Кагами кажется, что стоит ему закрыть дверь и облегченно вздохнуть — в нее тут же ввалится Кисе. И вокруг нет больше целого каравана, чтобы отвлекать его разговорами. Поэтому первое время Кагами стоит у двери и ждет, но никто к нему не вламывается и, успокоившись, он проходит во вторую комнату, где уже готова ванна с теплой водой.

Достав лампу, Кагами не торопится выпускать Куроко, чувствуя тепло — их общее. Металл нагрелся от его тела и от того, что внутри джинн. Или Кагами просто это кажется? Кисе говорил тогда ему что-то в палатке, и Кагами, каким бы идиотом ни был, понимал. Но Куроко его тогда в саду увидел впервые, в своей тюрьме — второй раз в жизни. К тому же, он путешествовал с Аомине, должно быть, довольно долго. Кагами не верил в то, что пытался внушить ему Кисе. И в то же время страстно хотел верить.

Он снова осторожным движением трет блестящий бок лампы, и Куроко появляется сразу в воде ванной, даже не расплескав ее. Сердце Кагами приветствует его появление дробным стуком о ребра.

— Где мы? — повернув к нему голову, спрашивает Куроко, только теперь открывший глаза. Кожа его напитывается водой, ванная пуста уже наполовину.

— В городе. В гостинице.

— У вас ничего не случилось?

— Нет. Все было тихо. Но Кисе приносил листовку — меня разыскивают.

— Вот как, — печально, искренне сожалея, откликается Куроко. Поднимает в ладонях пригоршню воды, но она не выливается из них, остается как в чашке. — Мне жаль, что от меня столько неприятностей. Возможно, стоило просто отправить тебя вместе с Кисе бежать из столицы. И остаться в башне. В конце концов…

— Уже жалеешь о том, что сбежал? — хватается за эту соломинку Кагами и не верит. Сам же себе не верит. Куроко поворачивается к нему, перевешивается через бортик ванной, чтобы протянуть светлые руки, и Кагами, сам не зная для чего, задевает их сначала своими, а потом опускается на корточки, подставляет уже лицо, ладони Куроко гладят его по щекам.

— Я жалею о том, что втравил тебя в неприятности.

— Ничего, — глухо возражает Кагами. — Ничего… Зато я не жалею.

— Чего ты желаешь? — спрашивает Куроко. Руки его такие же теплые, как вода, которую он только что впитал, Кагами снова хочется коснуться их губами.

— Эй. Ты обещал не давить на меня.

— Я имел в виду из того, что я могу сделать не как джинн. А как человек.

Конечно, Кагами знает, чего бы хотел. Картины этого проносятся у него в голове — раздеться и забраться в эту же ванную, посадив Куроко к себе на колени. Или вытащить его, мокрого, голого, из воды, унести на светлые простыни. Кагами не может ни сказать этого, ни отказаться, и он молчит, закрыв глаза и чувствуя кроме прикосновения мягких рук еще и усталость во всем теле. Ему кажется, что так сразу нельзя. Нельзя пользоваться признательностью, нельзя отвечать: «Хотел бы заняться с тобой сексом. Так же, как ты спал с Аомине». И Куроко, не дождавшись ответа, вздохнув, убирает руки с его лица.

— Я не хотел бы путешествовать в лампе и дальше. Я извелся от страха, что с вами могло что-то случиться, а я бы не узнал… Разбойники, нехватка воды, в конце концов, если бы Аомине-кун вас догнал…

— Мы купим достаточно воды, — обещает Кагами, поднимаясь. — Как насчет тебя? Сам ты чего хочешь?

— Я уже получил все, чего хотел.

***

— Кисе кое-что рассказал мне, — начинает ночью Кагами, когда уже невмоготу лежать на одной кровати с Куроко и стараться не касаться его. Начинает именно для того, чтобы подозрения подтвердились, но Куроко вздыхает.

— Все, о чем может говорить Кисе-кун — это Аомине.

— А. Да, я заметил… — сникает Кагами. И вздрагивает, когда Куроко, переворачиваясь, чтобы лечь удобнее, задевает его пальцы своими.

