиков с иллюстраций к гоголевским «Вечерам…». Измазанные тиной и грязью, облепленные пиявками, низкорослые ичетики забавлялись тем, что пугали местных. Это была не более чем игра, когда вот такая морда вдруг глядела на тебя из воды, заместо твоего отражения, да еще скалилась и корчила отвратительные рожи, но Лаврентий слышал, что нечисть может и утащить кого-нибудь на дно… Взрослого не потянет, а вот ребенка — вполне.

Еще, как и у всякой реки, были тут водяной с водяницей, но те жили выше по течению, и Лаврентий с ними не пересекался. Все-таки не его территория, там и свои участковые и священники имеются, но теперь он всерьез задумался о том, чтобы сходить туда (а то и съездить, иначе зачем Савельич свой кошмарный «уазик» держит) и спросить с владетельной нечисти, что такое творится в их водах.

— Может, лобаста это? — спросил Лаврентий, прислушиваясь к шепоткам русалок. — Выплыла к нам, да и сводит с ума.

Но девушки только испуганно замахали на него белыми руками, окатывая брызгами. Лаврентий сам видел только одну лобасту — старую, древнюю русалку, которая походила на дряхлую старуху с острыми зубами. Было то лет десять назад, но до сих пор Лаврентий не забыл ее полыхающие красным глаза, точно угли в жаровне, обагренные когти и скрипучий голос, будто кто-то елозил мелом по доске.

— Говорим же, батюшка, это вам к болотам надо идти! — в который раз повторила Нинель, взбивая волны блестящим хвостом.

— А ведь дело девка говорит! — согласился Савельич — и тут же отвел взгляд от гладкого русалочьего тела, будто боялся, что она его так приворожит. — Сначала кикимора ошалела — она уж точно из болота вылезла. А до Еремея оттуда недалеко идти, может, он и напоролся на кого-то.

— Перевертыш — он ведь не из болота берется, это человек оборачивается, — поспорил Лаврентий. — Не складывается.

— Болотная вода — она кого хочешь отравит, — вздохнула одна из русалок. — Напьешься… а может, и просто посмотришься, а она уже увлекла в омут, притянула. Время сейчас такое, что у всех туман в головах, вот и мог ваш перевертыш тоже пробудиться. Мысли темные — они из ниоткуда не приходят.

Не хотелось Лаврентию возвращаться к их болотной гряде, не нравилось ему там, словно и впрямь он чувствовал на себе недобрый какой-то взгляд, но он тут же укорил себя за трусливые мысли. Ощущения эти и переживания — как раз знак того, что надо место проверить. Да и не пугливее же он тех самых баб, которые на болота за ягодой ходят…

— Спасибо вам, мои хорошие, что помогли нам! — стараясь весело улыбнуться, сказал Лаврентий и, поднявшись, поклонился им по всем правилам. Русалки довольно захихикали, но видно было, что им польстило такое вежливое обращение, которого от деревенских не дождешься: те или сбегут, или ведром запустят от греха подальше.

Возвращаясь от заводи к церквушке по ухабистой проселочной дороге, по обочинам уже обросшей васильками и ромашками, Савельич еще часто оглядывался.

— Ишь ты, православный священник, а нечисти кланяешься, — поддел он.

— Да какая там нечисть! Ладно бы навки, те сразу защекочут — когтями, а это девочки хорошие. Я с ними часто разговариваю — может быть, им одиноко…

Савельич, кажется, закатил глаза. Он нечисть не любил, сторонился даже самых безвредных, и Лаврентий знал, что никакой трагической истории за этом нет — просто товарищ участковый не доверял тем, кого не понимает. Нечисть была родом из того, другого мира, зовущегося изнанкой. Переплетенного и живого.

Возле церкви Лаврентия поджидала прихожанка — Елена, которая в одиночку воспитывала чрезвычайно нахального сына-подростка, а тот совершенно не признавал никаких авторитетов и промышлял тем, что воровал у соседей с огорода. Это-то воровство ее больше всего и пугало: Елена страшно боялась, что ее сын в конце концов станет уголовником и попадет в тюрьму. Возможно, она думала, что все проблемы решатся молитвой и святой водой, хотя Лаврентий чаще советовал поговорить с сыном.

К счастью, сегодня она была кратка и только пришла выговориться по поводу того, что сын не читает летнюю программу. Лаврентий терпеливо выслушал ее жалобы и перекрестил на дорогу, стараясь вложить в это всю свою веру и сердечность, несмотря на то, что его мысли невольно ускользали в другую сторону.

