Кагами снова успевает только на середину разговора сидящих в тени дома джиннов.

— Не понимаю, — вздыхает Кисе. — Ведешь себя так, будто он не смертен. У обычных людей не так много времени, Куроко-чи.

— Кагами-кун говорил, что ты что-то сказал ему в пустыне, пока я был в лампе, — вспоминает Куроко, и Кагами садится рядом, чтобы не подслушивать. Тут прохладнее, чем в пустыне, да и дожди наверняка чаще. Этот город немного похож на столицу, но там у них не было бы столько времени ждать караван.

— О, Кагами-чи. Не хочешь снова взять один номер на двоих с Куроко?

— Зачем? — невозмутимо спрашивает Кагами, но ловит направленный на него взгляд Куроко, который, приняв это за отказ, отворачивается. Будто в нем две кнопки — красная и синяя, и когда Кагами нажимает правильную — Куроко продолжает смотреть, но не подсказывает, а когда не верную — Куроко это расстраивает. Кисе прав, им нужно поговорить. Глупо все понимать и при этом делать вид, что ничего не происходит, только потому, что Куроко принадлежал Аомине. — Если Куроко хочет, то можем взять одну комнату.

— Куроко-чи хочет! — отвечает за него радостный Кисе.

— Не решай за меня, — тут же всерьез обижается второй джинн. — Спасибо, Кагами-кун. Думаю, нам нужно поговорить. Так?

— Наедине, — кивает Кисе. С каждой фразой он радуется все больше. Сидя между Кагами и Куроко, он будто пропускает через себя их мысли, купается в эмоциях. Будто те нитки, что сшивают Кагами и Куроко приплетают к ним и Кисе, лишенного ответной любви. Как если бы в этих лучах можно было ощутить физическое тепло и забыть о своей проблеме.

Кагами вдруг кажется все таким мелочным. Он представляет себе Куроко, которому он не интересен. Рядовой охранник и досадное недоразумение. Куроко довольного своим заточением. Явственно представляет его сидящим, как рабыня, у ног Аомине, спокойно откусывающим от персика. Представляет того Куроко, который спрятался бы, приди Кагами в его комнату.

Кисе и в самом деле волшебник. Не только потому, что он может превратить весь песок в пустыне в золото, он сделал теперь другое волшебство — своим примером и присутствием разрешил сомнения Кагами. И все же, когда он думал о несчастье Кисе, все казалось простым, переключался на Куроко — и снова нервничал, робел. Если бы Кисе был влюблен в Кагами, все было бы понятнее: у него все на лице написано. С Куроко сложнее, даже почти убежденный в своих подозрениях, Кагами все равно думал, что понял что-то не так.

***

Ночью с моря пришел холодный ветер. Кагами пришлось закрыть ставни, к тому же портовый город гудел голосами пьяных, не желал ложиться спать, разговаривал на десятках разнообразных наречий, но, пожалуй, все о том же, казавшемся сейчас похабным.

Куроко снова светится внутренним светом, с ним не нужно зажигать ламп в комнате. Он сидит на краю кровати, как гость, который вот-вот уйдет спать на пол или в комнату Кисе, и Кагами остается у закрытых ставень, боясь спугнуть его.

— Три вопроса, — спокойно начинает Кагами. Куроко кивает, приготовившись отвечать.

— Ты спал с Аомине до того, как он тебя запер?

Куроко, кажется, разочарован. Наверняка он ждал чего-то более близкого им двоим, а не прошлого, но он отвечает, негромко, как провинившийся ученик:

— Нет, — и тут же выходит из роли послушного джинна, спрашивает сам:

— Это имеет значение? Это было два года назад. Разве ты не должен был спросить другое?

— Что? — кивает Кагами, складывает руки на груди.

— Любил ли я его, — подсказывает Куроко, но сам молчит, не отвечает. Кагами начинает злиться, он не мастак вести подобные разговоры.

— А это имеет значение?

— Не больше, чем вопрос о том, спали ли мы… Мы так ни к чему не придем, — решает за него Куроко. — Садись. Я хотел объяснить тебе, а дальше… как захочешь. У тебя еще есть одно желание, Кагами-кун.

— И два у тебя, — кивает Кагами, проходит к кровати, но не садится, стоит напротив.

— Тогда вторым и будет просьба выслушать меня. Хорошо?

Кагами кивает, все еще смотрит сверху вниз, но Куроко это вроде и не доставляет неудобств. Выдохнув, чтобы успокоиться, хотя Кагами и не заметил, чтобы он нервничал, Куроко начинает:

— Возможно, я был увлечен Аомине-куном. Я чувствовал к нему некоторую симпатию. Скорее всего, я спровоцировал его сам… Кисе-кун шутил, что я ревную Аомине-куна к нему, потому что они… ночевали вместе. И Аомине, кажется, обратил на меня внимание. Я понимаю, что это было не то, что люди называют ревностью. Я просто хотел, чтобы Аомине-кун продолжал общаться со мной, и не оставлял одного.

