— Господин Президент, думаю, мы поступаем правильно, хоть и вынужденно.

В кабинете президента Эйзенхауэра тепло и даже уютно — непозволительная роскошь для Холодной войны. Именно так назовут это событие потомки, которым будет дано право на жизнь. Ведь «Дропшоту», кровожадному плану, который предполагал ядерную бомбежку Советского Союза первого января 1957 года, прямо на Новый год, не суждено было сбыться.

Да, на атомном поприще Америка хоть и забрал пальму первенства, но поддерживать имидж властной атомной державы с монополистическим урановым душком долго ему не удалось. По плану Баруха так и не было принято окончательных решений, в сорок девятом Советы создали ответ американским «Штучкам», «Малышам» и «Толстякам» — «Изделие 501» или РДС-1, атомная бомба, испытания которой с успехом прошли у брата Казахской ССР, а уже пятьдесят шестой окончательно доказал, что не стоит Советам переступать дорогу — закончились испытания Ту-95. Ту-95 — бомбардировщик-ракетоносец, начавший свою жизнь еще при Сталине, успешно продемонстрировал себя на межконтинентальных расстояниях. Это было гениальной победой со стороны СССР, и теперь в Америке понимали, что после такого хода безопасной для себя ядерной войны не выйдет.

Можно еще добавить, что сама Америка не была готова к этой войне. Хотя Альфред и гнал как мог, нарастить боевую мощь вовремя никак не получалось. Да и к тому же время годами заметало следы ярости, давая надежду на рождение мизерной надежды, особенно после того, как Альфред получил информацию о злосчастном Двадцатом съезде КПСС, который был им принят неоднозначно. Поначалу он просто не мог поверить, что теперь все сталинское предавали очищающему огню, но вскоре окончательно в этом убедился. А еще он узнал одну очень смешную и важную деталь:

— Мистер Хрущев планирует мирное сосуществование со странами Запада. Понятия не имею, как это будет, но… должно быть интересно.

В ответ на это Альфред многозначительно молчал. Он от безделья с большим удовольствием разглядывал коврик мистера Президента и пытался сложить замысловатый образ из зеленых ворсинок. Одно из свойств его психики — видеть картинку даже среди каких-то приземленных вещей. И это частенько помогало ему в придумывании новых образов, ведь гораздо легче что-то создать, когда даже самая маленькая деталь может натолкнуть на ту самую эврику. Артура это зачастую подбешивало, хотя он же сам верил в волшебство и каких-то там фей, а Ваню смешила данная черта, даже удивляла. Да-да… Хочется посмотреть, как он будет налаживать отношения со странами Запада. Будь Америка на его месте, столько бы придумал.

Ворсинки наконец подсказали Альфреду, что тот не на месте Вани. Ему до Вани как до Китая, кстати тот еще тип. Очередной росток коммунистов, проросший несмотря на козни националистов. А у Америки, между прочим, были планы на развязку Гражданской войны и захват власти правыми китайцами, но все деньги улетели в мусорку, присоседившись к кучке планов, документов и наметок неудавшихся проектов про ядерный обстрел СССР.

Провозглашение Китая коммунистическим, кажется, в году сорок девятом сулило для Америки целых две беды. Первая — хоть Альфреду было глубоко плевать на то, кто такой Ван Яо, со временем, особенно во время спонсирования партии Гоминьдан, боссы увидели в Китае важную стратегическую точку, через которую можно было бы прямым образом влиять на Советов. Альфред прислушался к ним и осознал, что действительно, Ванечка бы пал гораздо смелее и очевиднее, если бы у него была такая огромная заноза прям под боком. Выигрыш коммунистов означал крах всех мечтаний о дальнейшем сотрудничестве в борьбе с красной угрозой. А беда вторая — вы… Вы вообще видели эти плакаты?

