9 марта 1953 года.

— Говорит Москва…

Куранты отбивали новый час. Железобетонное небо стремительно падало вниз, обещая расплющить в грязную лужу всю радость, что испытывал советский человек. Алый флаг, едва различимое яркое пятнышко на небе, уныло расправлялся на ветру. Лезвие серпа потупело. Молот полегчал.

— …ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза…

На улице было невозможно находиться. Дух захватывало и буквально впечатывало в ближайшую стену, не оставляя мокрого места. Каждый, и стар и млад, в образовавшейся куче людей как будто сходил по-своему с ума. Кто хрипло кричал, кто плакал, кто душераздирающе выл в ответ на простой, казалось бы, жизненный факт — люди умирают. Даже тени не могли вынести такой ауры, бесконечная скорбь их смыла, словно кислотный дождь.

— …с чувством великой скорби…

Грузный голос Левитана действовал на всех наркотически, начиная с жителя Калининграда и заканчивая гражданином из Владивостока. Часть задыхалась от слез и горя, потеряв любимого вождя, с которым они прошли такой долгий и тернистый путь: коллективизация и идущее с ней рука об руку раскулачивание, индустриализация, подарившая множество заводов, фабрик и рабочих мест, что позволило совершить то самое «экономическое чудо», и кульминирующее событие — война, которая забрала с собой множество крепких жизней трудящихся героев и героинь. Часть другая едва сдерживала слезы радости, желая скорейшего освобождения от гнета, все еще ненавидя Сталина за гонения и множество репрессий, «отнимание и дележки», политические ссылки и отсутствие базовых человеческих свобод.

Маленькие окошки в огромных домах чернели на глазах. Внутри мурлыкало радио, жители комнаток постепенно выходили на улицу, направляясь туда, к Светилу. Ваня хотел затянуть потуже горло шарфом, чтобы хоть как-то унять резь изнутри.

— …что пятого марта в девять часов пятьдесят минут вечера после тяжелой болезни скончался…

На столах, полках и коридорных тумбочках траурных квартир лежал один и тот же номер «Правды», который подтверждал, что происходила жуткая реальность. Такой же лежал на книжной полке и у Вани, аккуратно сложенный и с подсохшим краем, где была напечатана она.

—… Иосиф Виссарионович Сталин.

Смерть Сталина.

Огромный, роскошный Колонный зал, бледный, бездыханный труп вождя на постаменте, украшенный алым полотном, и чёрная сгущающаяся толпа. В этот день в Доме Союзов хрустальные люстры светили по-особенному — огоньки электрических свечек словно светлячки освещали путь идущим на прощание. Стены были покрыты бархатом и шелком, они постепенно темнели, впитывая в себя всю боль и ненависть, что растекались под ногами вместе с уличной грязью.

Он был одет в свой любимый серый китель, и даже яркие орденские планки не могли придать ему хоть какой-то живой цвет. Ваню разрывало от уже четырехдневной тоски, он не спал, не ел, глаза покрыли темные круги, башка раскалывалась от бессонных ночей и ежедневной подготовки к похоронам. Он ощущал это смешанное и скомканное в виде чувств народа, что не понимал, как двигаться дальше. Да и сам Ваня не знал. Это состояние не сравнить с ощущениями от Великой Отечественной, но было все равно худо.

Он наблюдал осторожно, стоя на лестнице, краем глаза, чтобы не смотреть людям в лица. Тысячи и тысячи новых черных облаков стекались к безмолвному отцу народов, чтобы поведать о своей печали и глубокой любви. Каждый маленький цветочек в ярких, живых букетах и огромных венках выражал искреннюю преданность. Каждый советский человек, медленно приближавшийся к похоронному залу, переживал тихое потрясение и считал долгом почтить фигуру своего мертвого вождя. Это и, конечно, цветы лишь песчинка по сравнению с тем, что Сталин сделал для них.