— Это разве не любовь? — вклинивается Кагами, и Куроко поднимает руку, напомнив:

— Желание, — он хмурится так, будто Кагами нарушил какую-то их, джиннов, заповедь. И все же, Куроко возражает:

— Раньше этого не было со мной, и я принимал это за любовь. Возможно… Просто думал, что у меня эмоций меньше, чем у людей, поэтому я ощущаю это так. А потом… Потом во дворце появился ты.

Сердце Кагами отчего-то падает, он сглатывает, будто это вернет его на место, но тщетно — умирающей рыбой оно плещется где-то в ногах. Кагами появился во дворце два года назад. И все же он молчит, не перебивает. Кагами ожидал совсем не такого разговора.

— В начале я не замечал тебя. Во дворце было столько людей, я наблюдал за тем, как они живут, я пытался понять, что такое люди. Почему я не такой, ведь не только же потому, что кожа светится и волосы другого цвета… А потом мне понравилось следить за тобой… Наверное, это неприятно слышать, но… Я наблюдал. Просто смотрел, как ты засыпаешь, как просыпаешься и выходишь к воде. Как общаешься с людьми… Как просишь Аомине никогда больше не заставлять тебя смотреть на пытки, на казни… Кагами-кун, ты удивительный. Возможно, я видел не так много, но больше во дворце и садах не было такого человека. Такого сильного там, где нужно быть сильным, и в то же время слабого, где слабость — прекрасна… Я тоже не мог смотреть на казни. Я не понимаю, зачем людей надо убивать, если однажды они умрут все равно.

Кагами рад, что должен молчать. Он выдал бы сейчас свое волнение, если бы пришлось говорить, а так он стоит спокойный и собранный, и слушает, что говорит ему Куроко, который, оказывается, знает его уже три года.

— Вскоре я понял, что смотрю только за тобой и… Что Аомине-кун отвлекает меня от этого. Я даже злился на него за то, что он приходит, и на это время я должен расстаться с тобой. Как если бы мы были знакомы, и ты прятался в моей комнате… Но ты ничего не знал обо мне. Я никогда в жизни еще не чувствовал себя таким слабым — дальше своей темницы я выйти не мог, а ты жил там, во внешнем мире… Я хотел показаться тебе. И я ждал, когда ты окажешься достаточно близко.

Куроко снова кажется ему не всемогущим джинном, а наивным мальчишкой, который впервые в жизни так искренне говорит о своих чувствах, и смотрит так подкупающе-открыто. И Кагами хочется обнять его, прижать к себе, будто Куроко плачет, и его надо успокоить этим физическим контактом.

— У меня остался вопрос, — сглотнув, спокойно произносит Кагами, встречает прямой взгляд голубых глаз, выдерживает его, продолжает:

— Только правду, Куроко. Ты заколдовал меня?

На улице кто-то затягивает веселую песню на чужом языке, на высоких нотах слова подхватывают, нестройно подпевают. Зря Кагами закрыл ставни, в комнате слишком жарко. Кажется, от этой жары Куроко снова рассыплется песком и больше не соберется, потому что так хорошо быть не может, должен быть подвох.

— Нет, — одновременно сморгнув, отвечает Куроко. — Я не хотел так. Это все равно, что я бы и тебя запер в башне. Но… Я не думал, что получится так. Мечтал, что ты будешь приходить иногда, что мы сможем разговаривать… Я не понимал, что это вообще что-то плохое, за что тебя могут казнить, я еще слишком мало знал о людях.

Куроко был прав — все, что было раньше, не имело значения. Какая разница, спал ли он с Аомине до того, как его заперли? Ведь все это время он смотрел за Кагами, а тот даже не знал о его существовании. Какая разница, было его чувство к Аомине любовью или привязанностью того, кто не знает, что, если друг нашел пару — его нужно отпустить.

— Кисе-кун и мне тоже кое-что говорил… Он нас не понимает. Он видит, что ты относишься ко мне с симпатией… Кисе-кун думает, что у меня есть шанс, и что я не должен его упускать. И я понимаю, что в чем-то он прав, но… Я слишком плохо знаю людей, чтобы быть уверенным. Кагами-кун, скажи, я ведь нравлюсь тебе? Ты ведь пошел со мной, предав хозяина, не ради богатства? Ты истратил второе желание на то, чтобы спасти меня. И первое тоже потратил на меня. Ты ведь тоже любишь меня?

Больше не слышно пьяных песен на улицах, мир как отрезало от них. Кагами наконец садится рядом, на кровать, Куроко наблюдает за ним с той же детской надеждой в сияющих глазах.