Раньше у Кагами не было девушки, да и вообще каких-либо близких отношений, и сейчас даже такая мелочь заставляет его краснеть. Он отдергивает руку, будто в темноте почуял проползшую по ней змею.

— Думаю, Кисе был бы не против поменяться местами… Бывают люди, которым ты готов позволить запереть себя. Бывают люди, которые хотели бы быть заперты, жить только для одного человека, — будто не заметив этого, продолжает Куроко, глядя в потолок.

— Но не ты?

— Нет. Мне нравится мир. И пустыня мне нравится, даже если кожа моя трескается от обилия солнца. И я так давно не видел океана, что скучаю по нему, совсем как по живому человеку.

Голос Куроко тоже подобен тихому журчанию воды. Настолько, что у Кагами возникает странное желание наклониться и ловить губами его слова у самых губ Куроко, соприкасаясь с ними.

— Если бы Аомине не стал султаном, а продолжал свое путешествие, ты бы путешествовал вместе с ним?

Куроко поворачивается, глаза его светятся в темноте, будто отражая лунный свет, которого тут нет.

— До или после встречи с тобой? — всерьез спрашивает Куроко. Тогда Кагами не выдерживает — протягивает руку и касается его пальцев. Это прикосновение кажется ему то по-детски несерьезным, то слишком откровенным. Но Куроко руки не отдергивает, Кагами позволяет себе переплести свои пальцы с его. Куроко не меняется в лице, даже не смотрит на это, будто рука не его, и он не чувствует, что с ней происходит.

И вроде бы это неловкое касание – уже ответ на мучивший его вопрос, но Кагами останавливается на этом. Может, смущает, что он все еще мог не до конца понять и теперь показаться Куроко омерзительным, попытавшись просто придвинуться ближе. Или осознание того, что не так давно Куроко путешествовал с Аомине, а теперь с ним, фактически первым встречным. Да, скорее всего последнее.  

Кагами служил во дворце Аомине в течение почти двух лет. А на службу поступил вскоре после того, как тот стал султаном. Для двадцати пяти лет жизни Кагами срок казался немаленьким. Это означало, что два года Куроко мирился с ролью собственности султана, позором быть его наложницей.

— До того, как тебя закрыли в башне, — начинает Кагами. Пересиливая себя, он поворачивается, чтобы смотреть в лицо Куроко, и их переплетенные пальцы теперь кажутся ему цепью, а не интимным жестом. — Ты спал с Аомине?..

Лицо у Куроко нечитаемое, он может сказать теперь как да, так и нет, а может и вовсе послать к черту, но он смотрит в глаза Кагами достаточно долго, чтобы ему стало стыдно за свой вопрос.

Аомине предлагал ему любую девушку из гарема. Даже не тронутую еще им. Но вместо этого Кагами похитил у него парня, к тому же того, с кем Аомине, пожалуй, спал чаще, чем со всем остальным гаремом вместе взятым. Кагами пытается понять, делает ли это Куроко более грязным или менее красивым и желанным? Но Куроко — не его. Он может оборвать свою симпатию, остаться верным Аомине, и тогда будет еще больнее.

— Это желание? — спрашивает наконец Куроко, и глаза его, как кошачьи, сверкают в темноте. Кагами пытается понять, о чем именно спрашивает Куроко. Хочет ли Кагами потратить одно желание на то, чтобы узнать ответ на вопрос? Или хочет ли Кагами потратить его на то, чтобы переспать с ним тоже? Ему кажется, что теперь он будет выглядеть глупо, даже просто попытавшись сократить дистанцию между ними, не то что пожелав Куроко вслух сейчас, и Кагами отпускает, проворчав только:

— Я просто спросил.

***

Кагами принимает это сначала за приближающуюся бурю, но вскоре осознает свою ошибку. Все намного хуже, и чутье его бьет тревогу: им навстречу движется не караван, а сброд. В пустыне некуда прятаться, да и Кагами не стал бы, сколько бы противников ему ни грозило. Он берется за ятаган, но тогда руку его останавливает Куроко.

— Мы можем отдать им деньги. Я смогу попросить у Кисе еще, но джинны не могут оживлять мертвых. Не нужно, их больше.

