Гэвин Рид не праздновал Рождество. Совсем. Ни в каком виде.

      Причин тому была масса. Тяжёлое детство, деревянные игрушки, прибитые к полу, безответственные родители, которые ссорам уделяли больше времени, чем ребёнку. Приплюсовать сюда природное скотство, хроническую мизантропию и ксенофобию по отношению к андроидам, и получится идеальный сценарий для второсортной драмы. Её покажут в кино между кассовыми боевиками и мелодрамами, над ней поплачут домохозяйки, актёры получат по Золотой Малине, а режиссёр – пятно от кофе на своей фильмографии.

      Всеобщая суета стабильно накидывала на Гэвина апатию как снег совковой лопатой, он абстрагировался как мог, но куда уж там, когда из каждого телевизора и магазина тебе желают счастливого Рождества дома в кругу семьи.

      У Гэвина не было ни того, ни другого. Конечно, дом был, но маркетологи явно имели ввиду не коробку в сорок квадратных метров.

      Поэтому который год кряду Гэвин в ночь на двадцать пятое декабря напивался исключительно дешёвым и откровенно дерьмовым алкоголем, чтобы через пару часов в нём не оставалось ни чувства снедающего одиночества, ни желудка.

      Об этом знали все, с этим смирились все, и даже не пытались уже как-то помочь. Попытки делала бывшая, которая отправила его к психологу давным-давно, сказав, что проблемы надо решать, а не жить с ними в одном доме, постелив на диване. Психолог, к слову, не сильно помог, но хотя бы пустить пулю в лоб не хотелось. Алкоголя вполне хватало.

      Но Гэвин не просто постелил своим проблемам на диване, он вместе с ними лёг, закинув руки и ноги на самую хорошенькую. Отогнал от себя даже тех, кому, о чудо, было на него не насрать, и теперь мог каждый год спокойно предаваться ненависти ко всем и вся с перерывами на жалость к себе, пока вокруг люди наслаждались государственными выходными и друг другом.

      И Гэвина такое положение дел вполне устраивало, пока в отделе не появился тостер, который почему-то решил, что у его напарника проблемы, и который каким-то магическим образом может с ними разобраться. Ричард действовал по правилу «вижу цель – не вижу препятствий», и начал перекраивать человека так, как считали нужным его протоколы. Ворвался в раздраенную жизнь Гэвина как тайфун, снёс все опоры и остовы, и отстроил на их месте что-то новое.

      И ведь не делал, по сути, ничего экстраординарного. В дом не лез, – пока не начал регулярно оставаться на ночь, – правильно кормить не пытался, пить и курить не отучал. Просто был рядом, периодически забирал пьяного из баров и затаскивал в укрытия, чтобы не словил шальную пулю. И так это удачно вплавилось в жизнь бродячего кота-Гэвина, который гуляет сам по себе и нигде не задерживается, что все проблемы запестрили как белый карандаш на чёрной бумаге.

      Тут-то Гэвин и понял, что жить со своими демонами, конечно, можно, но уже как-то не хочется, и пора бы освободить место на диване для кое-кого другого. Тостеру об этом знать, конечно, не обязательно, но что-то подсказывало, что Ричард и так всё знает, и Гэвин терпит его не из страха остаться без штанов за порчу полицейского андроида последней модели.

      В канун Рождества в отделе к вечеру остались только самые стойкие и одинокие. Гэвин последние пару дней пахал за троих и не особо жаловался, надеясь и сегодня упахаться вусмерть. Единственное, что его настораживало – Ричард, который внезапно ушёл раньше, отмахнувшись какими-то делами.

      Дела. У андроида. В ночь перед Рождеством. Звучало как переосмысление старой сказки под современные реалии, и Гэвина это настораживало до ужаса. В итоге работал он только вполовину, одной частью мозга думая над отчётом, второй гадая, чем может заниматься Ричард. Мысль о том, что андроиды тоже отмечают Рождество, он даже не рассматривал. Как может нация, которой без году неделя, отмечать человеческие праздники с многовековой историей?

      — Хуяция, — фыркнул Гэвин, садясь в машину.

      Сегодня он планировал продолжить старую добрую традицию и нажраться, так что отсутствие Ричарда было как нельзя кстати.

      Но стоило подъехать к дому, как Гэвин понял, что, похоже, не судьба. В окнах горел свет, а единственный, кто в теории мог попасть к нему домой, ушёл с работы пораньше. В голове билась одна интересная догадка, но Гэвин отмахнулся от неё. Нет уж, быть того не может. Его электронных мозгов на такое не хватит.

      Гэвин закрыл машину, зашёл в дом и охуел.

      Всё-таки хватило.

      В интерьере, по сути, не изменилось кардинально ничего, но маленькая ёлка на барной стойке в куче игрушек, Ричард у плиты и терпкий запах корицы были настолько чужды этому дому, что Гэвин аж глаза протёр. От догадки, похоже, отмахиваться не стоило.

      Ричард повернулся, хотел уже что-то сказать, но Гэвин его опередил:

      — У тебя есть десять секунд, чтобы объяснить какого дьявола ты тут устроил.

      Диод мигнул жёлтым. Ричард выключил плиту, прошёл в гостиную и сел на диван, кивнув на место рядом. Гэвин фыркнул, но садиться не стал, прислонился бедром к креслу напротив, сложил руки на груди. Если у девиации есть стадии, он бы хотел узнать об этом сейчас, не успев зайти слишком далеко. Хотя хер знает, девиантен Ричард или нет, он не подавал признаков своих пластиковых собратьев, но и исключительно машиной не был.