— Я не знал, — выдыхает Кагами. — Я не думал, что все так… серьезно.

— Тебе неприятно? — тут же спрашивает Куроко. Кагами касается его так, будто это он — огонь, и Куроко рассыплется от прикосновения. Сначала — кончиками пальцев к щеке, потом всей ладонью, а Куроко продолжает смотреть во все глаза, накрывает его руку своей.

— Ты хоть осознаешь, насколько прекрасен? — спрашивает Кагами, трогает его губы подушечкой большого пальца, ведет руку на затылок, зарывшись в короткие волосы Куроко. Тот ждет терпеливо, руки перед собой, сминает покрывало кровати. — Как тебе вообще можно отказывать?

— Кисе-кун тоже красивый. Гораздо красивее меня, но… — Куроко непроизвольно подается вперед, замечает это, снова возвращается назад. — Не мучай меня, пожалуйста.

Тогда для Кагами настает время осуществить все желания, не дававшие ему покоя. Он обхватывает запястье Куроко, подносит ко рту и сначала прикладывается к светлой коже губами, пробует языком и уже потом прибавляет зубы, оставив алый след. Куроко все еще ждет, не шелохнувшись, не пытается ни прильнуть, ни сбежать или отдернуть руку. Да, возможно, Кисе — тоже красивый, но Кагами выбирает Куроко.

Куроко сметает, он падает на постель, раскинув руки, продолжает наблюдать.

— Что? — спрашивает Кагами, упершись рукой возле его головы. — Ты все еще ждешь, чтобы я сказал вслух?

— Да, — кивает Куроко. — Потому что иначе ты не сможешь сказать, что я тебя недопонял. Или что ты сделал что-то из жалости.

Тогда Кагами ломается — отодвигается к краю кровати, прикладывает ко рту ладонь, на которой еще остается прохлада кожи Куроко. Тот поднимается на колени, ползет следом, обеспокоенно окликнув.

— Я… короче… — начинает Кагами, поворачивается, чтобы смотреть прямо на Куроко, но обнаруживает того близко-близко, в паре сантиметров от своего лица, замирает, уже спокойнее закончив:

— Согласен.

— На что? — Куроко чуть склоняет голову на бок. У Кагами сердце колотится, как дикое, и Куроко так близко, неужели не слышит, не чувствует? Кагами снова перехватывает его запястье, уже с отметиной зубов, прикладывает к сердцу и открыто, не смущаясь, отвечает:

— На все согласен. Идти с тобой куда скажешь, согласен. Терпеть выходки бандитов, не обнажая меча. Хозяина своего и друга предать согласен. Скажешь за тебя сдохнуть — и на это буду согласен.

Куроко молчит секунду-другую, а в третью опадает, растекается, прильнув к Кагами и свалив его на кровать. И все равно получается, что он с левого бока, и рука все еще над сердцем.

— Я счастлив, — выдыхает Куроко, и Кагами чувствует, как двигается его тело на выдохе. А потом осознает, что рядом с его сердцем бьется и сердце Куроко, рвано и неровно, но так же быстро. Куроко правда сомневался в нем. От этой мысли Кагами накрывает его плечи рукой, прибавляет:

— Я не буду запирать тебя в башне третьим желанием.

Вместе с дыханием и сердцебиением Куроко, к Кагами приходит осознание, что в мире нет тишины. Звуки подавляются, ночь наполнена шепотом и скрипом, а значит, снаружи не шумят потому, что он не должен этого слышать.

Кагами так и вскакивает, все еще прижимая к себе Куроко, тянет его к окну.

— Кольцо у тебя? — быстро шепчет Кагами, прислушиваясь к улице. Шорохи — из здания, из коридоров и комнат. Куроко только кивает, понимая, что происходит что-то важное.

— Я могу опустить нас плавно, — негромко отвечает он, осторожно распахивает ставни. Улицы пусты. Кагами второй раз в жизни осознает себя летящим — его и Куроко поднимает над полом, но вместо того, чтобы приземлиться на песок улицы, их переносит на крышу соседнего дома.

***

Лежащий на кровати Кисе ждет каких угодно звуков из соседней комнаты, но не грохота ломающейся мебели. Прислушиваясь, он думает о том, что, наверное, Кагами сказал что-то не то, раз Куроко сломал кровать. Кисе настолько беспечен, что на звук открывшейся в свою комнату двери поднимается не спеша, с интересом, ожидая захватывающей истории, но в комнату входит Аомине.

Кисе замирает в той же позе разбуженного среди ночи. Как если бы Аомине был монстром, который не заметит его, пока он не шевелится. Но Аомине садится на кровать, подцепляет указательный и средним пальцами подбородок Кисе и, улыбаясь самой самоуверенной улыбой, произносит:

— Ты не стал бы сбегать, Кисе. Я знаю. Они заставили тебя. Куроко, так?