Кагами только смотрит, но глаза Куроко спокойные, невыразительные, он слезает с верблюда, поворачивается уже к Кисе, тот тоже спускается с готовностью, и накидка его и сама фигура огненного джинна меняются. Кагами не понимает, как огонь и вода вообще могут так ладить, понимать друг друга без слов.

— Кагами-кун, — просит Куроко. — Не делай ничего. Это мое желание. Я знаю, что ты не джинн, поэтому не буду просить ничего сверх твоих сил. Но хотя бы сейчас ничего не предпринимай.

Кагами понимает, что не сможет. Если они попытаются сделать что-то Куроко, хотя бы ударить, — вряд ли он исполнит это желание. Гордость не позволяет ему даже убрать руку с меча.

— Кагами-кун, — Куроко оборачивается, чтобы пристально, открыто посмотреть в глаза. — Ты в розыске более страшном, чем эти бандиты. Твоя голова стоит дорого. Все будет хорошо, я обещаю, но давай сделаем так, чтобы они тебя не получили.

— Как насчет просто испепелить их? — сквозь сжатые зубы предлагает Кагами.

— Мы не можем вредить людям, — мягко отзывается Кисе. — Даже если того пожелает хозяин.

Кагами спускается с верблюда, чтобы быть ближе к Куроко, останавливается за его плечом. Сейчас хозяин не он, а этот маленький джинн, а Кагами — охранник, который лучше умрет сам, но не даст его в обиду. Но что будет после того, как он умрет? У этих людей будет лампа. И Куроко, который откажется делать больно другим людям, но сможет отдать им всю страну на расправу.

Пока всадники приближаются, Кагами думает о том, что собственные чувства делают его слабым. Будь Аомине с ним, Кагами бы просто умер за него в бою. Но оставлять одного Куроко он не может. И Кагами закрывает глаза, выдыхает, мысленно запирая себя настоящего в клетку, на цепь, а когда открывает глаза — перед ним уже не прямая фигура Куроко, а ссутулившийся старичок. Только шестым чувством Кагами понимает, что это — Куроко, и тут же ужасается тому, насколько успел привыкнуть к джинну, что не удивляется его смене личин. Возможно, Куроко мог бы превратиться и в девушку. И Кагами тут же отравляет эту сладкую мысль тем, что думает — наверняка же для Аомине превращался.

Их накрывает облаком пыли и, прикрывая рот и глаза, Кагами видит все же, как приземляется перед Куроко загорелый плечистый детина, ухмыляясь.

— Ты куда это, папаша? С кем это?

— Здравствуйте, добрые люди, — спокойно отзывается Куроко. — Я и мой единственный сын, — он указывает на Кагами за своим плечом, — продали все наше имущество и отправились в другой город, чтобы там начать новую жизнь.

— А баба? — скалится снова детина. Кагами определяет — командир не он, а тот, что сидит на коне за его спиной, во главе всей этой небольшой пустынной армии. Здесь они могут творить что вздумается, и зря Куроко верит, что сможет договориться: если их убьют и закопают трупы, то никто не сможет в городе рассказать о случившемся. Им не выгодно оставлять ограбленных в живых.

— Девушка — рабыня, которую мы собирались продать в городе. Сын привязался к ней и спорит со мной, не желая расставаться. Но, боюсь, если у сына будет настолько прекрасная рабыня, он никогда не женится.

Кисе, наверное, даже через черную ткань излучает какое-то притяжение, потому что сам главарь спускается с лошади, проходит мимо Куроко, мимо Кагами, прямиком к Кисе, открывает его лицо. Кагами не оборачивается, но видит, как меняется выражение глаз остальных разбойников, зависть появляется в них и какая-то надежда.

— Много ли денег выручил ты за свое имущество, старик? — подает голос главарь, поспешно отходя от Кисе, заглядывает в кувшин, в которых должна быть вода, но, когда его сдергивают, едва не уронив, кувшин звенит монетами. — Неплохо, похоже… И путешествуешь без охраны.

— У нас была охрана, но они попытались ограбить нас, — произносит Куроко. — О, богатство мое — проклятье мое. Не могли бы вы забрать его, добрые люди? Ничего не может быть дороже моего сына, оставьте мне его, и он заработает на мою старость и на новый дом. А деньги эти лишь несчастье нам принесли.