— Как ты их терпишь? — огрызнулся участковый, проводив взглядом цветастую юбку. — Вот проблемы у людей, мне бы такие!

— Хочешь позавтракать? — пытаясь сгладить углы, спросил Лаврентий. — У меня творог свежий есть… и варенье!

Лаврентий был так увлечен происходящим на болотах, что даже перекусить с утра забыл. Мирское его обычно не волновало, да и времени особо не было, но это заставляло вспомнить о временах, когда он только переехал в Чудово — разочарованный в жизни, цепляющийся за веру, как за последнее спасение, совершенно ничего не знающий молодой человек лет тридцати с лишним. При церкви никогда не было хозяйства, предыдущий священник пьянствовал и приставал к женщинам чаще, чем открывал священное писание. Лаврентию досталась обветшалая церковь и убитый сад.

Тогда перебивался подачками от прихожан, среди которых было много добросердечных старушек. Те явно чаще пытались назвать его «внучеком», чем «батюшкой». Лаврентий не спорил — эти небольшие угощения были домашними и вкусными: молоко, сыр, творог, овощи с огорода и неизменно кислющие яблоки. Сейчас он мечтательно думал о том, что сможет сам доить молоко, когда козленок, оказавшийся двухголовой козочкой, подрастет.

— Не пей ты лучше, сам в козленочка превратишься, — хмыкнул Савельич, когда Лаврентий поделился с ним этой задумкой. — Хочешь, колбасу притащу? А то что-то ты оголодал совсем — и только не говори мне про пост.

— Тебе колбасой взятки дают, что ли? — вздохнул Лаврентий.

— Водкой. На кой мне тут деньги? Что я на них куплю?

— Не сребролюбие, конечно, а все равно как-то… грешно.

Савельич только отмахнулся. Он оглядел церковный сад, словно опасался увидеть какое-нибудь чудовище, притаившееся в кустах шиповника, но все было тихо и спокойно, только ветер покачивал цветы. С утра Лаврентий не поленился проверить свежую могилу кикиморы, но земля была нетронутой, на ней даже начала расти молодая трава — здесь ей требовалось гораздо меньше времени, чтобы взойти.

— А Вадька куда делся? — нахмурился Савельич. — Опять отлынивает? Построже ты с ним, иначе никогда свою живопись не закончит.

— Все в порядке, он последнюю неделю работал почти без перерывов, — успокоил Лаврентий. — Кроме того раза, когда ты его потащил приманкой для нечисти.

— У меня свои методы! Можешь сколько угодно втирать про любовь и прощение, но ловля на живца еще ни разу не подводила!

— Пока что. А ты не размышлял о том, что однажды что-то может пойти не так?..

Но Савельич и слушать ничего не хотел. Потому и Лаврентий не стал рассказывать, что с утра получил звонок от Вадьки, который очень извиняющимся тоном сказал, что неважно себя чувствует. Дядя наверняка счел бы его слабаком и выдал еще десяток оскорбительных выражений, поэтому Лаврентий решил пощадить себя и честное имя Вадьки.

— Скажи, этот твой перевертыш — он не связан с полнолунием, так? А может он днем обернуться и пойти охотиться? — все расспрашивал Савельич, пока Лаврентий перемешивал зернистый творог с вишневым вареньем.

— Не уверен… Но ночь — время нечисти, может, тогда ему превращаться проще? Надо будет поискать, — кивнул Лаврентий.

Возможно, Савельич ожидал, что он достанет с полки пыльные книги с изображениями страшных нечистых духов, но там стояла только русская классика, а участковому он мог предложить мобильник со сбоящим интернетом.

— Там надо повыше забраться, ловит плохо, — сочувственно посоветовал Лаврентий.

— Я на крест не полезу!

***

Идти за перевертышем они решили к вечеру. Байки из интернета рассказывали, что для превращения в зверя нужно было воткнуть в пень нож и перекинуться через него слева направо, а как захочешь вернуться — справа налево. Как и в большинстве случаев, легенда разнилась, и кое-где можно было обнаружить версию, что в несчастный пенек надо воткнуть сразу двенадцать ножей — но Лаврентий посчитал это крайними мерами, без которых их лесное чудище прекрасно справилось. Про ночь тоже было мало упоминаний, но не стоило забывать, что перевертыш был человеком, обычным жителем Чудово, а тот, кто целеустремленно топает в лес с большим охотничьим ножом средь бела дня, обязательно привлек бы внимание.