— Не понимаю, о чем ты, Аомине-чи. В кольце было слишком скучно, а мне нужны собеседники и простор, вот я и выбрался, — врет Кисе. — А что с Куроко?

— Ну да. Заставил. Потому что знал, что это случится.

— Что — это? — любопытство пересиливает в Кисе, и улыбка Аомине становится еще шире, прежде чем он произносит:

— Мое третье желание, Кисе. Верни сюда Куроко и Кагами. Как далеко бы они ни сбежали или перенеслись.

— Нет.

Кисе даже не отказывает, он просит, болезненно изогнув брови.

— Я твой хозяин. Возвращай.

Кажется, что не меняется ничего, но Кисе, глядя теперь куда-то за спину Аомине, глухо произносит:

— Мне очень жаль, Куроко-чи.

— Ты был обязан, Кисе-кун, — отзывается тот, сидя на каменном полу комнаты после неудачного приземления. Кагами удержался на ногах, но за их спинами — только стена.

— С возвращением, — кивает Аомине, обернувшись.

***

Сундук настолько тяжелый, что в комнату его вносят четверо охранников, с грохотом опускают на пол. Следом в пустую залу, главную в башне, входит Аомине, жестом отправляет стражей вон, те выходят, прикрыв дверь. Какое-то время султан прислушивается к их удаляющимся шагам, затем, сам себе не веря, запирает на замок дверь. Балкон заделан кирпичной кладкой, криво и некрасиво. Аомине приказал это сделать сразу после побега.

Только проверив все, Аомине наконец отпирает сундук, скрипит противно ржавыми петлями крышка. Внутри — черная ткань, веревки, но сам сундук пуст. Вздохнув тяжело, Аомине ловит одну из веревок, как змею, откидывает на оставшиеся тут подушки — и на них приземляется уже Куроко, издав приглушенный всхлип. Очень быстро он берет себя в руки и, уже не отвлекаясь на боль, смотрит в глаза Аомине.

— Ну как тебе снаружи, Тецу? Хорошие там люди? Этот кретин вытащил тебя из дворца и еще собирался куда-то с тобой плыть. Куда? К дикарям на другой континент?

— Это я его попросил. Помочь мне сбежать, — произносит Куроко, глядя все так же упрямо, в глаза.

— Хм. Знаешь, что-то такое я за тобой подозревал. Это потому, что я сказал, что мне с тобой становится скучно? Подумаешь, не в настроении был, а ты вместо того, чтобы подумать и что-то изменить, чему-то подучиться, просто решил бежать.

— Я давно хотел сбежать. И… Надо было сказать, тогда ты не стал бы…

— Чего не стал бы?! Отпустил бы тебя? Сказал — ну конечно, Тецу. Ты ж джинн, иди на все четыре стороны, пусть любой урод загадает тебе еще желания. Пусть пожелает занять мое место!

— Кагами-кун бы не загадал… — начинает Куроко, упрямо стискивает зубы и отворачивается, когда одним рывком Аомине оказывается перед ним, вплотную к нему, встав на одно колено перед джинном.

— Твой новый хозяин, да, Тецу? Что же он уже успел загадать?

— Свободу для меня… и воду для меня, — тщательно взвешивая слова, признается Куроко. — И деньги на путешествие.

— А Кисе?

— Кисе не его джинн. Я загадывал ему желания.

— И как ты думаешь, что теперь будет с Кагами?

Следя за словами, Куроко выдает себя жестом — вскидывает в ужасе голову, пытается встать, но Аомине валит его обратно в подушки, прижимает к ним за светлое плечо.

— Кого ты обманываешь? Меня? Хозяину своему врешь?!

— Ты мне не хозяин!

— Конечно! Теперь Кагами хозяин! Только ему башку отрубят завтра. А держать тебя здесь у меня больше нет возможности, ты же сбежишь, как только появится шанс. Только если Кагами не будет, куда побежишь?

— Аомине-кун, — Куроко осторожно, мягко касается его руки на своем плече, почти нежно, а когда Аомине отпускает, приподнимается, чтобы обнять его за плечи. — Прости, Аомине-кун. Пожалуйста, не убивай Кагами-куна. Я останусь здесь. Так же буду ждать тебя каждый вечер, без приказа, если ты сохранишь ему жизнь. Ты прав, это я виноват. Я уговорил его помочь мне. Я им увлекся.

— Херни не неси, — цедит Аомине, снова спихивает Куроко в подушки. — Ты его уговорил?! Я не просто его хозяин, я и друг его! А он захотел то, что всегда было моим. И вместо того, чтобы сказать мне об этом, просто выкрал! А ты! Какого черта ты мне такой нужен?! Остающийся тут только потому, что я не убил Кагами! Я думал…

Куроко говорил ему, что тут скучно, что ему хочется в прошлое, когда они путешествовали, и, вспомнив об этом, Аомине скрипит зубами с досады. Очень многое он пропускал мимо ушей, не хотел слышать или придавать этому значение.

