— В Инадзуме есть такой праздник — если можно его так назвать, — «Мимодзигари». Жители со всех концов страны приходят в места, где растут клёны, и любуются их насыщенными яркими листьями.

      Голос Кадзухи был мягкий и спокойный, словно переливчатый шелест ветра в листве. Он всегда звучал так, когда начинал что-то рассказывать, неважно о чём: о своей родине, о легендах и преданиях, об обычаях и традициях, о своих странствиях и приключившихся с ним событиях. Скарамуш любил его слушать, хоть и с большинством из того, что Кадзуха говорил, он не был согласен.

      В этот раз речь зашла о кленовых листьях. Само место обязывало: гора Аоцзан в Ли Юэ выкрасилась в кроваво-красный, и остроконечные листочки без остановки сыпались в траву и на вытоптанные дорожки. Кадзуха шёл среди них, слабыми потоками ветра отгоняя от себя листву, собирая её в небольшие вихри и закручивая в воздухе.

      — Клёны краснеют по осени, — продолжил он, вдруг плавно взмахнув рукой — листочки вслед за движением его пальцев описали спираль, чему Кадзуха тихонько усмехнулся и заговорил вновь. — Праздник длится до тех пор, пока деревья не сбросят листву. Это знак, что приближается зима и пора осени окончена.

      — Никогда не понимал, что особенного можно находить в обычных листьях, — фыркнул Скарамуш, идя следом. Об этом празднике он слышал тоже, но для него «Момидзигари», как и большинство прочих человеческих традиций, был очередной бессмысленной тратой времени.

      С другой стороны, он раньше так думал и о редких встречах с Кадзухой — ровно до тех пор, пока не начал их искать: подкраивать время, писать письма, добиваться назначений и командировок туда, куда стремительные ветра со всего Тейвата заносят одного одинокого ронина. «Бессмысленная трата времени» поразительно быстро стала ему необходима, хоть Скарамуш и не понимал почему.

      Почему рядом с Кадзухой ему становилось спокойнее, почему его голос было приятно слушать, почему его истории не раздражали, почему компания полной противоположности самого Скарамуша была ему интересна, и ещё десяток других «почему».

      Он ни в ком никогда не нуждался, никто никогда не был ему нужен более, чем для достижения собственных целей. Испытывать потребность в ком-то, просто потому что тебе делалось рядом с этим человеком лучше, оказалось так странно.

      И глубоко-глубоко внутри — пришлось принять это скрепя сердце — приятно.

      Послышался мягкий смешок. Кадзуха остановился — листья на мгновение замерли тоже, — глянул через плечо.

      — В самих листьях нет ничего особенного, ты прав, — он поднял руку, и на неё тут же приземлился маленький листок — опустился плавно, ровно, словно его заранее подхватили и бережно вложили в подставленную ладонь. — Особенными их делает то, что их жизнь скоротечна. Они будут радовать глаз всего несколько месяцев, а затем погибнут, чтобы спустя несколько сезонов вновь распуститься.

      Кадзуха покрутил листок в пальцах. В лучах постепенно скрывающегося за горизонтом солнца и в окружении багряной листвы он был потрясающе красив, Скарамуш откровенно любовался, но вместе с тем чувствовал царапающую, безотчётную грусть. В голосе Кадзухи сквозила лёгкая, едва уловимая тоска: об Инадзуме он мог говорить долго, много и с пронзительной теплотой, каждое его слово о родине было наполнено безграничной любовью к её традициям, культуре, истории, хорошим и плохим сторонам. К событиям, которые он наблюдал лично. О «Момидзигари» он говорил с ностальгией, и от этого Скарамуш невольно начинал ощущать медленно расползающуюся внутри зависть.

      У него не было ничего из этого. Всё то, чем живут другие, ему попросту не знакомо, и от того, что Кадзуха делится с ним чем-то настолько личным, неприятно тянуло в груди, хотя казалось, что это невозможно.

      Пожалуй, вот он, главный вопрос «почему» — Почему такой человек находит компанию самого Скарамуша интересной? Чем может сломанная, переделанная несколько раз кукла зацепить человека, такого далёкого и трепетно влюблённого в то место, которое Скарамуш ненавидит больше всего на свете?