«Пусть вечно живет китайско-советская дружба», «Всегда вместе», «Наша дружба крепка как сталь», «Дружба навеки для счастья народов» и прочий социалистичненький бред провоцировал у Америки рвотный рефлекс. Эти чересчур сладкие, вылизанные словно языком художника картинки, где двое мужчин почти всегда держались рука об руку и смотрели вперед в будущее, словно они женатая пара, бельмом на глазу отсвечивали в поле зрения Америки. Вот плакат, где они обнимаются, вот плакат где обнимаются они еще и с детьми (Jes*s!), вот здесь они че-то строят, тут вместе держат книжку Ленина, ну прямо счастливая семейная жизнь с уже даже утвержденным марксистским укладом, распределением обязанностей и домиком, который занимал половину земного шара. А еще, а еще!.. Все было бы не так печально, если бы рядом с Китаем на этих каракулях находился кто угодно, но только не Ванечка, только не его Ванечка, его враг и неубиенная любовь номер один. Именно Ванечка, а не тот же Франциск или, на худой конец, Кику. Ва-не-чка! Пока половина отдела сдержанно хихикала, рассматривая сказочные рисунки с мужской дружбой, которые им принесла разведка, Альфреда брало желание сжечь все эти плакаты и забыть их словно страшный сон. Счастливые изображения отдавались болью в сердце Америки, еще способного чувствовать и ревновать. Кстати, однажды он все-таки осуществил желаемое, да еще с таким типичным американским размахом — Альфред выкрал большинство плакатиков, сбежал к себе и с невероятным упоением раскромсал образы китайцев на кусочки. Медленно, вслушиваясь в то, как ревет бумага, он раздирал каждый плакат, каждую подобную ему бумажульку, которые затем неумолимо, словно пленные концлагеря, отправлялись в печь обязательно по одной. Такой процесс приносил Америке умиротворение: вечер, маленький домик, уютное кресло, кола, гамбургер, разожженный камин и летящие в него уже не кусочки, а маленькие обрывки сначала темных волос, потом узких глаз, а затем безвкусной мешковатой рабочей одежды. Америка представлял, что его пальцы это пушки или катапульты, которые стреляли бумажными ядрами в жерло камина. Оранжевые огонечки превращались в пожары войны и в голове Альфреда охватывали тела тысячей отважных американцев, которым не страшен был огонь, но уже в реале с жадностью облизывали куски бумаги.

Спустя часа два, когда все китайские нарисованные коммунисты были постепенно уничтожены, а на плакатах остались только советские мужчины, Америка умиротворенно выдохнул. Он не удержался — взял одного из бумажных светловолосых мужчин и съел его, представляя, как ел бы его. Не нужно было лишний раз говорить — его руки, его ноги, его пухлое тельце, неуютно зажатое в тисках кителя, должно было быть срочно освобождено от одежды и сожрано со всеми потрохами, а смысл слова «сожрать» зависел бы только от настроения Америки, который бы каждый раз с пожаром глазенках залетал в комнату, где его ожидал некогда побежденный враг. Только так бы он доказал, что Россия был не прав, что Россия виноват, что Ванечка лжец, трусливо сбежавший от него строить свои начала.

— Альфред? Те-тебе есть что сказать? — босс испуганно выпучил глаза, заметив, какая улыбка украшала лицо Америки, продолжавшего пялиться на ковер. Он рассматривал его с таким наслаждением, будто увидел пуританскую грудь прелестной молодой христианочки.

Да, Альфред был не на месте Вани, и в этом веке он вряд ли будет. Но он был на месте тех самых Западных держав, о которых минуту назад была речь:

— Подождите, но я же и есть страна Запада, разве нет?