— Я поднял страну с колен. Почти искоренил голод. Не без вашей помощи, но… Но я был хорошим правителем. И мне тоже хотелось бы путешествовать, но тут я нужнее. Но ведь и ты сбежал не только из-за этого… Если бы ты правда… Если бы я был нужен тебе, ты подождал бы каких-то там семьдесят, в лучшем случае, лет, пока я не сдохну, чтобы дальше путешествовать. Но ты не хотел терять это время. Тебе нужен был Кагами. Только вот он семидесяти лет не проживет.

***

По сравнению с нынешней камерой, прошлая была комфортнее, потому что там оставались свободны руки и ноги, было тихо и почти никто не заглядывал. В этой же Кагами скован, двое охранников истуканами стоят у дверей, третий прогуливается мимо камеры. К этому всему еще и стоны, крики, запах крови, мочи и паленого мяса. Кагами кажется, что он оказался заложником в аду. Нет, это репетиция ада, а завтра, после казни, его ждет настоящий, уже за то, что он предал Аомине.

Обратно в столицу его везли, как мешок с тряпками, специально или по случайности разбили голову, но кровь теперь засохла, только залила лицо от виска до уха слева. Кагами ждал пыток, но их не было. Он понимает, что живет до утра, но точно не может сказать, сколько сейчас времени.

Стихают крики, стражники у решетки кланяются кому-то и уходят по коридору дальше, в темноту, и шаги останавливаются у решетки, но это не охранник, и, поднимая голову, Кагами уже знает, кого увидит перед собой. И сталкивается со взглядом Аомине, сверху вниз. Кагами тоже глаза не отводит, продолжает смотреть упрямо. Странно, оставаясь в одиночестве, можно обвинять себя, думать, что заслужил, но увидев перед собой Аомине, — злиться на него. На то, что он убивает Кагами прежде всего как соперника, к которому сбежал Куроко, а не предателя. Глядя ему в глаза, Кагами воспринимает его уже как врага, от которого не смог спасти Куроко, и взгляд его не менее яростный, чем взгляд самого Аомине. Тот молчит, ожидая от Кагами чего-то, вряд ли извинений, и, так и не получив ни слова, разворачивается и уходит. На его место снова возвращаются стража, и Кагами от этого посещения становится даже спокойнее.

Все снова меняется, когда слышится негромкое, произнесенное знакомым голосом:

— Кагами-кун.

Он так дергается от неожиданности, что охрана подозрительно оборачивается, но этот голос слышал только он. Куроко нигде нет, но ему не показалось, это был его голос. К тому же чешется нестерпимо правое ухо, до которого не дотянуться скованными руками.

— Я тут, — снова раздается в том же ухе, и Кагами понимает, почему никто больше не слышит и не видит Куроко — джинн, размером с жука, сидит у его уха. — Когда Аомине-кун уходил, я стал песчинкой на его одежде. Он пришел сюда, к тебе, и я спрятался за прутьями, а потом добрался сюда. Кагами-кун, у тебя остается одно желание.

Он кивает осторожно, чтобы не смахнуть джинна.

— Если будет выбор, то лучше уходи без меня. Он не сможет меня убить. А я буду счастлив, уже зная, что с тобой все в порядке. Не волнуйся за меня. Беги один. Кольцо с Кисе, правда, я не смог достать, значит, из твоей встречи с джиннами ничего хорошего не получилось.

— Я предал своего господина, — в голос произносит Кагами. В этот раз охрана и не шевелится, решив, что он говорит сам с собой. — Да… Понимаешь, в нашем мире так. Это кодекс. Ты не должен предавать человека, которому поклялся служить. И я… Я должен эту вину искупить.

— Значит, ты останешься? — уже громче спрашивает Куроко, ему все равно если и слышат, то воспринимают как жужжание мухи. Кагами кивает осторожно, чтобы не уронить его. Здесь по-прежнему темно, коптит светильник около охраны, слышатся болезненные стоны, воняет. И все же Куроко с ним, и окружающее сразу начинает восприниматься по-другому: внимание Кагами приковано к светлому джинну.

— Тогда я тоже побуду с тобой… До конца, — раздается в ухе, и оно снова чешется — так воспринимаются сейчас прикосновения Куроко, Кагами ежится, но удерживается от того, чтобы почесать мочку уха плечом.