— Конечно, — соглашается тот, что еще стоит перед Куроко. — И верблюдов тоже заберем, ну к чему они тебе старому? Все равно сын тебя дотащит, вон какой, выносливее верблюда будет.

Банда гогочет, Кагами сжимает зубы крепче. Он обещал, ведь старик не нужен им, а Кисе и сам справится. Как-то же он сбегал от прежних хозяев, а теперь на нем и цепи-то нет.

— И рабыню тоже сами продадим, чтобы сын твой женился скорее, — вторит его мыслям главарь. У него улыбка не менее наглая, мелкие косички по всей голове и скобы сережек в каждом ухе. Кагами все равно, да и Кисе даже не нервничает, слишком спокоен для того, кто должен будет остаться один на один с целой бандой, пока Куроко и Кагами не уйдут достаточно далеко. Когда Кагами поворачивается уже проследить, чтобы никто не трогал Куроко, он чувствует невесомую, воровски забравшуюся ему за пазуху руку, успевает перехватить ее, но вместо раскаяния главарь, конечно, только улыбается, потому что со стороны его людей слышится опасный шелест доставаемого оружия.

— И это тоже — мое, — произносит главарь, извлекая из складок ткани и лампу. Этого Кагами отдать ему не может, делает движение, собираясь вывернуть руку так, чтобы тот отпустил, но вздрагивает от прохладного, невесомого прикосновения ко второй руке — Куроко мягко останавливает его.

— Пусть забирают, сынок. Пусть все забирают.

Глаза его спокойны, медленно закрываются и открываются снова, что может значить: «Спокойнее». Но Кагами уже не может довериться. Они отдадут им Кисе, который, конечно, этого не заслуживает и лучше бы так и оставался в кольце, чем быть проданным. А теперь и свою лампу Куроко просит им отдать, хотя достаточно будет ее потереть, чтобы джинн перешел под их власть.

— Молодец, папаша. И в сыне воспитай смирение, — смеется тот, что заговорил с ними первым. Кагами только смотрит перед собой и шумно дышит через нос, пока главарь возвращается в седло, пока их верблюдов привязывают к другим, пока кто-то забирает молчащего Кисе. Слушает веселые шутки разбойников, все еще запертый внутри себя в клетке. И замок к ней — прохладная рука Куроко, он следит за этими людьми внимательно, не двигаясь с места.

Затем этот песчаный ураган снова срывается в галоп. Кагами чувствует опасность и готовится отражать, схватившись за рукоять, но Куроко валит его с ног в песок, чтобы уберечь от удара саблей, оказывается сверху, стремясь закрыть своим телом, если кто-то попробует снова бить. Но топот стихает, и они остаются вдвоем в этой пыли. И хотя Кагами обещал не буянить, за свою слабость и беспомощность ему так стыдно, что не хочется смотреть в глаза Куроко. Его ятаган лежит рядом, в песке, выроненный при падении, и тело над ним прохладное, хотя вокруг и такая жара.

— Спасибо, — приподнимаясь, произносит Куроко. — Прости, что заставил тебя действовать против совести.

Он снова такой же, больше не старик, только пыльный весь, и Кагами не выдержав поднимает руку, чтобы стряхнуть песок с его волос.

***

Очень долго нет Кисе, и Кагами как на иголках к тому же. С минуты на минуту ждет, что тот ублюдок призовет Куроко. Кагами знает, что делать — найти их логово и снова отобрать лампу. Он понимает, что никто не будет пытаться трахнуть Куроко, потому что тот все-таки парень, и все-таки не может не ревновать.

Им приходится идти пешком по рассыпающемуся под ногами песку, они оставляют за собой глубокие следы. Куроко все смотрит на солнце, прикрывая рот тканью. Не только потому, что ему жарко — Кагами знает, что на губах его снова сухие трещины от жажды. Она же мучает и самого Кагами, но он с желанием напиться желает и самого Куроко, прильнуть губами к его коже, будто это заменит ему воду.