Но чем больше собиралось людей, тем гуще расцветал прекрасный зелено-алый сад из роз вокруг мертвеца. Сквозь эту живность Россия снова понял, как же все-таки сильна воля народа его страны. Как же много людей упрятано под его крылом. Если бы не их труд и вера, если бы не их руки, измученные и испещренные занозами и ссадинами, вряд ли бы что-то получилось. Брагинский впервые за эти долгие четыре дня вспомнил, что его задача, как и задача его друзей, защищать этих прекрасных, живых и таких добрых людей.

Каждая минута вбирала в себя то немыслимое, что не передать словами, не унести с похорон. Ваня не знал, как такое событие можно описать, словно Смерть сама решила снизойти и посмотреть, но казалось, что даже Она сегодня была печальна. Россия всегда по должности и по долгу присутствовал на похоронах своих царей, императоров и теперь вождей, но такую народную агонию не видел давно. Красные, мокрые лица, покусанные губы, выпученные глаза и бесконечные измученные всхлипы раздирали Ваню на куски. Сквозь бинты на рукава кителя просачивалась густая кровь. Руки охватывал тремор, до мурашек пробирал холодный пот. Нужно было немедленно что-то делать. Пришлось отойти к выходу, где лучше пропускало воздух.

Гроб окружала толпа из первых людей СССР, среди которых уже стоял будущих вождь — Хрущев. Вместо привычного траура, свойственного всем в такие моменты, он ощущал спокойствие и радость — наконец с тираном, возможно причастного к смерти сына, покончено. Труп больше не закурит из трубки и не даст указаний, как жить и что делать; фигура, вызывавшая только чувство мерзости, больше никогда не потревожит наяву. Двадцатый съезд КПСС ожидает воистину неожиданный подарок.

Вместе с награжденными за отвагу и труд остальные центральные партийцы взирали на Сталина, и с их глаз считывался один и тот же вопрос — куда идти дальше.

Выглянув в окно, Ванечка увидел еще дюжину таких же надвигающихся человеческих волн. Они степенно и послушно смотрели вперед, наводняя улицы, маленькие тротуары и крохотные союзпечати, которые сверху-донизу были обложены тем самым выпуском «Правды». Чайковский сменял Бетховена, его же самого — Моцарт. Симфонии траура и бесконечной печали завершали этот ансамбль скорби, усугубляя и так трагичное положение.

— Россиюшка, где ты был?

— Сестренка…

— Поняла. Давай, становись, сейчас понесут гроб. Мы все уже тебя заждались.

Гроб накрыли крышкой. Скоро его возьмут на руки и понесут на Красную площадь, тем самым начав похоронную процессию. Они остановятся у Мавзолея, почтив память гениального ученика Ленина, затем Хрущев произнесет речь, а потом возродится яркое солнышко, которое осветит парад и ознаменует собой новое начало. Начало постепенного конца.

Со всего этого молодому гражданину чужой страны хотелось то ли смеяться, то ли рыдать как не в себя. Он не носил очки, но был одет в черное пальто и заботливо укутан шарфом. В России все же холодно ранним мартом. Таинственному человеку не был интересен мертвец, он был даже рад, что он наконец-то умер, не была так интересна толпа и Красная площадь. Но только при одном взгляде на трибуны, где стояла вся Советская семья, ему становилось тошно — казалось, что только часть стран действительно скорбела, остальная просто боялась гнева первых. Трудно сказать, действительно ли это было так, но на самого видного среди них было невозможно смотреть. Несмотря на собственное желание контроля всего и вся, исходящее от гражданина, это понурое лицо и сгорбленная спина заставляли по-человечески сострадать. Тем более этого человека.

— Ольга, мне… Мне кажется, кто-то смотрит на меня, — Россия редко называл своих друзей и семью по именам. Украина обеспокоенно оглядела толпу вокруг мавзолея.

— Ванечка, — Ольга решила ответить ему тем же, — это нормально, что на тебя смотрят. Все же сегодня похороны, а ты стоишь как раз посередине. Знаешь, как бы еще в тебя не выстрелили.

— Нет, ты не понимаешь! Это, — Россия в смятении глотал слова, пытаясь не изойтись в истерике, — это он…

— Хто вiн? — Украина внимательно следила за мимикой брата, пытаясь уличить наилучший момент, когда его стоило ловить.