Кто-то издал смешок. У президента от удивления вытянулось лицо. Иногда Альфред умилительно тупил, что не вызывало раздражения, наоборот. Все в зале понимали и даже восхищались тем, каким молодым и порой наивным был Америка, как много было у него сил и как героически он смог выстоять и плюнуть в лицо всем Великим и не очень Депрессиям, горячим войнам. Теперь оппонентом был не кто-то там, а сам СССР, красная жара в синем море. Из преступной колонии он поднялся до уровня гегемона за менее чем четыреста лет! Даже Пруссия, когда-то сильное государство, не смог выдержать мировой конкуренции и ушел на покой. Благодаря устойчивости, смелости и новаторству Америкой действительно можно было гордиться.

— Именно, Альфред, не побоюсь сказать, мы первая страна Запада, — усмехнулся Эйзенхауэр. — И теперь вот мы и увидим, как эти красные остолопы будут лизать нам ботинки, желая отмыться от грязи, что намесил всем небезызвестный нам «Дядя Джо».

— Что?..

— Шутка! Шучу, мой мальчик, — президент широко улыбнулся, пытаясь успокоить Альфреда, который был обескуражен таким ядовитым высказыванием. Американцы никогда не видели в своем лицемерии лицемерия, поэтому переменчивый, даже нестабильный Альфред, которого бросало то в ярость, то в жалость и даже любовь по отношению к России, никого не смущал. — Подводя итоги, мы отменяем план «Дропшот» за отсутствие актуальности и средств на его реализацию. Ведь с нами, кажется, хотят наладить отношения! Мы люди честные, даем шансы и кредит доверия или просто кредит. Но это не означает, что мы не должны развивать национальный ядерный потенциал.

И это все. Ну, как все, плана не будет, злодей не пострадает. Никто не будет слезно стоять на коленях и умолять, никто не будет плакать и сплевывать лишние зубы и кровь. Никто не будет ждать Альфреда в комнате и ждать приказов, за которыми всегда следовала бы своеобразная американская похвала. Ядерная кислота, некогда обжигавшая эмаль, сменилась на вонючую горечь, от которой хотелось выблевать сегодняшний завтрак, что Альфред и сделал, еле добежав до кабинки ближайшего туалета.

Когда в желудке уже не осталось еды, а с губ стекали только слюни с кислотой, Америка обессиленно плюхнулся тряпичной куклой на холодный пол, буквально упал. Вытерев рот рукавом, он огляделся — тихий, просторный мужской туалет, ни души. Везде было чисто, все кабинки открыты, раковины до блеска начищены. Краники сослепу превратились в хоботы, лампочки на потолке процессией указывали путь на выход.

Боже, как же он устал.

Альфред нажал на слив, а потом еще раз и еще. Ему понравился звук льющейся, тихонько журчащей воды, словно кола неспешно наливалась ему в стаканчик, даря возможность остановиться в этой бесконечной суете и взглянуть на этот прекрасный и справедливый мир.

Взглянуть в глаза своему отчаянию: они так долго, так скрупулезно обдумывали этот план, так тщательно рассматривали под лупой каждый пункт, расписывали кучу документов, чтобы оправдаться перед потомками. Сама мысль, что от этого стоило отказаться, казалась чудовищной насмешкой, ни разу не смешным анекдотом. Да за такие шутки, как он слышал, у Советов по тюрьмам сажали, а сейчас будто сам Союз хихикал над разочарованным и опустошенным Альфредом, для которого его сознание в такие моменты превращалось в одиночную камеру. Все эти чертовы республики улыбались словно демоны и злорадно гоготали в голове Америки, тыча пальцами на его позорную тюремную униформу. Проиграл, так много времени потратил, так много ночей не проспал и так много жирненькой пищи не съел, чтобы что? Чтобы теперь покинутой сторожевой собакой слоняться по коридорам и осознавать, что все было зря.

Белые кафельные плитки отделяли темные щели, но сейчас Альфред видел в них не привычных ему змеек или черных гусениц, а границы целых государств. Каждый белый кусочек, чистый, грязный, представлялся отдельной страной со своими политическим устройством, экономикой и другими заумными вещами. Вот этот, например, что побелее, новенький, был хорошим государством, которое развивало свои постулаты: свободу, равенство, честность — и давало возможность делать это другим странам. Это государство героически защищало кусочки вокруг него, указывая на путь истинный. А во-он тот, грязненький, что был чуть дальше, — это злой старый агрессор, которому уже давно пора в утиль, но нет, никак не унимается, желая сделать всех вокруг себя такими же грязными, как и он сам!..