      Он глубоко вдохнул-выдохнул и ещё раз посмотрел на Кадзуху. Тот стоял всего в паре метров от него, сделай пару шагов и коснёшься белых волос, но в данный момент Скарамушу это расстояние казалось непреодолимой пропастью. Ему нужны были ответы, без них он терялся в себе и топтался на одном месте, пока один одинокий ронин, кажется, всё прекрасно понимал и делал уверенно.

      Кадзуха подул на листок, и тот, завертевшись, устремился далеко-далеко, вскоре и вовсе скрывшись среди пушистых облаков. Проводив его взглядом, Кадзуха обернулся к Скарамушу и посмотрел на него долгим, проницательным взглядом, от которого по телу пробежала мелкая дрожь: он что, догадался?

      — Когда люди любуются листвой, их волнует не их цвет или форма, — Кадзуха улыбнулся и подошёл чуть ближе, словно для него никакой пропасти не существует вовсе, — они наслаждаются мимолётностью момента. Завтра листья опадут и завянут, они никогда не будут такими как прежде, но прямо сейчас они прекрасны. Всё рано или поздно заканчивается, и пока есть возможность, нужно ею наслаждаться.

      — Ты скучаешь по Инадзуме, — зачем-то сказал Скарамуш и без того очевидную вещь, но следующие слова вырвались сами собой: — По своей прошлой жизни, листьям и всему прочему.

      Голос его прозвучал слишком жестко, в нём не трудно было распознать отголоски вскипевшей зависти и застарелой обиды на превратности судьбы. Кадзуха только кивнул, словно и не заметил эту шпильку:

      — Скучаю. Временами очень сильно. Но я не хочу этого возвращать. Мои воспоминания как эти листья, — поток ветра поднял небольшую охапку и закружил её уже вокруг Скарамуша, — я думаю о них с теплотой, но они давным-давно в прошлом и никогда уже не повторятся.

      Скарамуш слушал его и, казалось, даже не дышал. Мириады листьев парили рядом с ним, но взгляд его был прикован к Кадзухе. То, что он скажет дальше, в равной степени может как нанести ему очередную рану, так и залечить уже имеющуюся.

      — Сейчас середина осени и новый «Момидзигари», — Кадзуха развёл руками, показывая вокруг себя багряные деревья. — Когда он подойдёт к концу, я тоже буду вспоминать о нём с улыбкой.

      По предплечью Скарамуша вдруг прокатился воздух и словно взял его бесплотными пальцами. Он подчинился движению, вытянул руку. Один из десятка листочков медленно спикировал ему на ладонь.

      Скарамуш смотрел на этот листок так пристально, что даже не моргал. То, что Кадзуха сказал, доходило со скрипом и хрустом, пробивалось через такой толстый панцирь, что не получалось поверить. Тем не менее, хрупкая, едва ощутимая тяжесть на ладони была наиболее ярким подтверждением. Скарамуш поднял голову и встретился с ласковым взглядом. Ему надо было что-то сказать, особенно после того, как он попытался уколоть Кадзуху, но слов не находилось.

      Не каждому — практически никому не, — удавалось смутить шестого Предвестника, но один одинокий ронин делал это регулярно. И ему это прощалось.

      — Если я когда-нибудь стану воспоминанием, — наконец произнёс Скарамуш, сжимая листик в кулаке, — то надеюсь оно будет одним из самых лучших в твоей жизни.

      Ответом ему был смех, такой же переливчатый, как шелест ветра в листве.

      — Не сомневайся. Меньшего ты просто не заслуживаешь. Только знаешь, — Кадзуха взял Скарамуша за руку, раскрыл кулак и вытащил листок, — ему лучше будет вот здесь.

      И аккуратно убрал ему за ухо. Скарамуш вздёрнул брови, инстинктивно потянулся следом и коснулся листочка. По пальцам словно разрядом ударило.

      — Что ты…

      — Их цвет подходит к твоим глазам. Мне нравится.

      Кадзуха удостоил его одной из тех улыбок, от которых у Скарамуша перехватывает дыхание. Он фыркнул и отвёл взгляд, справляясь с так внезапно нахлынувшим смущением. Кадзуха же как ни в чём не бывало мягко взял его за руку и, бросив беглый взгляд на небо, сказал:

      — Пойдём дальше? К вечеру будет дождь, я чувствую, как меняется погода, но у нас есть ещё пара часов.

      И потянул за собой, пользуясь чужим замешательством. Скарамуш напоследок ещё раз мазнул по листочку в волосах и двинулся следом, про себя отмечая, что на один из десятков вопросов «почему», кажется, нашёлся ответ.