— Он!

В отдалении, за поворотом пытался смыться какой-то молодой человек. Было тяжело разглядеть его в толпе, но он точно был невысоким блондином. Тут до Ольги все и дошло.

— Ванечка, тебе просто кажется, это твой недосип сказывается, — пыталась подбадривать Ольга. — Ты посуди, зачем ему приезжать сюда? Он же наверняка ненавидит Сталина еще почище, чем добрая часть от наших!

— А…а я?

— Ванечка, даже если бы он приехал навестить тебя, его бы все равно на пушечный выстрел не подпустили. Не беспокойся, я вижу, що це не вiн, — слова Украины словно бархат — мягкие и такие приятные на ощупь. Ее спокойный и непринужденный вид поднимал с ада на землю. — Скоро начнут говорить речь. Давай послушаем. Після похорону ти обов’язково повинен поспати…

Спустя день, Вашингтон.

— И что нам теперь делать?

— Как что? Идти по намеченному курсу. Старый хрыч не должен мешать нам идти намеченной дорогой, даже своей смертью, — укоризненно ответил новоиспеченный американский босс, прохаживаясь по кабинету. — И ты, Америка, не делай поблажек. Успокаивать кого-то тебя никто не нанимал.

— Но…

— Я знаю, знаю, как ты, добрейшая душа, хочешь успокоить всех, кто был несправедливо обижен или душевно ранен, — президент с доброй ухмылкой посмотрел на напыщенного Альфреда. — Но нельзя. Нельзя ему сострадать, пойми! Он наш враг.

— Но ему было так плохо!..

— Разговор окончен, Америка. Ступай к себе и жди моих указаний.

Смерть первого коммуниста дала волю облегчению всем политикам США и точно половине Европы. Радоваться, конечно, рано, но было маловероятно, что на смену тирану, который так недемократично держал народ в кровавых рукавицах и распылялся такими же красными идеями на остальной мир, придет подобный тиран или еще хуже.

***

20 век воистину удивительное время. Наперекор консерваторской закостенелости, наперекор всем неповоротливым договорам и пактам страны будто в бреду веселья строили новые отношения, которым завтрашний день обещал скорый крах. Идеология сменяла идеологию, хозяева маленьких стран приходили один за другим — кто-то разрушал, кто-то пытался создавать себе будущих сотрудников в борьбе с классовым злом.

Ван Яо был не из робкого десятка. Эра коммунизма, подаренная Россией, поставила все на иные рельсы. Синьхайская революция, положившая конец многовековой монархии, объединение разрозненного Китая, партия националистов «Гоминьдан» с Чаном Кайши в лидерах, резня коммунистов, полыхающие восстания и, конечно же, война с жестоким японским братом — и все это за менее чем каких-то пятьдесят лет. Китай страна древняя, и видел он много, но это время вызывало у него небывалый интерес. Яростные бои националистов и коммунистов повергали Яо в не то в ужас, не то в удивление. Империя Цин, неизменно правившая долгие годы, говорила ему поменьше вникать в мировые дискуссии, за что и поплатилась. Теперь все было наоборот.

Китай очень состоятельный и немного злопамятный: он помнил, как Артур подсадил его на опиум, а затем заставлял за него платить, он помнил, как Кику с застывшим лицом наблюдал за уничтожением китайских городов, помнил про его великий отряд 731, азиатский аналог доктора Менгеле, и как он избежал наказания что со стороны советов, что со стороны США. Помнит, как Альфред с веселой улыбкой и очень неразборчивым, как всегда, настроем спонсировал националистов из гоминьдана для развязывания гражданки. Помнит, как Россия называл его «младшим братом».

На каждый век каждой стране выпадает определенное количество потрясений. Китай пытался перестроиться и смириться и со свержением монархии, и с Гражданской войной, и со Второй Мировой. Пытался найти в себе остатки разума, чтобы начать строить новую Эру. Но что-то пошло не так.

— Ваня, знай, я не особо намерен терпеть то, что выдал твой новый Босс на Двадцатом съезде, ару.