Особенно заинтересовало Лаврентия то, что перевертыш не терял человеческий рассудок, а только приобретал звериную силу и ловкость — и это делало его опасным противником, но теперь он мог, попивая чай, порассуждать о том, у кого был зуб на Еремея. Может быть, какая-то обманутая женщина? Друг, с которым они спьяну поспорили?

— Это ты уже мою работу делаешь, мое дело — мотив искать, — ревниво проворчал Савельич. — Вот поймаем и спросим, а то нечего по воде вилами водить, один хер ни до чего не додумаемся! Еремей-то в шоке, а Дашка — баба тупая, сама ничего не знает. Хоть меня вызвать догадалась…

— Ну, будет тебе… — успокаивающе проговорил Лаврентий.

Пока они сидели, обсуждая оборотней и тайное колдовство, Савельич весь извелся, постоянно поглядывая на свой старенький, разбитый кнопочный телефон. Никаких преступлений в Чудово обычно не случалось, люди тут жили мирные, разве что по пьяни кого занесет, но Лаврентий знал, чего участковый ожидает: очередного звонка, когда ему захлебывающимся от рыданий голосом сообщат, что кого-то еще подрали. Может быть, в этот раз — насмерть.

Договорившись встретиться вечером как обычно, у задней калитки, они распрощались. Лаврентий даже порадовался, что у него над душой не станет стоять мрачный, как самый темный кошмар, Савельич. Он обошел сад, сорвал несколько золотистых и пушистых соцветий бессмертника и отнес их в свою пристройку, где в отдельной узкой комнатке, прямо напротив окна, на разложенной на столе старой газете высушивались травы. После вчерашнего нужно было восполнить запасы, но Лаврентий от всей души помолился, чтобы кровоостанавливающие средства не пришлось вскоре использовать.

Зато он вспомнил, что должен был занести бабе Нюре успокаивающий чай от радикулита: листья березы, ятрышник, кора вербены. Небольшая прогулка, непреодолимая для мучившейся от боли старушки, помогла ему развеяться, а потом, сделав крюк, Лаврентий зашел к беременной Оксане. Девушка привольно устроилась на больших качелях, читая какой-то романчик в мягкой пестрой обложке, пока ее муж сгибался на грядках. Лаврентий решил не нарушать идиллию и только с улыбкой помахал им.

По дороге, разумеется, нашелся повод поговорить — и со столяром Герасимом, и с давешней Валерианой. Всех Лаврентий встречал с улыбкой и приветливым словом, и обычно суровая погода Ленинградской глубинки будто бы откликнулась ему и стала по-летнему теплой, солнечной, и ничего уже не напоминало об ужасах ночи… Но Лаврентий знал, что тьма неминуемо настанет.

Они были встревожены — конечно, слухи об Еремее уже распространились. Но Герасим был так убежден, что на лесника напал бешеный волк, что Лаврентий милосердно не стал ему ничего говорить. Возможно, это и была ложь, но разве всем от нее не станет спокойнее?

Не зная, чем себя занять, он зашел проверить козочку. Та не сбежала, не сгинула и не рассеялась, как жуткий сон, а радостно скакала под сливами и заблеяла на два голоса, когда увидела Лаврентия. Она ласкалась к рукам, как самый обычный козленок, и Лаврентию пришлось напомнить себе, что она и была просто детенышем, безобидным и ничуть не виноватым в том, каким уродился. Вместо того, чтобы испуганно креститься, как поступили бы другие, он налил козочке молока — правда, коровьего, но это тут была не главная странность.

***

К охоте на перевертыша Лаврентий подготовился со всем тщанием, ощущая себя героем фильма, охотником на вампиров и оборотней. Ван Хельсинг тоже, помнится, работал на церковь. Когда-то, в другой жизни, Лаврентию этот фильм нравился, несмотря на бедные спецэффекты и какую-то общую несуразность сюжета, но он никогда не мог понять трагедии главного героя, потерявшего возлюбленную…

Лаврентий грустно усмехнулся: нет, его Лида умерла из-за обычного несчастного случая, аварии, случившейся на туманной и скользкой дороге, когда в них врезался тяжелый грузовик, потерявший управление. И он не был таинственным мстителем, который сражался с силами тьмы. Лаврентий всего лишь хотел защитить от опасности людей, которые сейчас мирно укладывались спать или, обнадеженные теплым деньком, пили чай или что покрепче на верандах.