Безнадежно. Только прислонившись непокрытой головой к стенке Америка почувствовал, какой горячей и огромной она была. Пять секунд, и она словно сдулась до нормальных размеров, теперь можно было спокойно все обдумать. Точнее не обдумать, а сделать любимое — найти в себе каплю решимости. Той самой, благодаря которой Америка осознался как страна, избавился от английского гнета, пережил кризисы, войну. А ведь он мог бы погибнуть, если бы не знал, что именно его мнение было правильным, что именно он способен творить историю и не только для себя, но и всего мира. Он словно ультразвуковая ракета ворвался в мировое пространство, и ему снесло тормоза. Нет тормозов, только вперед, только к новым свершениям во имя идеалов! Без всякого уныния петь свой гимн и размахивать своим флагом, смотря на всех остальных с самого пика статуи Свободы.

— Ничего-ничего, мистер Soviet Russia, — с ухмылкой произнес Америка, разминая шею. — Это еще только самое начало. Я покажу тебе, кто тут лидер. Fuck! — он попытался подняться в прыжке, но случайно приземлился на колено. — Ладно-ладно, это еще цветочки, — все же он нашел силы и разум опереться рукой, чтобы встать, — однажды я обязательно остановлю тебя, Россия! Как самый настоящий герой для всего мира! — Альфред, слава тебе, Всевышний, встал, выгнул спинку и подмигнул кабинке — она послужила тем безмолвным сопереживающим слушателем, о котором мечтают многие несчастные влюбленные.

Из коридора Альфред увидел тонкий лучик света — сухой остаток от закатного солнца. Но в его голове это было не природное явление, а знак Божий. Он дал добро, а Альфред, как честный католик, не может ослушаться воли Господа. Особенно когда эта воля не идет наперекор тебе. Но чтобы продолжать вдохновенно идти вперед, нужно было хорошенько поесть и поспать.

Америка даже не представлял, да никто не представлял, чем обернется для него сентябрь пятьдесят девятого года.

10 сентября 1959 года

— Чт-… Простите!

— Да не извиняйся, Ванечка! Ну, понимаю, конечно, это удивительно. Но разве жизнь не полна сюрпризов?

Это была катастрофа. Нет, не катастрофа, целая ядерная война! Внутри Брагинского взлетали к небу все мыслимые и немыслимые бомбы, образуя грибной лес. Тысячи микровзрывов подрывали все волокна нервов к чертям. Это была диверсия, теракт, назовите как угодно, все равно не отменит того ужаса, что испытывал сейчас несчастный Иван Брагинский.

Как же много терзаний пришлось на его больное сердце! Двадцатый съезд, двадцатый век, скоро Россия будет ненавидеть это проклятое число.

Кожа его лица внезапно посерела, глаза почти упали на пол, больше не желая видеть эту реальность. Зубы стиснули друг друга, утягивая за собой весь рот. Да и честно, будь у Вани возможность, он бы сжевал свое лицо. Сердечко стало пульсировать чаще, на висках проступили фиолетовые сосуды, которые так и норовили разорваться. Вспотели ладошки. Спросите, что же спровоцировало такой мощный физиологический ответ? А вот что:

— Ваня, смею тебе напомнить — я лечу в Америку! И да, ты летишь вместе со мной, это не обсуждается. Хватит сидеть в своем мирке как куркуль, нужно и по миру покатать.

— Чт-… Простите! — Ваня опешил. Будучи не готовым к таким приказам он принял эти слова за дурацкую шутку, которые любил отпускать Хрущев. Но все же переспросил. — Что-что вы сказали?