***

Казнь не то чтобы публичная — все произойдет во внутренних стенах дворца. Здесь расстелен ковер, не самый красивый, конечно. Такой, чтобы не жаль было выбросить потом. А вокруг, как последнее унижение, вся охрана, согнанная посмотреть на смерть своего бывшего начальника. Кагами знает всех этих людей, кого-то лучше, кого-то только по имени, но он был их руководителем, они верили ему, и стыд жжет ему внутренности, заставляет желать сквозь землю провалиться. И все же — Кагами еще чувствует прохладное прикосновение к мочке уха, где остается Куроко. Иногда можно весь мир предать ради одного человека. Или джинна, в случае с Куроко. На возвышении тут — только сам Аомине, скучающий, как может показаться, на деле и сам раздавленный, разочарованный. Он смотрит на Кагами из тени своего шатра, слишком пристально для того, кто находится здесь только для порядка. А Кагами хорошо знаком даже со своим палачом — парнем выше даже него самого, неповоротливым Мурасакибарой. Знаком настолько, что для себя отмечает: «Если ему приказано пытать, то агония продлится до заката. Но убивает он сразу, с одного удара».

— Только давай обойдемся без прощальных речей, — тянет лениво Мурасакибара, когда к нему подводят Кагами. Сабля в его руках еще не значит быструю смерть. — Сегодня жарко, я даже приговор зачитывать не буду. Все и так знают, за что ты тут.

— Как насчет последнего желания? — усмехнувшись, спрашивает поставленный на колени Кагами. Мурасакибара только цыкает раздраженно, но Кагами видит, как вскакивает и осматривается Аомине, в поисках джинна, как бросается к подушкам, в которых, возможно, лежит лампа Куроко. И в то же время слышит негромкий звон у уха, как от разбившейся о камни капле. Джинн прислушивается, Мурасакибара отводит в сторону острую, тяжелую саблю, тянется перехватить в кулак волосы Кагами, пока тот загадывает негромко, так, что услышит только Куроко, ну и, может быть, палач, если ему с высоты своего роста вообще что-то слышно:

— Чтобы Аомине любил Кисе.

Мир останавливается, чтобы тут же снова сорваться вниз, став подобием той самой водной капли. Падает в подушки Аомине, рассыпается на осколки сабля Мурасакибары, а в следующее мгновение Кагами обнаруживает себя висящим в воздухе высоко над дворцом, настолько, что тот видится ему теперь, как игрушечный. А сам город — небольшим выростом среди пустыни.

— Не обязательно было ждать до последнего, чтобы загадать это, — произносит держащий его за руку Куроко. — Ты мог загадать это еще в камере.

— Тогда я этого еще не придумал, — смеется Кагами, глядя только на него, не вниз. — К тому же… неплохо получилось. Скажут, что меня спас сам демон пустыни. Может, это вернет мне немного уважения.

***

Кагами всю ночь боится отпустить Куроко, прижимая к себе, и в то же время не может позволить себе что-то больше объятий или поцелуя в макушку. Ему кажется, что вот-вот джинн исчезнет, призванный тем, у кого лампа, но Куроко дремлет у него под боком и никуда не пропадает.

В этот раз они заночевали в брошенной глиняной хижине посреди пустыни. Погони тоже не было, да и зачем, если с лампой на руках Аомине мог просто позвать джинна обратно?

Еще Кагами боялся остаться без воды, но рядом с хижиной оказался пересохший колодец, и Куроко только что-то шепнул ему, а на утро он снова наполняется водой. Кагами даже путешествовать уже не хочется, лишь бы остаться еще ненадолго тут, как на необитаемом острове — одним посреди пустыни. А Куроко почему-то грустит с приходом ночи, но неизменно прижимается в ответ. Будто тоже с минуты на минуту ждет, что его отзовут силой лампы. Но тайна его подавленного настроения открывается в третью ночь в их маленьком пристанище.

— Кагами-куну я не нравлюсь? — спрашивает Куроко, замерев на пороге. Солнце садится, с джинна капает прохладная колодезная вода. Кагами, залюбовавшись стекающими по белой коже каплями, опоминается:

— Почему?

— Разве те, кто друг другу нравятся, просто спят в обнимку ночью?

— Я… просто… — Кагами запинается, пытаясь подобрать слово, которое оправдало бы его поведение. — Этикет!.. Понимаешь. Мы ведь… Не так давно, и вот я… Жду.

— Чего? — не понимает Куроко. Жесткая кровать тут тоже сделана его магией — это лучше, чем спать на камнях.

— Когда ты будешь готов.

Куроко осмысливает эту информацию, приходит к неожиданному выводу:

— Мне раздеться?

Кагами хочет спросить с почти искренней наивностью: «Зачем?» или попросить не делать этого, ведь и он не железный, но вместо этого он, взяв себя в руки, соглашается:

— Давай.

Куроко все еще не доволен, это видно по поспешности движений, по сваленной на пол одежде. Но даже за этим Кагами наблюдает с жадностью, готовый к черту послать и Аомине с лампой, и «этикет». Даже если он появится в покоях султана, кончающий в его джинна, — сейчас Кагами это не волнует.