— Да? И?

События Двадцатого съезда КПСС, состоявшегося в феврале 1956 года, на фоне не такой давней смерти Сталина казались какой-то злой шуткой в адрес некогда великого вождя. Никита Сергеевич Хрущев, новый босс, 25 числа огласил свой доклад, осудив культ личности Сталина. Члены партии и страны, слушавшие, как хлестко Хрущев осуждал единовластие и возведение себя в культ, не понимали, что ощущать. Ольга вообще сливалась со стенами, ведь новый вождь ранее был ее боссом. Властный и разъяренный голос всех без исключения заставил чувствовать себя опустошенными. Такие хлесткие слова про нарушение принципов марксизма-ленинизма, про опасения Ленина за то, что вождем стал Сталин, про запрет всякого инакомыслия и создание термина «враг народа» вводили в полный шок и непонимание.

Тогда было решено не обсуждать доклад. Вместо этого начали повсеместно сносить все атрибуты, подпитывавшие культ, — памятники, портреты и бюсты. Все раннее было предано осквернению, все сталинское и, что уж таить, сам Сталин, было наречено вражеским.

Естественно, такой переворот не мог не повлечь реакции. Кто-то вопрошал, почему все молчали раньше, на некоторых территориях, той же Грузии, начинались беспорядки в честь Сталина. Кто-то говорил, что Хрущев открыл глаза, а кто-то наоборот считал, что злосчастная речь оболгала великого вождя. В число таких «кто-то» и входил Китай.

Коротко говоря, в Китае Сталина любили — дружеские отношения и договоры, любовь от народа, подкрепленная множеством плакатов о советско-китайской дружбе и мечты о новом мире были слишком хороши, чтобы вмиг от них отказываться. Двадцатый съезд очернил не только Сталина, но и самого Хрущёва в глазах азиатских братьев.

Но во всем были свои маленькие, но плюсы. Если на место вождя Советов встал такой никудышный правитель, если он сам, по мнению китайцев, не следовал принципам марксизма, то можно было, в конце концов, занять место коммунистического лидера самим. Наконец-то, нашелся момент, когда Китай мог отомстить всем, показать миру, что он тоже чего-то достоин! Новый лидер, Мао Цзэдун, осудил слова Хрущева про культ личности Сталина и тем самым добавил китайской остроты в советско-китайские отношения.

— Вся моя страна почитала твоего товарища Сталина, а потом Хрущев все взял и испоганил. «Мирное сосуществование с Западными державами!», — он сам себя слушал?

— Ван, я не знаю, что тебе ответить.

Китай был солидарен со своим новым лидером. Можно было сделать свое влияние в СССР сильнее. Можно публично в среде коммунистов осудить внешнюю политику СССР, ссылаясь на то, что сам бы ты так никогда не поступил. Можно ненароком попросить отдать тебе территории с Дальнего Востока или нашептать ядерные секреты. Все это должно было привести, по расчетам Яо, к красному трону и повернуть мировое поле уже в свою сторону. Тем более недовольство оправдано — товарищ Сталин действительно был очень удобен.

— Ван, ты…ты в порядке? Может, тебе нужна помощь?

— Не нужна мне твоя помощь! И вообще, теперь я сам покажу на своем примере, как нужно развиваться, ревизионист чертов.

Со стороны Ван Яо не замечал, как превращался во что-то странное и уродливое. Ваня даже не скрывал своего опасения за товарища, с которым они вроде недавно были друзьями навеки. Изначально Китай считывался как мудрец, прошедший с достоинством через глубину веков, но образ уверовавшего коммуниста почему-то приносил ему больше вреда, чем пользы. Китай просто поверить не мог, что такой сильный и стойкий Россия будет что-то мямлить в духе «я ничего не мог сделать». Разворот в сторону Запада? Серьезно?

— Ваня… Они же сожрут тебя. Этот Запад сожрет тебя, как когда-то пытался съесть и меня.

— Ван…

— Что Ван?!