— Я сказал, я лечу в Америку! Это я тебе рассказывал еще в начале лета, ты, наверное, не помнишь. Изначально я планировал взять с собой коллег, министров тех же, и семью, но буквально вчера решил, что ты тоже летишь. Не извиняйся, жизнь ведь полна сюрпризов, не так ли? Кстати! — как бы между делом громко гаркнул Хрущев, отчего Ваня чуть было не подпрыгнул и не зря. — В Америке есть же тоже подобный тебе персонаж, насколько я могу быть уверен. Думаю, вы уже знакомы, — с хитрой лыбой протянул босс.

— Д-д-да, мы знакомы, — нервно отвечал Россия, пытаясь не задохнуться. Он еле-еле сдерживал наплыв эмоционального тайфуна, поэтому эти слова дались ему очень тяжело. Если бы босс только знал, какая бездонная бочка стояла за ними…

Действительно, Хрущев рассказывал Ване о своих грандиозных планах. Но то ли Ваня этого не помнил, то ли он не воспринял эти слова всерьез или вообще был не в себе, в общем, не придал значения, ведь это точно было невозможно. Как оказалось, с таким боссом возможно все.

— Ну и хорошо! Вот и снова увидитесь. Собирай вещи, вылетаем четырнадцатого, прибываем пятнадцатого и обратно двадцать седьмого, — продиктовал босс. — И не забывай, Ванечка, мы летим не просто куда-то, а в Америку. Будь готов к тому, что может быть всякое. Покажи тому американцу, на что ты способен.

— П-понял вас, я-я-а пулей! — и действительно пулей выбежал из кабинета.

К эмоциональному тайфуну еще прибавились и вспышки из прошлого, кинолентной пленкой цеплявшиеся за здания и целые города, что покоились у России в душе. Призрачная вода и щупальцы расчищали место для пустоты, в которую очень скоро упал Ванечка.

Он не помнил, как дошел до своей комнаты и оказался на кровати. Он не помнил, как абсолютно послушно начал собирать вещи: рубашки однотонные, в клеточку, в линеечку мигом оказались сложены у него на подушке, затем очередь дошла до пиджака — обязательно нужен был пиджак, самый однотонный и самый закрытый, чтобы никто ничего позорного не увидел, одного ведь достаточно (!). Нужен был еще и галстук, желательно какой-нибудь темненький, ай, можно было и без него. Россия, удрученный и подавленный, ощущал, как кто-то другой, которого именуют Ванечкой, приступал к поиску его счастливых темных брюк с высокой посадкой, с любовью заштопанных кучу раз, — нередко именно они спасали во время будничных прогулок по Москве, теперь же они увидят Америку! Ванечка почему-то привычно улыбался. Он самодовольно подмигнул себе в зеркало и с энтузиазмом открыл полку для нижнего белья, сгреб рукой трусы, носки и, конечно, подтяжечки для носков — очень удобно, будет, чем похвастать. Пальто? Нет, слишком тяжелое и теплое, а у Америки в такое время еще, наверное, жарко. Когда-то было, ведь он не знает, как там погода сейчас, верно? Так что пиджака достаточно. Можно еще, конечно, взять, уже приталенный. А можно было взять полюбившуюся многим бобочку — короткую куртку, новый писк моды среди советской молодежи. Ванечка впританцовку дошел до гардероба с верхней одеждой и снял эту самую бобочку, ухватившись за нее обеими руками, будто она была священной реликвией. Ну и, конечно, главный атрибут — его любимый ультрамариновый мундир с медалями, которые даже не снимались, фуражка и те самые темные кожаные сапоги…

Толстая массивная подошва могла бы раздавить лицо Америки еще тогда в кабинете, когда Россия пытался договориться об отмене плана Баруха. Еще эта подошва могла бы там же поддеть широкий американский подбородок, с которого слетали всякие гадости по типу «Я не пойду тебе на уступки», и пойти вниз — пройтись по шее и надавить на непослушный кадык, скатиться по американской куртке вниз до кушака, а там и до самого паха. Туда тоже можно было нажать, и результат не заставил бы себя ждать долго. Америка такой смешной, когда возбужденный, как будто еще спермотоксикозный подросток. Хотя он и был спермотоксикозным подростком: по его смазанному взгляду и красным щекам все было слишком очевидно. Но тогда все было в шутку. Интересно, что будет сейчас?