Но раздетый Куроко не идет на кровать, стоит напротив, хмурясь, тогда Кагами зовет:

— Иди ко мне.

— Зачем? — будто мстит, упрямится джинн, но что-то в Кагами, отвечающее за стеснительность или здравый смысл, уже отключилось, и он, пожав плечами, как бы говоря: «Сам напросился», отвечает, показывая руками:

— Чтобы я мог тебя коснуться. Погладить, — его руки показывают, как гладят что-то круглое, потом сжимают. Куроко смотрит уже не так обиженно, делает шаг вперед, но это лишь поощрение продолжать. — Посадить к себе на колени. Вылизать твои запястья и лопатки. Шею и живот. Оставить следы зубов на светлых бедрах, развести колени и… Попался!

Кагами хватает Куроко до того, как тот сам доберется до кровати, слишком маленькие у него шаги, и слишком огромной вдруг кажется эта хижина. Схватив, валит на кровать и, придавив одной рукой, другой неловко стаскивает одежду с себя. Настолько неловко, что пытавшийся выбраться из-под него Куроко вместо этого начинает помогать, но без спешки, плавными движениями. Кагами останавливается, чуть приподнявшись, и, когда оказывается голым в ворохе тряпок, Куроко, глядя на него снизу вверх, напоминает:

— Ты хотел погладить. И оставить следы зубов…

— В другой раз, — хрипло отзывается Кагами, просунув руки под колени Куроко, подняв и разведя их. И вроде нет ни огорченного взгляда, ни обиды, но Кагами останавливается: так нельзя. Куроко может быть разочарован отсутствием прелюдии, а хочется сделать все хорошо. Но он с готовностью подается к Кагами, прижимает разведенные колени по бокам к горячим ягодицам. Куроко от воды прохладный. Да и сам он — вода. Вспомнив об этом, Кагами наклоняется и, прикусив кожу между шеей и плечом, пьет Куроко, как пил бы воду, втягивает в себя, оставляя след. Куроко, дернувшись было от неожиданности или боли, останавливается, снова с той же доверчивостью касается коленями горячей кожи Кагами.

Кагами столько всего хочется, что он не знает, с чего начать и что выбрать. Взять Куроко, как сейчас, сильнее разведя ноги? Посадить к себе на колени? Или перевернуть на живот и заставить прогнуться. Но спрашивать, как хочет сам Куроко, кажется ему сейчас глупостью и признаком неуверенности. «Извини, — хочет сказать Кагами. — Мы чуть позже сделаем это долго и чувственно. А сейчас я взорвусь, если не сделаю это побыстрее». Но получается у него только невнятное рычание, и, снова прикусив кожу на шее, он разводит ноги Куроко шире. Толкнувшись, упирается в ягодицы, потом в ложбинку между ними и глубже. Куроко снова напрягается, но до этого он так часто за эту ночь весь деревенел, а потом снова расслаблялся, что Кагами не обращает внимания, удерживая его под ягодицы толкается дальше, глубже.

— Подожди-подожди, Кага… — Куроко не заканчивает, шипит, выгнувшись, задышав сильнее и чаще, но глубже Кагами не погружается, потому что и незачем. Семя стекает по его члену, по ложбинке ягодиц Куроко.

— Мы сейчас продолжим, — смущенно обещает Кагами, пытается отстраниться, но Куроко перехватывает его руку, тянет к себе, подсказывает:

— Пальцы. Сначала пальцы. Я не смогу принять тебя сразу…

И Кагами кивает, приподнимается, чтобы не давить на Куроко всем своим весом. Проводит сначала гладящим движением, подбирая со светлой кожи свою сперму, и влажные от нее пальцы вводит в Куроко. Это было бы смущающим, если бы не снова поднявшийся в готовности член.

— Я готов, — предупреждает Кагами уже уверенней. Куроко, дышащий так глубоко, что при каждом вдохе выделяются ключицы, кожу на которых тянет прикусить. Он послушно перекидывает ногу через ногу Кагами, с готовностью раскрываясь, держась за одеяло у своих светлых боков.

Протиснуться все равно сложно, и с каждым движением внутрь, по чуть-чуть, Куроко сжимается. Приподнявшись, губами он находит бусинку соска Кагами, пробует прикусить, в ответ получает нетерпеливое движение, более резкое, чем предыдущие.

— Почему так узко? — Кагами обращается будто и не к Куроко, а к постели.

— Я хотел для тебя быть девственником, — успевает выпалить Куроко между толчками. И едва не падает с кровати от силы следующего.

