Вдох — вы дох — вдох.
Вы дох — вдох — вы дох.
Не бойся потеряться — сердце направит, не бойся ошибиться — те, кто за душой следуют, облажаться не могут; не бойся опоздать — те, кто любят жизнь, не умрут так просто.
— А я и не зна-а-ала, что деревня кузнецов находится так близко к моему дому! — Мицури смеётся, перепрыгивая через какое-то упашее дерево; рукой за ветвь — чуть ближе, на горизонте — дым, в голове — крики.
Вдох — вы дох — вдох.
Вы дох — вдох — вы дох.
Слушай сердце, Мицури, оно тебе подскажет. Ты не такая, как все, ты знаешь?
Ты не такая, как все, но в пылу боя ты не должна думать об этом.
— Ой, простите, задержала-а-ась! — Канроджи на деревню сваливается также, как и демоны — резко, неожиданно, но ярко и с весёлым взглядом. Клинок слушается, словно ласковая кошка, и даже шеи демоническим отродьям срезает нежно, с любовью — у них ведь тоже была когда-то боль, заставившая стать теми, кем они являются, только путь их — неправильный, и из ярости за это сердце бьётся лишь
сильнее.
Чаще.
Резче.
Б ы с т р е е.
«Слушай себя, — в голове голос учителя, — у тебя есть шестое чувство. Ты можешь то, что не могут другие».
— Вы в порядке? — кувырок в воздухе, вдох, подбежать, вы дох, — а вот ее не трогайте! Оставьте, оставьте, если что-то болит, не ходите, могут быть переломы, я защищу!
От кого?
И зачем?
Есть ли у тебя какие-то мысли, Канроджи?
Есть люди избранные — сильные, статные, уверенные в себе. Их одарила судьба силами, благодаря которым они стали такими. Их путь был долгим… Мицури сама с таким человеком часто общалась. Мицури вообще довольно часто думала, что все столпы — избранные, и она тоже, только она какая-то неправильно избранная, избранная каким-то существом, что выше и злее Кибуцуджи.
Есть люди особенные — они отличаются всем и ничем. Увидел бы кто прошлую Канроджи — не ту, что сейчас демонов с добрым смехом рассекает, лишь бы кузнецовы дети радовались-не боялись ночи, — а ту, что когда-то разбивала зеркало, раз за разом, когда кровь из тела вытекала по ее собственному желанию, повторяя:
«Почему я такая?»
«Почему я другая?»
«Почему меня никто не любит, если я люблю всех?»
Увидел бы кто старую Канроджи-сан, он бы не поверил, что когда-нибудь она будет не бояться и людей, не запыхавшись, из-под разрушенных домов по пять штук доставать; увидел бы кто старую Канроджи-сан, почувствовав отвращение от новой, вряд ли выжил бы.
Демонические отродья никуда не уходят. Раз за разом, с каждой катой их вопли становятся тише, писклявее, рассыпаются они медленно-медленно, но и нападать не смеют.
Канроджи, может быть, и особенная не в хорошем смысле.
Канроджи, может быть, и особенная, но сердце, бьющееся так быстро и ровно, в котором нет ни единой помехи, сломать нельзя.
Никогда.
Ни за что.
— Танджиро-о-о-о! — Мицури выскакивает вперёд, хватая парнишку за руку, тот ойкает и кричит, что на деревню напало два демона.
Один из них смотрит на нее.
Открывает рот.
«Ради кого ты сражаешься, Мицури?»
Мицури замирает в изумлении. Ояката-сама стоял перед ней, прикрыв глаза и сложив руки в рукавах. Только сегодня Мицури получила статус Столпа, и не могла перестать радоваться — улыбка не сходила с ее лица до этого вопроса.
Вдох — вы дох — вдох.
— Я хочу найти человека, который будет меня горячо любить, конечно же! — смеётся, прикрыв рот рукой. Убуяшики качает головой.
Тихо…
— Ты ещё не распустила свои крылья, — голос у юноши спокойный, словно трепет листвы. Заслушаешься, но не перестанешь восхищаться им — и самим человеком тоже.
— Что это значит? — Канроджи делает шаг вперёд, протягивает руку зачем-то, а потом нежно улыбается. Что бы это не значило, Ояката всегда скажет только самое важное!
— Ты особенная. И несёшь всем свою любовь, — поднимает голову и смотрит прямо в ее зелёные глаза, — я рад быть отцом такого ребенка, как ты.
— Вы заставляете мое сердце биться чаще, Ояката-сама!