Ванечка, собрав первую партию вещей, достал огромный чемодан, открыл его, и тут, какая напасть, начала кружиться голова. Усевшись на кровать, Брагинский начал с гордостью разглядывать все, чем был богат, и как только его взгляд зацепился за советский флаг, сахарная улыбчивость сменилась на нечто угрюмое и ясное.

— Что? Как я тут…

Россия наконец открыл глаза и тут же окаменел. Сначала он не понял, где находился, но привычные кремовые стены и увесистая люстра его успокоили. Все светильники, столы и стулья, все шкафы и подвески были на своих местах, но почему-то везде находились его вещи, будто он куда-то собирался и впопыхах все раскидал. Куда? В Америку? Он ведь даже еще и не намеревался приступать.

Вокруг России семицветиком покоились стопки из рубашек, трусов и носков. Висящий на двери пиджак поддерживал молчание вместе с бобочкой, сложенными аккуратно брюками и даже любимым мундиром. В какой момент, как, на какие силы и зачем никто из них не отвечал, как бы Россия в них ни вглядывался. Наконец до него дошло, что ему было очень жарко и мокро, когда-то Ваня успел вспотеть. О чем говорить, он даже свою уличную форму забыл снять! Сразу побежал исполнять приказ босса, позабыв, что еще минут пять назад его ментальная плита наезжала на другую.

Постепенно снимая с себя потную одежду, Ваня анализировал как учил Сталин, хотя очень не любил это делать. И все же ситуация требовала вмешательства. С какого-то перепугу он начал метаться по всей комнате, желая как можно скорее набрать вещи, хотя явно этого не хотел. Он пытался вспомнить: вот он, оцепеневший, сел на кровать и оглянул свою комнату, а вот у него начинает сильно болеть голова. Пульсирует, разрывается и не дает покоя, но все же сквозь эту боль Ване удается разглядеть, как внезапно он резко встает, отряхивается и с воодушевлением, забыв про все, начинает собираться. Словно это было не он, как другой человек в него вселился. Его руки больше были не его руками, он двигался как кукла во власти чужого сознания. Остальной мир вмиг из привычных теплых тонов стал каким-то блеклым, все яркие детали утратили свой цвет, будто это и не его мир вовсе. Вот уже привычные рубашки казались какими-то странными, незнакомыми, а такие брюки он никогда и не носил. Это были вещи того, кто контролировал процесс, все собирал, собирал и даже что-то примерял у зеркала, словно барышня перед первым свиданием. Того человека хватило ненадолго, только на одежду, но такое вытеснение уже было серьезным сигналом о том, что еще одна какая-нибудь страшная новость может может стать последней.

Сначала волнения и распространение идей Ленина, которые показались Ване совой на глобусе. Потом Кровавое воскресенье, протесты, в итоге Октябрьская революция, в процессе которой Временное правительство изгоняется взашей, и, как итог, создается РСФСР. Кашель с кровавой мокротой перерастает в смерть, вслед за ней настигает перерождение. А потом вспыхивает Гражданская война, яростная и жестокая, разделившая все общество на мелкие группки, планомерно уничтожавшие друг друга. Приходилось чуть ли не каждый день отстирывать шарф от крови со шрамов на шее. Потом, когда все понемногу устаканилось, начались передергивания в экономике, НЭП, Голод тридцать второго, вылившийся в народное недовольство. Еще и доброжелательные соседи, благодаря которым страна могла взлететь на воздух, не упускали случая получить кусочек. И в первой кульминации этого трагедийного бенефиса — Великая Отечественная.