— Кисе долго нет, — прикидывает Кагами. Куроко кивает, не оборачиваясь:

— Да, я тоже переживаю. Но он сообразительный, ловкий…

— И все же ты волнуешься за него, — кивает Кагами, тоже взглянув на солнце. У них нет палаток, ночью будет довольно холодно, но все же это должно принести облегчение Куроко. Тот старается держаться, оступаясь, тут же возвращает себе равновесие, но Кагами понимает, каких усилий ему это стоит.

— Лампа, — произносит Куроко и сглатывает. — Кисе не может вернуться, потому что лампа у них… Он наверняка захочет забрать ее.

Кагами стыдно, но он благодарен Кисе за это. Он рехнется от беспокойства, если лампа останется у того мудака с косичками.

— Как он нас найдет? — спрашивает Кагами, оглядывая цепочку следов за ними. Конечно, Кисе может пройти по этой дорожке, но до нее будет еще черт знает сколько километров, затоптанных копытами лошадей и верблюдов банды.

— Найдет, — кивает Куроко, показывает руку с кольцом. — Его сосуд у меня.

Кагами может только догадываться, насколько тяжело ему идти пешком через пустыню. Как они путешествовали с Аомине тогда? И все же, Кагами считает, что сейчас не время для неприятных разговоров о прошлом, переключается на мысли о том, какова вероятность, что их догонит уже вооруженный отряд с Аомине во главе. Но нет, вряд ли. Вокруг много городов, и Аомине придется рассылать людей по всем торговым путям, чтобы найти беглецов, а так как дворец его в столице — отрядов понадобится много.

К вечеру, когда солнце боком-боком, как застигнутый вор, начинает нырять за горизонт, Кагами успевает выдохнуть с облегчением, ожидая ночи как холодного душа после жаркого дня. И вовремя — солнце еще светит, когда Куроко, не оступившись и не споткнувшись, просто вдруг разом падает вперед, лицом в еще горячий песок. Когда Кагами переворачивает его на спину — не только с Куроко сыплется, он сам осыпается таким же белым песком и не дышит, губы его, плотно сомкнутые, похожи на губы древних статуй. «Джинны не умирают, — напоминает себе Кагами в то время, как Куроко продолжает смешиваться с песком под ногами. — Джинны не могут умереть. Так сказал Кисе. Стоит добавить воды, и все будет по-прежнему». У этого песчаного Куроко выпадает светлое запястье руки, оторвавшись от тела, и из рукава сыплется такая же мраморная крошка. Кагами с ужасом пытается собрать это крошево в ткань, но оно смешивается с желтым песком. Облизывая пересохшие губы, Кагами просит глухо, хрипло:

— Воды. Много-много воды. Сколько сможешь достать — оазис, лужу, ливень. Море осуши, но чтобы тут, в этом месте была вода! Это мое второе желание, Куроко!

***

Недолго поплутав, к ночи Кисе, наконец, находит среди пустыни оазис, чувствуя, что Куроко там. Оазис небольшой, с озерцом в центре и пяток пальм по его берегам. Кисе думает о том, что им повезло натолкнуться на такой посреди пустыни, но по мрачным лицам понимает, что здесь что-то не так. Приземляется тихо, осторожно, выглядывает из-за пальмы, а потом уже подкрадывается по воде, ее гладь шипит от соприкосновения со стопами его ног. Первым его замечает сидящий в воде Куроко, подскакивает, подняв вокруг себя брызги.

— Кисе-кун, — зовет он, и это даже можно считать радостью. — Ничего плохого ведь не случилось?

— У меня — нет, — подтверждает Кисе. — А у вас?

Кагами не смотрит на него, он сидит, опустив ноги в воду, глядя на звезды в отражении. Куроко тоже грустнеет, поворачивается к своему хозяину.

— Кагами-кун загадал второе желание… — произносит Куроко. На этих словах Кагами оживает, рывком поднимается, чтобы безразлично произнести:

— Ну загадал и загадал. Чего уж теперь. Это было тем, чего я искренне хотел.

— Между вами что-то произошло? — наивно спрашивает Кисе. Кожа на лице и руках шипит, как раскаленная сковорода, когда на нее попадают брызги воды, пущенной Кагами.

— Кагами-кун загадал оазис. Хотя знал, что я не умру, — признается Куроко.