      Машина, например, такой херни бы не устроила.

      — Сегодня Сочельник, Гэвин, — Ричард закинул ногу на ногу.

      Он любил так делать, и Гэвин любил, когда он так делает. Но не сейчас. Сейчас Гэвин был зол и хотел объяснений. А потом всё-таки напиться.

      — Я в курсе, — он заставил себя оторваться от идеальной линии голени под форменными брюками и посмотреть Ричарду в глаза, — но я-то здесь причём? Ты не заметил, что мне немного, ну, похуй?

      Диод снова мигнул, на этот раз красным. Ричард нахмурился, повёл плечами, словно они затекли. Слишком много действий, слишком человечных для андроида, который для выражения эмоций обычно ограничивается исключительно красноречивым взглядом. Гэвин ничего не понимал. И от этого злился сильнее.

      — В этом вся проблема, — начал Ричард, — твоё отношение к Рождеству вызвало у меня замешательство, оно не совпадало с моим выстроенным паттерном поведения у людей. Я узнал, что подобные отклонения могут быть связаны с детскими или приобретёнными в зрелом возрасте психологическими травмами. Я сопоставил симптомы с твоими повседневными реакциями, особенно во время работы. Максимально остро ты реагировал на случаи, в которых фигурировали дети. Я сделал некоторые выводы и смог выстроить оптимальную модель поведения. Вероятность успеха составляла семьдесят процентов, но я должен был попробовать. Твою злость я предполагал тоже, поэтому купил ель поменьше. И отказался от многих других символов Рождества.

      Ричард вывалил это на Гэвина ровно, чётко, будто зачитал статистику, глянул в глаза, ожидая реакции. А Гэвин её дать не мог. В ушах застучала кровь, подскочил пульс и слова застряли в горле. Он смотрел на бешено мерцающий жёлто-красным диод и понимал, что с такой же частотой колотится собственное сердце.

      — То есть ты проанализировал меня от и до, чтобы… чтобы что, Ричи? Для чего ты это затеял?

      Гэвин догадывался для чего, но отчаянно хотел услышать это из уст самого Ричарда. Боялся, ссыкло, что неправильно понял и андроид просто оттачивал на нём навыки общения с особо нестабильными представителями рода людского.

      — Твоё одиночество казалось мне нездоровым. Я хотел, чтобы в это Рождество ты был не один.

      И улыбнулся так мягко, тепло, что у Гэвина зажглось в груди, опалив мясо и обуглив кости. Подумать только, чёртов робот изучал его как подопытную крысу, следил за реакциями, делал там какие-то выводы, чтобы просто порадовать одинокого и отчасти виноватого в своих же проблемах человека?

      Гэвин думал, что Ричард всегда действует наверняка.

      Ричард, оказывается, всё это время с попеременным успехом играл в сапёра.

      Гэвин закрыл лицо руками и засмеялся. Над своей тупостью, над непосредственностью Ричарда, над ситуацией в целом. Передовая модель, эксклюзивный полицейский андроид, способный переломить шейные позвонки одной левой – и покупает ёлку на Рождество, варит там что-то вкусное, судя по запаху, чтобы напарнику – напарнику ли? – не было одиноко. Отпрашивается с работы ради этого пораньше.

      У девиации, похоже, всё-таки есть стадии.

      Ричард смотрел на Гэвина с нескрываемым замешательством. А Гэвин всё также не знал, что ответить. Диод несколько раз брызнул жёлтым, в такт взмахов ресниц.

      — Я сказал что-то смешное?

      Ты сказал что-то пронзительно болезненное и разорвавшее меня на части.

      — Пойдём на кухню. Ты там варишь что-то, я чувствую, — Гэвин смахнул с лица оцепенение от вопроса, тряхнул головой.

      Ричард помолчал, явно строил логическую цепочку между полученным ответом и своим вопросом. Привыкай. Люди часто говорят невпопад, чтобы избежать неловкости.

      — Это какао. С корицей. Надеюсь, ты любишь корицу, — спросил он после паузы, мигнул спокойно-синим, возвращаясь к плите.

      Люблю. И это откуда-то узнал, зараза.

      Гэвин пошёл следом, но вдруг остановился, заметив что-то красное над головой. Поднял глаза и цокнул языком.

      Омела.

      Блядь.

      Ричард поставил на столешницу кружку с какао, заметил замешательство Гэвина и пояснил:

      — Эту традицию я посчитал… забавной, и решил оставить. Хотя я не совсем понимаю, почему люди присваивают различным объектам сакральный смысл.

      Гэвину захотелось рассмеяться ещё раз. Забавная традиция, значит. Он притянул Ричарда к себе за лацканы пиджака и вмазался губами в губы. Грубо, быстро, стукнулся зубами, но почти сразу же почувствовал вибрацию в корпусе и ухмыльнулся сквозь поцелуй. Ричард дёргано вцепился ему в плечи.

      — Ты же специально её здесь повесил, ублюдок, — Гэвин лизнул нижнюю губу, под языком кожа сменилась прохладным пластиком, Ричард пошёл пятнами, — нет тут никакого сакрального смысла.

      Гэвин отпустил пиджак и сел за стойку, наблюдая, как восстанавливается пара сбитых фоновых процессов, как белые щёки и губы обрастают кожей.

      Он вдруг вспомнил, что забыл ящик пива в машине.

      Он понял, что впервые за многие годы не хочет напиваться.