Контраст громкого, переливающегося смеха и тихой, звенящей усмешки в благоухающем поместье Убуяшики запоминается на всю жизнь.
Вдох — вы дох — вдох.
— Да почему?! — вскрикивает Мицури. — Вы, демоны, просто издеваетесь! Мое сердце не выдерживает!
«Твари! Твари! Твари!» — думает Мицури, когда все тело изнутри загорается огнем странным, неправильным, слишком горячим и до смерти обжигающем, но сказать что-то в лицо, когда клинок в очередной раз со свистом врезается в тело демона, нельзя.
«Урод! Урод! Урод!» — думает Мицури, когда мальчишка перед ней угрожает ей смертью. Он-то? Тот, кто выглядит, как ее брат? Но сказать ему что-то в лицо — преступление, тут же те, кого надо защитить.,
но он же д е м о н, Мицури.
Вдох — вы дох — вдох.
Есть ли что-то более страшное, чем смесь пламени любви и ненависти?
Вряд ли.
Вы дох.
Вы дох.
Вы до…
— УБЛЮДОК!
Дергающаяся рука Кибуцуджи валяется где-то в двадцати метрах от нее.
— КАК ТЫ, БЛЯТЬ, СМЕЕШЬ ИХ ТРОГАТЬ?! — слезы на глазах кровавые, горячие, обжигают сильнее метки, слезы на глазах обжигают сильнее такого громкого крика, что сам король демонов содрогается, что грохот разрушенных зданий этот крик перебить не может.
— КТО ДАЛ ТЕБЕ ПРАВО РЕШАТЬ ЗА ДРУГИХ?!
Раз за разом, голыми руками, содрогаясь от ненависти, готовясь впиться зубами в эту сухую, замерзшую плоть, в плоть, в которой может быть хоть миллиард сердец, но ни одно из них не будет биться по-настоящему.
У б л ю д о к.
Ярость в распахнутых глазах пляшет так, как не плясала у того, кто чуть не отнял жизнь у Кибуцуджи, ярость в ее теле сил даёт больше, чем кровь демоническая, ведь н и к т о не смеет отнимать жизни у тех, чьи сердца могли бы биться ещё так долго и радовать других.
— СДОХНИ! — когда очередного какуши отбрасывает, когда чужая кровь окрапляет ее волосы, когда она так близко к Мудзану, что сердце пропускает удары от его ненависти ко всему живому, Мицури думает лишь о том, н, а с к о л ь к о это существо отвратительно всему ее нутру.
Когда.
Когда.
Очередная атака.
Очередной грохот.
Крик перемешивается с оглушающим ревом и треском загорающейся зари.
— Ради кого Вы сражаетесь, Канроджи-сан?
Вопрос ставит в ступор. Только что она была… Только что ее раны болели, как никогда раньше, и сердце билось, выпрыгивая из груди.
Обанай смотрит сверху вниз с ветви старого дерева, положив голову на сложенные руки, глядя на нее так тепло и чуть-чуть, может быть, беспокойно.
Вдох — вы дох — вдох.
Вы дох — вдох — вы дох.
— К чему это, Игуро-сан? — Мицури наклоняет голову влево, абсолютно не понимая, к чему это, когда это было и что вообще произошло.
— Ну, все столпы довольно разгорчивы или плоски, — Обанай пожимает плечами, и голос у него такой приятно-шипящий, с тянущейся «с-с-с», и когда он говорит «Канроджи-сан», глаза неосознанно выдают его улыбку. — Каждый день и каждому демону говорят о том, зачем и почему дерутся. У тебя я такого не видел…
Мицури смеётся. Громко-громко, с похрюкиванием, как со смешной шутки, чуть отклоняется назад, выставляет ногу и вскидывает руки, и кажется ей, что это все — неудачная сцена в каком-то театре.
— Ради людей, которые полюбят меня, конечно же! — делает неопределенный жест и так же легко, как ответила, не задумываясь, переводит разговор на другую тему.
Вдох — вдо х — выдох.
Выдох — выдох — в дох.
«Ради кого я сражаюсь?»
Родные руки так ласково придерживают голову, и Обанай все что-то шепчет про следующую жизнь, и Мицури едва-едва может ему отвечать от неожиданной боли.
«Ради тех, кто хочет жить», — Мицури улыбается, касаясь лбом лба Обаная, думая только о нем и о всех, чьи жизни в будущем они спасли, думая только о том, как хорошо будет потом, когда они снова встретятся и скажут слова, о которых так давно мечтали:
— Я люблю тебя.
— Ты даже не представляешь, как сильно.
В дох — выдох — вдо х.
Выдо х — в дох –…