— Он рассыпался, — Кагами будто бы оправдывается. Будто он виноват и истратил чужое желание, а не свое, и Кисе решает его успокоить:

— Вспомни, что загадал я. У тебя прекрасное желание, Кагами-чи. Ты хотел спасти Куроко-чи.

Как два сообщающихся сосуда, они меняются — воодушевляется Кагами и поникает Куроко.

— Кстати. Извините, что задержался. Пришлось дождаться, когда смогу добраться до вещи Куроко, — переводит тему Кисе, достав из-за пазухи лампу. — Вот, Куроко-чи. Твое… То есть нет. Кагами-чи?

Тот кивает, забирает ее себе, снова прячет в складки ткани.

— Тебе не пришлось делать ничего ужасного, чтобы получить ее? — стараясь не смотреть на него, интересуется при этом Кагами.

— Нет, что ты. Я слишком дорогой джинн, чтобы позволить себе увлечься каким-то бандитом. К тому же в сравнении с Аомине-чи они как-то… довольно скучны, — Кисе крутится на месте, на воде, а потом к ужасу Кагами погружается в нее до колен, но с ним, как воплощением огня, от воды не происходит ничего. — Я только наши вещи и верблюдов не стал забирать. Потому что с ними я дольше бы вас искал, да и этой банде было бы потом проще нас догнать.

— Ничего, — кивает Куроко. — Я снова желаю троих верблюдов и денег, чтобы хватило на несколько дней путешествия.

— Уверен, Куроко-чи? Это ведь будет твое третье желание.

Куроко оборачивается, чтобы взглянуть на Кагами, но снова повернувшись к Кисе кивает:

— Да, я абсолютно уверен, Кисе-кун. Мне больше нечего будет желать.

***

Кагами спит в оазисе, на открытом воздухе, накрывшись своей же одеждой. Он просыпается, когда вокруг еще темно и холодно. Своим острым слухом различает шепот:

— … да, я все понимаю, Кисе-кун.

— А я думаю, что нет… Почему ты не пожелал, чтобы он любил тебя?

— Думаешь, это нужно?

«Обо мне? — понимает Кагами. — Или снова про Аомине?»

— Если честно, я уверен, что не нужно. Но тогда я не понимаю… Будь я на твоем месте…

— Ты завидуешь мне, Кисе-кун?

— Что, если да? Я ведь признаю это.

— Разве зависть — не человеческое чувство?

— За сотни лет с людьми мы стали как они. Разве любовь — не человечность?

— Я слышу вас, — решает подать голос Кагами, и на какое-то время становится тихо, потом чуть громче Куроко спрашивает:

— Мы мешали тебе спать? Прости.

— Просто решил дать знать, что слышу, — вздыхает Кагами, закутываясь плотнее. — Ну или там… Может, о некотором лучше спросить меня?

— Конечно! — оживляется Кисе, но судя по звуку получает тычок под ребра.

— Спи, Кагами-кун. Мы больше не будем шуметь.

***

Портовые города отличаются от пустынных: здесь повсюду непривычный соленый запах моря. Создается впечатление, что сюда съехался весь мир, даже Кисе с его светлыми кожей и волосами тут смотрится если не как местный, то совсем не диковинкой.

— Ты совсем не загорелый, — замечает Кагами. Кисе смеется и поднимает указательный палец вверх:

— Желание же. Моя кожа всегда-всегда будет белоснежной.

Кажется, Куроко говорил о том, что между Кисе и Аомине тоже было что-то, не только тупиковая любовь Кисе. Кагами начинает понимать — Аомине вряд ли упустил бы возможность попробовать сам огонь в постели. Только почему Аомине с его темпераментом решил присвоить тихую воду, а не этот огонь? А впрочем, темперамент у них с Кагами был схожий, не удивительно, что они оба выбрали одного и того же джинна.

— Здесь находится крупный порт, — переключившись на Куроко, рассказывает Кагами. — Отсюда можно отправиться в любую страну. Там, где Аомине не будет главным. Там, где просто не будет Аомине.

— Любую? — оживляется Куроко. Это никак не отражается в его лице, но передается всей его позой, он становится парусником, готовым плыть, куда подует ветер.