Смерть Сталина, его последующее осквернение и теперь, как насмешка, поездка в Америку вылились в последнюю каплю, которая раздробила психику России. Он вспомнил, что такое уже было, при Иге, тогда Ваня был не так устойчив и его психика не перенесла удар. Затяжное рабство, унижение, изнасилования тяжело легли на его плечи и сознание, постепенно отделяя от него свежие кусочки. Никто не шел на помощь, поэтому Ваня спасал себя как мог, и он нашел способ — отделение от тела. Физическая оболочка оставалась в реальном мире, а сам Россия, будто под наркозом, был где-то далеко-далеко, не в этой реальности. Платой за такое самоспасение стали искажение восприятия и забвение — он начал постепенно забывать, откуда пришел и как развивался. Потомок северных народов или что-то самобытное, он уже и не помнил, кем был на самом деле. Да и ему не было важно, его не ранили чьи-то уничижительные высказывания в адрес его происхождения. Наверное, именно поэтому он так легко принял понятие дружбы народов.

После стояния на Угре приступы прекратились, но Россия с ужасом вспоминал те моменты, когда буквально улетал от реальности, чтобы не воспринимать ту степень крайнего насилия.

Но тут в голову пришла одна из самых светлых мыслей, пылавшая, словно сердце Данко. Сначала Ваня от нее отмахнулся, она казалась слишком вздорной. Но с каждой секундой эта мысль все больше внушала доверия, и в итоге Россия сдался. Слишком легко и быстро, но иначе было нельзя, он ощущал, как сильна была его воля жить. Мысль была проста и, как это бывает, гениальна — поехать в Америку действительно хорошее решение, потому что там Ваня хотя бы отвлечется. Посмотрит на страну, возможно, погуляет по пляжу и даже поплавает. Тепло американской погоды заманивало в свои объятия, а Россия так давно не вспоминал об этой маленькой мечте.

Были две вещи, которые в этом плане не устраивали. Первая — наличие самого Америки. Но с этим можно было разобраться, в конце концов, Ваня просто вернется в отель или всадит пару ласковых своей трубой. Альфред был ниже и наверняка слабее, он виделся как маленькая собачка, которая очень громко лаяла. Вторая причина — его глодало чувство вины перед Сталиным, который наверняка посчитал бы такое унижением. Но Ваня посудил просто и поступил как самый настоящий индивидуалист — наконец-то выбрал себя. Он устал чувствовать постоянный гнет от перемен в его стране, он хотел совсем немного покоя в душе. Это было выше, это что-то животное, абсолютно расстроенное и печальное, требующее немедленного удовлетворения. Да и кажется, что никто пока не собирался заботиться о ментальном благополучии России, значит, он это сделает сам.

Силы постепенно покидали бренное тело, и Ваня понял, что лучше ему сначала поспать. Лениво спихнув все собранные рубашки на край кровати, он мягонько устроился и прикорнул, а обдумает он все позже. Теперь уже без всяких выпадов.

— Welcome to the United States of America! Приветствуем советскую делегацию!

Протерев заспанные глаза, Ваня сонно открыл иллюминатор. Яркое солнышко чуть ли не обожгло роговицу, и это можно было воспринять за некий символизм — даже солнце в Америке было настроено враждебно.

Пять дней пролетели незаметно, и вот Ваня, преодолевший долгий перелет, уже наблюдал за людьми, которые стояли неподалеку от места посадки огромнейшего Ту-114. Впереди сидела семья Хрущева, слева и сзади располагались министры, председатели совнархозов, лауреаты и другие сливки советского общества. Все они взволнованно ожидали, когда же наконец будет дана команда покинуть экипаж. И вот, через минут двадцать трап был подсоединен к двери, она открылась, и свежий воздух устремился в кабину. Теперь можно нормально собраться, взять чемодан и вперед, на улицу.