Внутри у обоих начинало подкипать. Китай был готов взорваться из-за мысли, что больше, кажется, Россия его своим другом не считал. Ни передачи разработок своему другу, ни «развития» марксистского учения, и его не смущало, что марксизм при товарище Сталине по сути развивался только с руки самого Сталина. Советский Союз больше для него не казался такой махиной, которая могла громить всех западников направо и налево.

С другой стороны, так даже лучше. Он сам теперь должен стать лидером.

— Ван Яо, — после непродолжительной тишины продолжил Ваня, — мы же с тобой до сих пор друзья. Почему ты так…злишься? Меня пугают твои слова!

— Ты!.. Ты действительно мне друг, — Китай мрачно посмотрел на лужу и задумался. Ваня по правде не говорил ему, что все кончено, но что-то заставляло Китай это ощущать. Почему? В глубине души он уже слабо верил тому, что так безрезультатно пытался вдолбить ему в голову Ванечка. — Был когда-то, — внутри со скрипом что-то ломалось. Обида за предательство срубала все ростки новых отношений, от заведенного словно юла сердца отрывали счастливые плакаты. Голова гудела тишиной и побаливала, такое за этот век происходило чаще, чем обычно.

— Меня так пугают твои слова…

Китай с подозрительным прищуром взглянул Ванечке глаза, и в последний раз в них не было ненависти. Россия, такой все же странный и такой стойкий, способный пережить даже, наверное, ядерную катастрофу. Неподвижен словно гранит и прочен как сталь, но по-хрустальному разбивается, если не находит друга. И честно, было очень тяжело видеть, как Ванечка, словно маленький ребёнок, которого бросает мама, пытался не заплакать.

Но Китай уже сделал свой выбор.

— Мы с тобой еще увидимся. 再见，俄罗斯 (до свидания, Россия).

— Ван!

Ощущение творящегося приводило в ужас и сжимало кишки. Ваня безмолвно наблюдал, как Китай растворяется в тумане на границе. В каждом шаге звучала скорая трагедия и что-то неумолимо страшное. Китай будто не понимал, каким опасным было его решение, как оно перевернет многое и для них, и для себя.

У России есть один маленький дар, о котором он никому не рассказывал, — он чувствовал время. Он ощущал, куда дует ветер, как все может обернуться, но не мог это нормально выразить. Его описания заканчивались на «страшно», «опасно», «больно» и прочих простых словах, в которых не было особой конкретики. Он уже видел все тысячи раз, знал, каким кровожадным может стать самый добродетельный правитель, как сила решала все проблемы в его государстве. И каждый раз, когда кто-то принимал неправильное решение, Россия словно слышал подсказку, мол, берегись, скоро что-то изменится не в твою сторону. И сейчас был именно такой момент.

Вся эта партийная чехарда с культами, осуждениями и реакциями попортила немало нервов. Ощущение, что Хрущев не понимал, что творил, доводило до трясучки. Ваня в оцепенении наблюдал, как быстро меняются мнения и как скоро меркнут все правды и неправды под крылом нового вождя. Испытывал ли Россия к нему ненависть? Неизвестно. Он сам был отчасти согласен, но его заливало предчувствие чего-то неправильного. Кроме пунктов про марксизм, про тиранию и авторитаризм, его, как и Яо, смущала либерализация и налаживание дружбы с Западными странами. Нет, дружба это хорошо, но после того, что делал он…Перспектива налаживания отношений означала американское присутствие в советской жизни. А это было довольно странно и в нынешней ситуации смущало.

Но Китай, Китай!.. Зачем он отвернулся, куда он пойдёт? Ведь он прочертил себе путь к безумию, Ваня был в этом на сто процентов уверен. Но только история покажет ему, прав он был или нет.

— Ваня! Ванечка, так вот где ты был, — новый босс настиг его внезапно, выбив из раздумий о вечном.

— Здравствуйте…

— Слушай, вообще я должен поругать тебя за то, что не присутствуешь при утверждении нового политического вектора! Но сделаю вид, что ты так настрадался при Сталине, что больше пока в это дело вникать не желаешь.

— Я не-…

— И тем не менее ты должен быть хотя бы в Москве. Поехали.