***

Акаши, новый начальник охраны, докладывает об аресте двух путников, которые желали встретиться с султаном. Единственное, что спрашивает Аомине, как они выглядели. Выслушав описание, ухмыляется: пять лет прошло, и вот они, наконец, явились. Он распоряжается тайно проводить их в отдельную башню. Акаши настолько удивляется, что позволяет себе уточнить, правильно ли понял приказ.

Первым их встречает Кисе. Он обнимает низкого Куроко, и тот недовольно просит, чтобы его отпустили.

— Ни за что! — радостно отвечает Кисе. Он поднимает Куроко над полом и кружится с ним по комнате.

Кагами снимает накидку с лица — выглядит все таким же серьезным, как и раньше. На звуки неторопливых шагов он нервно оборачивается. За пять лет он совершенно забыл неспешную поступь Аомине.

И только взглянув друг на друга после стольких лет, они осознают: в отличие от них самих джинны не стареют.

— Явился, — с усмешкой комментирует Аомине, шлепнувшись на подушки. — Ну? Где тебя пять лет носило?

Замирает Куроко, все еще стиснутый в руках Кисе, замирает и сам Кисе, затаив дыхание. Кагами оборачивается полностью, встает во весь рост.

— Где только ни был. Мир огромен настолько, что всей жизни не хватит увидеть его весь.

Куроко все еще напряжен, следит за реакцией Аомине. Тот поднимается, приближается в несколько шагов, заносит руку, но только чтобы хлопнуть Кагами по плечу. Кагами покачнулся, но на ногах устоял.

— Аомине-кун, ты не сердишься? — прямо спрашивает Куроко. Высвободившись из объятий Кисе, он становится рядом с Кагами.

— Сложно сказать, — признается Аомине. — По началу думал — верну и башку оторву своими руками, потом…

— Я его отвлек! — перебивает Кисе, и Аомине вместо того, чтобы одернуть, просто кивает:

— Да. Отвлек.

— Я не хотел спасения только для себя, — произносит Кагами, как будто нужно это уточнять. — Я хотел счастья всем. Я знаю, что такое, когда… Я понимал, что ты испытывал, когда я украл у тебя Куроко. Но Куроко тоже любил не тебя, и потому я решил дать тебе того, кто всегда о тебе мечтал.

— Мудак, — со вздохом констатирует Аомине. — Я думал, вас уже давно убили, а Куроко продали.

— Мы были в странах, где нет рабства, — вступает в разговор джинн. — К тому же… Я не такой уж и слабый.

— Ну да, конечно, — скептически соглашается Аомине и проходит вглубь комнаты. Он обходит Куроко по дуге, останавливается рядом с Кисе и привычным жестом прижимает его к себе. — Но вы тут не ради воспоминаний. Вы же забыли кое-что, когда убегали?

Куроко и Кагами кивают почти одновременно, переглядываются, и Кагами выходит чуть вперед.

— Спасибо, что не стал звать Куроко обратно, для меня это важно. Мы пришли забрать ее не потому, что я тебе не доверяю.

— Нет, Кагами, лампа останется у меня. Если я за пять лет не позвал Куроко, то и потом не позову. А у тебя ее отняли тогда на третий что ли день путешествия… Всегда приятнее идти налегке. Даже завидую немного… Хотя… — Аомине поворачивается. Кисе улыбается в ответ, наблюдая за его движениями, — не сильно завидую. Тебе что-то еще нужно? Деньги, припасы? Не потому, что ты был моим охранником, а по старой дружбе.

— Нет, — отказывается Кагами. — У меня все, что нужно.

Возможно, он сам того не замечает, как кивает на стоящего за его спиной Куроко.

***

Когда они уходят, Аомине долго лежит с закрытыми глазами, пристроив голову на коленях Кисе. Непривычно молчаливый Кисе сидит не шелохнувшись, перебирает его короткие темные волосы, словно боится разбудить.

— Кагами-чи не говорил тогда, «люби только Кисе», — напоминает джинн. Аомине открывает глаза, смотрит на него так же, не поворачиваясь, изучающе.

— Ну да, — отвечает Аомине, вздохнув так тяжело, будто его в одиночку заставляют подняться и идти перетаскивать глыбы на постройку пирамид. — И не загадал занять мое место. И не загадал оказаться подальше отсюда с лампой. И огненный дождь на мой дворец не загадал.

— Но и ты не приказывал его пытать, — улыбается Кисе, наклонившись ниже.

— Ну да… Мы взаимно ненавидели друг друга и взаимно не желали друг другу зла.

— Почему?

— Возможно, потому что Куроко его выбрал.

— Ясно, — с улыбкой кивает Кисе, — Ты не хотел делать Куроко больно… Все-таки ты лучший, Аомине-чи.

— Лучше Кагами?

— Ну, я ведь тут с тобой, а не с ними в путешествии, — смеется Кисе. — И я совсем не против оставаться здесь, в башне. Если ты будешь со мной, то меня все устраивает.