Ваня вышел одним из последних. От долгого сидения у него затекла спина, поэтому первым делом, выйдя из кабины, он сладко потянулся. И только потом его взгляд коснулся открывшегося перед ним нового пейзажа.

Америка. С их последней встречи прошло много лет. Все изменилось настолько, что Ване казалось, будто его никогда тут и не было. И это он пока стоял только на посадочной полосе.

Вокруг шумело много морей: раздуваемое легким ветром море деревьев, радующее глаз как что-то родное, море людей, в их числе журналисты, репортеры, фотокорреспонденты, представители радио, готовые утащить колкое слово или интересную фотографию для хроники. Также делегацию окружало море военных из секретной службы, которым было поручено охранять советских гостей.

Проходя мимо бесчисленных камер, Ваня унял свое волнение — он понимал, что все верно, этот короткий, поистине праздничный миг должен быть задокументирован. Он не удивится, если за эту поездку ничего особого в политическом плане не решится, по настроению босса было понятно, что эпатаж и хвастовство социализмом его будут волновать больше, чем решение проблем. Раз он не будет этим заниматься, то Ваня тем более, поэтому он беззаботно нацепил на себя свою будничную улыбку и старался зацепить каждый ближайший объектив.

Да и что таить, ему нравилось. России безумно нравилось такое повышенное внимание к своей персоне. Хоть он и воспринимался как какая-то восточная диковинка, чудом уцелевшая под гнетом восточного диктатора, все же люди вокруг него были настроены положительно, и ему было это крайне приятно. Да и вообще люди вокруг него, так много и такие разные, все что-то спрашивают, кто-то что-то кричит, бегают, держат плакаты. Когда это в последний раз вокруг него собиралась такая радостная толпа? Вечно одинокий и нелюбимый, он всегда стремился к новым друзьям или просто туда, где будет хорошо. Вдалеке играла музыка, по линии стояли мальчики в униформе. Оказавшись в такой веселой атмосфере, Брагинский уже чувствовал, как его шрамы затягиваются.

Но все его спокойствие как рукой сняло, когда Хрущева, уже прекратившего размахивать руками, поприветствовал американский представитель. Россия, как и все, обернулся на громкий голос и тут же почувствовал, как внутри все заледенело.

Рядом с улыбчивым американцем, настойчиво подзывавшим к себе ошарашенную таким вниманием делегацию, стояла причина последних Ваниных страданий. На него в упор глядел еще совсем юный парень в белой куртке со звездами и бесчисленными медалями, а ноги подчеркивали темные высокие брюки с выделяющейся тесьмой и низкие сапоги — эту одежду Россия видел на нем впервые. Подтянутую и крупную фигуру подчеркивали ремни портупеи, образовавшие на спине свойственный американской военной форме крест. На голове красовалась светлая однотонная фуражка с вшитой золотой лентой. Непослушные волосы цвета сена были аккуратно уложены, но некоторые непослушные пряди так и норовили выпасть и испортить всю гладкую картину. Поза его была нисколько не вальяжной, даже наоборот, юноша стоял по стойке смирно, ожидая приказа от своего коллеги. Искрящиеся синие глаза, выпрыгивающие из линз очков, с воодушевлением рассматривали остолбеневшего Ваню. Молодой человек набрал воздуха в грудь и с гордостью произнес:

— Добро пожаловать! Я Америка. Очень приятно с вами познакомиться! — звонкий голос был усладой для Хрущева и бритвой для России. — Надеюсь, мы все с пользой проведем это время.

И пока все остальные радушно общались с американскими представителями и журналистами, Ваня сверлил глазами Америку в ответ, такого бойкого и пышущего своей энергией. Россия понимал, какая каша творилась в голове у его принимающего на эти две недели, поэтому было немного страшно.

— I hope we will have a good time too.

— Что?

— Прошу, проходите сюда! Скоро подъедет кортеж.