При себе у него был неизменный серебряный крест, мешочек с солью и осиновый кол — на крайний случай.

— Стоишь тут в темноте! — выругался Савельич, чуть не наткнувшись на него под кустом сирени, где Лаврентий его дожидался. — Хоть бы фонарик включил!

— Не хотел привлекать внимание, — смутился Лаврентий.

Не сговариваясь, они направились к болоту, потому что русалки были убедительны, а чудовище пришло с той стороны, когда напало на несчастного лесника. Лаврентию так и хотелось спросить, нет ли каких новостей из больницы, но он осознавал, насколько это будет неуместно.

Лес был холодный, мертвенный. Затаился и подобрался, ощетинился — они как раз шли хвойной частью, и под ногами шуршали опавшие иголки. Красться в темноте, едва рассеивая ночь тусклым фонарем, было опасно хотя бы потому, что лес тут рос диким и непокорным, под ногами из ниоткуда выворачивались кривые корни, проваливались внезапные овраги. Савельич только ругался сквозь зубы, когда перед ними оказывалось очередное препятствие. Они обошли домик лесника, прекрасно понимая, что ночью они ни за что не отыщут ту самую полянку с пнем…

Над головой внезапно ухнула сова, пролетела тяжело. «Дай Бог не стржига», — испуганно подумал Лаврентий, чутко пригнувшись, но это была всего лишь птица, вылетевшая на охоту за мышами. Сгинула меж деревьев, только издали эхо — необычно долгое, гулкое, преломленное — играло с жутким уханьем, которое напомнило Лаврентию о совах-упырицах. Все в этом лесу были охотниками: и птица, и они с Савельичем, и искомый перевертыш, которого воображение рисовало в каждом дрожании ветки.

— Как думаешь, он сегодня будет оборачиваться? — негромко спросил Лаврентий, когда они остановились передохнуть. — Вдруг решил затаиться, силы восстановить…

— Не каркай.

Савельич огрызнулся короткой фразой, и Лаврентий вдруг понял, что участковый почти его не слушает, а следит за чем-то в подлеске. Пахло лесом, влажной землей, и еще почему-то зверем, как бывает от мокрых дворовых собак, беснующихся за забором. Вздохнув — в напряженной тишине леса даже дышать было страшно, — Лаврентий осторожно перекрестился на все четыре стороны, а потом безумная, какая-то шальная мысль заставила его вздернуть голову наверх и всмотреться в переплетение веток, леденея от ужаса… Но ему на лоб всего лишь капнула ночная роса.

И ничего не произошло. На них никто не накинулся, не вылетел ворохом из шерсти и когтей, безумия, старой волховской магии и смерти.

— Может, показалось… — признался Савельич.

— Когда кажется, креститься надо!

— Не могу я креститься, я атеист! — сердито, но гордо выдавил Савельич. Один глаз у него, кажется, дергался, и в целом участковый напоминал взъерошенного филина. — То есть я, конечно, могу, но вряд ли это поможет! Абонент у меня недоступен!

— Значит, остается только лучше целиться, — чрезвычайно логично и спокойно согласился Лаврентий, указав на его ружье.

— Тихо!

Мимо них промелькнула быстрая тень, серая, как будто бы пыльная. Теперь уже по-настоящему — Лаврентий почувствовал, уловил, и сердце заколотилось, а волосы на руках встали дыбом, словно наэлектризованные. Человеческое, слабое, испуганное хотело сбежать, скрыться за многими засовами, забиться в уютный дом, на пороге которого остались зарубки освященным ножом — от нечисти. Лаврентий никогда не видел перевертышей, но это было похоже на гибкую лисицу, спасавшуюся от охотничьих псов. Она с шелестом скрылась в кустах, сгинула, и потом оттуда раздался мучительный крик и скрежет когтей, как будто кого-то выворачивали наизнанку.

— Стой, не стреляй! — выкрикнул Лаврентий, взмахивая рукой перед лицом Савельича. Так он мог только больше его напугать и заставить шмальнуть из ружья, но все-таки сработало: участковый опустил оружие и недоверчиво всмотрелся в тощую фигуру, выступившую из подлеска. Фонарика хватало едва-едва.