— Не то чтобы… За нами еще может быть погоня. Поэтому месяц в этом городе мы ждать не будем. Что-нибудь на ближайшие дни отплытия, — и, глядя в сторону порта, над котором вьются белые птицы, Кагами с улыбкой прибавляет:

— Там будет много воды. Больше не будет пустынь.

Куроко больше не будет рассыпаться на части в его руках. Будто самое страшное в этой стране не Аомине с войском и государственной поддержкой, а именно эта жара, выжженные до песка равнины.

— Мне все равно, куда, — кивает Куроко. — И как опасно. Кисе-кун? Что скажешь?

Кисе только разводит руками, дескать, да куда я от вас денусь, но улыбка его снова наигранная, не искренняя, и Кагами становится его немного жаль. Стало бы больше, если бы Кисе не любил именно Аомине.

***

Здешние чайные — не подушки на полу и ковры, а немного непривычные террасы и столики. Закрывать здесь лицо кажется странным, потому что морской воздух влажный, от него не нужно прятаться, и на Кагами смотрят с любопытством, но принимают за наемника. Мало ли, какие причуды, в конце концов, в этом городе намешано несколько национальностей.

— Через два дня корабль сюда, — показывает на карте довольный собой Кисе. — Через три — сюда, на север и на запад один.

— И что там? — спрашивает Кагами, которому эти картинки ничего не говорят.

— Понятия не имею, — тяжко вздыхает Кисе, сознавшись. — Теоретически — какие-то новые страны. У тебя еще четыре желания, считая меня и Куроко, так что ты где угодно не пропадешь.

— Ну… А вдруг там тоже, драконы всякие… Прочие демоны, — нехотя предполагает Кагами, принимая некоторые обозначения на карте за опасные места, кишащие чудовищами, и Кисе смеется на это:

— Кагами-чи, мир огромен, и везде живут люди. Просто немного другие — цветом волос, кожи, говорящие на другом языке, но в целом все те же люди. И если они живут через океан от тебя, это не значит, что они могут извергать пламя или пьют уксус вместо вина.

— Правда? — спрашивает Куроко, и по голосу его непонятно, искренне он удивляется или это сарказм, и Кисе выбирает для себя первое, снова смеется.

— А джинны? — прикидывает серьезно Кагами. — Есть ведь другие?

— Ну да, — соглашается Кисе. — Очень много разных джиннов. Джинн ветра, металла, птичий джинн.

— Есть вероятность, что Аомине достанет одного из них? — предполагает Кагами. Куроко сразу отрицательно качает головой, Кисе задумывается, хмурится.

— Один джинн — уже хорошо. Огромная удача, что Аомине-куну удалось найти двоих. Потому что мы были оставлены в одной сокровищнице. Но нас там и было только двое, — рассуждает Куроко.

— Сокровищнице? — переспрашивает Кагами, и своим чутьем охранника осознает, как притихли разговоры вокруг, сделав их центром внимания. — Ладно, проехали…

***

Вылазка Аомине похожа на небольшой военный поход. Его шатер посреди лагеря. Прежде, чем ему о чем-то докладывают, он успевает сам заметить непривычный шум где-то на границе лагеря. По сути весь отряд — как большой муравейник, а этот шум похож на появление в нем жука. С севера ведут пленного. Хотя веревок на нем нет, и он наверняка считает себя свободным, Аомине по своим людям видит, что у этого человека дорога только одна — к ногам его, султана, и если гость попытается повернуть, его заставят пройти уже силой и связанным. Парень ершистый и на колени не становится, хотя и знает, кто перед ним, тогда один из охранников подсекает его и тот падает в пыль перед султаном. Слышен дружный гогот. Аомине видит, какого сорта человека к нему принесло, потому не одергивает, не собирается с ним церемониться, только ухмыляется.

— Если ты желаешь записаться в мою армию, то… — начинает Аомине с наигранным великодушием, но парень, нервным движением человека, привыкшего унижать, а теперь лежащего в пыли у ног правителя, стряхивает с лица песок, садится удобнее, как на подушках. Такие никогда не будут служить.

— Слышал, ты кое-кого ищешь, — начинает гость. Красное солнце заката отражается в серьгах.

— Да, — подтверждает Аомине, чутьем понимая, что этот не врет.

— Ты сбился с курса.