Там стоял дрожащий Вадька, который успел только натянуть линялые джинсы. Лаврентий бы больше порадовался, если бы вслед за мальчишкой из кустов показалась раскрасневшаяся мордашка какой-нибудь деревенской красавицы, но в ночном лесу было глухо и пахло мокрой шерстью.

Клок шерсти как раз зацепился у парня за ухо — стало видно, когда Вадька пошатываясь, словно вспоминая, как правильно ходить на двух ногах, подошел ближе. Глаза влажно, испуганно блестели — и немного светились нелюдским, янтарным светом, смотрели узкими щелочками зрачков. Лисьи рыжие глаза.

— Я никого не убивал! — закричал Вадька, поднимая руки. — Я только превращался! Никого и пальцем не тронул! Дядь Вань, дядь Юр, ну правда! Я тут ни при чем! Не стреляйте, пожалуйста…

Он едва не разрыдался. Не вязался этот трясущийся подросток с жестоким нападением на лесника, но кто знает, насколько Вадька осознавал себя, когда оборачивался в звериную шкуру, вопреки старым легендам…

— Иди сюда, перевертыш хренов, уши надеру! — прорычал Савельич.

— Нет! — выступил вперед Лаврентий и торопливо зашептал: — Хватит, Иван. Ты разве не понимаешь, что это ты довел бедного ребенка? Своими упреками, тем, что ни во что его не ставил на охоте… Для чего еще ему оборачиваться?

— Чтобы загрызть как можно больше народу, я хер знает, — рявкнул Савельич, все еще пытаясь поднять ружье, которое Лаврентий силой опустил.

— Ты сам себя слышишь? Чтобы Вадим — собрался кого-то убивать? Да он такие стены мне нарисовал, ты не поверишь! Они светятся все! Не мог он кого-то разорвать! Ты его чуть не с рождения знаешь — и готов хладнокровно застрелить?

О хладнокровии речи не шло: Савельич трясся, и Лаврентий на мгновение подумал, что он сейчас способен выстрелить и в него… Но участковый сквозь зубы выругался, отчаянно и как будто обиженно, и медленно повесил ружье себе за спину.

— К тому же, как бы ты объяснял своей сестре, что случилось, — прошептал Лаврентий.

Пока они препирались, Вадька успел надеть футболку и сейчас стоял в одной кроссовке — вторая, вероятно, сгинула где-то в лесу.

— А я-то думал, где я ножик этот видел, — слабо сказал Савельич, пока Вадька неловко выковыривал клинок из старого заскорузлого пня, спрятавшегося в густых зарослях. — Ну, думаю, ладно, нож как нож, мало ли их, охотничьих… Ты нахуя рядом ошивался, когда Еремея чуть не убили? Ты понимаешь, что ты теперь подозреваемый?!

Крик участкового потревожил лес, и высокие кроны ответили ему укоризненным шепчущим шелестом, казалось, еще немного — и получится различить слова. Справившись наконец-то с ножом, добротно вогнанным в дерево, Вадька крутанулся вокруг пня, а потом и устало уселся на него. Ноги его не держали, глаза потухли, и не казался этот испуганный ребенок тем, кто мог кому-то причинить зло.

— Я уже месяц оборачиваюсь. Или больше немного, — опасливо начал он. — Нож от отца достался… до того как он в дальнее плаванием командиром не отправился, как мамка говорила, — усмехнулся Вадька. — Попробовать захотел, услышал тут… Борис Маркович рассказывал…

Борис Маркович был чуть не столетним стариком, погруженным в свои мысли, вечно что-то бормочущим; Лаврентия он недолюбливал, все еще считая, что живет при атеистическом коммунизме. К стыду своему, Лаврентий никогда не думал, что из стариковских бредней получится вычленить что-то ценное и интересное — рассеянность ли слов или общая неприветливость… А Вадька вслушался — и различил.

— Это все не я, — прошептал Вадька. Он, как и древний старик, потерявшийся во временах и режимах, бормотал себе под нос, как будто боялся, что его слова приманят что-то страшное. — Оно пришло с болот, оно… пахнет гнилым деревом и кровью. Слепое. И очень злое. У меня от него вся шерсть дыбом.

Признание было холодное и безжизненное, как речная вода. Вадька сидел, опустив взгляд на свою босую ногу, такую нелепую и перепачканную в земле.

Где-то в лесу раздался оглушительный скрип — упало большое дерево.