Притихает стража. Они сейчас все вокруг — как один, пытаются распознать фальшь, чтобы угодить, обличить вруна. И Аомине тоже, желая убедиться, наклоняется ниже, перехватывает одну из мелких косичек пленника и, больно дернув за нее, вызвав злой оскал, командует ему:

— А доказать сможешь?

Тот, все еще глядя диким, непокорным зверем, вытаскивает из-за пазухи золотой браслет. По дернувшейся скуле видно, что хочет как-то выказать себя: швырнуть в лицо Аомине или в песок куда-нибудь в пустыне, чтобы вся эта толпа процеживала его в поисках побрякушки, но пересиливает себя, кладет доказательство на смуглую ладонь султана.

Золотой браслет. Все свои побрякушки, как и дорогую одежду, Тецу оставил ему. Никаких украшений на нем не оставалось, зато у Кисе всегда были свои, золотые. И этот браслет принадлежал ему, Аомине помнил его еще по той темной сокровищнице. Когда он нищим мальчишкой в поисках приключений спустился глубоко в грот и наткнулся на золото, уже почти мертвый от усталости и жажды. Тецу из сокровищницы, бывшей их тюрьмой, тогда не взял ничего, а Кисе забрал несколько украшений, как дорвавшаяся девчонка. Но пусть, именно их звон подсказал позже Аомине, как именно он украсит главное свое сокровище, добытое в том приключении.

— Уже неплохо, — хвалит Аомине, и его пленник поднимается, выпрямившись, стоит расхлябанно, упираясь на одну ногу. — Кто еще с ним был?

— С ним? Это бабы браслет. А с ней, да, был довольно интересный паренек. Только дело в другом, и я не думаю, что ты захотел бы говорить об этом при всех. В стране много слухов, как никому не известный мальчишка смог стать султаном. Мы… выручили недавно два кувшина золотом и рабыню. Я таких раньше никогда не видел, а я много повидал. Но вот незадача — не успели мы как следует отпраздновать, как рабыня сбежала из клетки, оставив замок не тронутым, а вместо золота в кувшинах оказалась вода.

— Злой дух видно подшутил над вами, — Аомине возвращает ему браслет. — Пройдись по стране, примеряй этот браслет каждой рабыне, а той, кому он подойдет, и придется терпеть тебя всю жизнь.

— Ты издеваешься?! — срывается пленный, но в порыве злости приблизиться ему не дают, да Аомине и сам достает саблю, приставляет к горлу того, заставив заткнуться.

— Я терпел твое неуважение, думая, что история стоит моего внимания. Всему есть предел.

— Я знаю, куда они идут. Только я могу рассказать тебе, в какой части огромной пустыни их встретил.

— Не сможешь, если я тебе язык вырежу, — пожав плечами, замечает Аомине. На щеках его пленника вспухают и опадают желваки. Кажется, что, поверив угрозе, он сильнее сжал зубы, чтобы сохранить язык, но после недолгой внутренней борьбы, он опускает голову, а затем и сам падает в песок на колени.

— Я могу служить вам, — уже глуше произносит он. — Я вел себя недостойно, а теперь осознал это. Позвольте искупить свою вину.

— Перед кем? Мальчишкой, непонятно как ставшем султаном?

— Нет. Перед величайшим султаном за всю историю.

Аомине кажется, что пленный наклонил голову только для того, чтобы он, султан, не видел, какой ненавистью горят его глаза. Аомине ненавидит его так же сильно, за то, что тот видел Тецу. Чертов Кагами вытащил его джинна из башни, и теперь он встречает на пути подобных типов. Что, если бы с ними не было Кисе, если бы нельзя было отвлечь?

А еще, похоже, этот ушлепок, от которого Кисе сбежал, теперь хотел его себе в награду. Но Кисе тоже был собственностью Аомине, его джинном. И его тоже выкрал Кагами. Пока Кисе был просто блестевшим на руке кольцом, Аомине и не задумывался о нем, носил просто как красивую вещицу. Но вряд ли Кисе заставляли бежать, скорее всего, и он тоже предал Аомине. Хотя Аомине был уверен, что Кисе — бесконечно предан ему в своей любви, а оказалось, что ошибся, и любовь джинна ничего не стоит, когда у кольца новый владелец.