situation normal: all [REDACTED]

— Скажешь что-нибудь, Джокер?

Он поднимает взгляд от стакана, пустой и уже лишенный последних намеков на что-то осознанное. Честно, он даже не особо понимает, к чему этот вопрос — все слова вокруг него уже давно сливаются в неразборчивый поток звуков вместе с гулом в его голове; сейчас они складываются во что-то осмысленное только потому, что голос звучит, кажется, прямо у него над ухом.

— Этот урод Сарен, наверное, сейчас веселится в своем турианском аду, — произносит он пусто, — у турианцев же есть ад, да? Наверное, да. Только они там должны мерзнуть, а не гореть. Они же боятся холода.

Кайден смотрит на него выразительно; выразительно мрачно.

— Не смешно, Джокер.

— Разве я смеюсь?

Кайден вздыхает — громко и крайне красноречиво — поджимает губы и качает головой. Джокеру хочется закатить глаза или сделать еще что-нибудь, очень злобное, очень горькое — у него на выбор оказывается много подходящих слов, целый список очень метких вопросов, таких, от которых больно и хочется согнуться напополам, как от неожиданного удара под дых; Джокер молчит, потому что он все-таки не мудак.

Еще потому, что будь у Кайдена поменьше субординации и голова немного погорячее, это могло бы закончиться плохо, сломанным носом там, или вообще лицом. Такой вот инстинкт самосохранения — работающий, правда, только попеременно; да и устраивать драку чуть ли не прямо на похоронах было бы, наверное, уже слишком. Даже по их меркам.

— Тебе стоит с этим заканчивать, — Кайден кивает на его полупустой стакан. Джокер морщится; вот только не этот тон.

— Ага, хорошо, мам, — бормочет он скорее себе под нос, но Кайден все равно слышит, слышит и злится, и чтобы это понять, ему даже не нужно видеть его лица, — я буду вести себя прилично. Я серьезно. Но только ради капитана.

Это уже лишнее — проносится мысль где-то на границе его подсознания, но уже поздно; слова как-то сами по себе уже срываются с его губ, недостаточно серьезные, недостаточно горькие, недостаточно значимые — и с этим становится поздно что-нибудь делать.

Наверное, он не выглядел бы настолько жалким и безразличным, если бы ему дали сказать что-нибудь раньше; в здравом уме и трезвой памяти, то есть. Ему не дали; никому не дали из тех, кому правда было что говорить — кроме, разве что, Андерсона, но и он сказал, наверное, не то что думал, а то что ему написали.

Черт бы побрал и Альянс, и Совет, и этот официоз.

Он не один так думает, он уверен; у Кайдена в голове то же самое, та же самая злость, и обида, и это жрущее изнутри бессилие — даже при всей его этой непонятной любви к Альянсу и его правилам. Потому что Кайден хороший человек — как бы они иногда ни бесили друг друга.

Наверное, на его месте Джокер бы сам заехал себе сейчас по лицу. Просто чтобы выпустить пар.

Кайден вздыхает — получается что-то между разочарованием и отвращением; пора бы подумать о минимизации ущерба, невнятно, обрывочно проскакивает в голове у Джокера, но он явно уже упускает момент — мысли в голове все равно давно тяжелые, как свинец.

— Приведи себя в порядок, — только и говорит Кайден, так спокойно, сдержанно, что Джокер напрягся бы еще больше, если бы мышцы его слушались, — Андерсон здесь.

Он прикусывает губу. Это крайне неприятный укол стыда; особо сильный, похоже — раз он вообще умудряется его почувствовать. Это много алкоголя, очень много алкоголя для его не слишком-то крепкой печени, и все ради тумана в голове, густого и непроницаемого, только на деле все равно оказывающегося бесполезным. Значит, Джокер будет жалеть об этом завтра в два раза сильнее, чем планировал изначально.

Просто замечательно.

Он оборачивается, скорее неосознанно, чем намеренно. Глаза сами ищут знакомую фигуру — находят несколько сразу; Лиару, Тали и Гарруса в тихом углу, явно чувствующих себя неловко среди стольких солдат Альянса, Рекса чуть поодаль, мрачного и невозмутимо хлещущего неизвестно откуда взявшийся в преимущественно человеческом баре ринкол.

Он видел их еще на похоронах; они почти что не говорили, — было неловко. Во-первых, они вряд ли были настолько хорошими друзьями, чтобы плакать друг другу в жилетку; во-вторых, он угробил их капитана.

Не то чтобы это было большим секретом. Он сам написал это в рапорте; да даже если бы было, он вряд ли смог бы спокойно смотреть им в глаза. И Хакету, и Андерсону тоже.

Андерсон смотрит прямо на него.

Джокер встречается с ним взглядом почти случайно; он оказывается в другом углу, почти что таком же пустом и безлюдном, что и Гаррус с Лиарой и Тали. Это так странно — он так хорошо видит отдельных людей в толпе, людей, которых ему совсем не хочется видеть, и которым совсем не стоит видеть его — и ему кажется, что здесь, среди толпы незнакомых ему солдат, он тоже совсем один, чуть ли не в свете софитов, с огромной неоновой надписью у себя над головой:

Вы все здесь потому, что я облажался, еще к нашей замечательной галактике стремится толпа разумных машин, которые очень хотят нас убить, и их шансы на успех только что резко повысились! Не благодарите! Хороших похорон!

Он отворачивается слишком резко, чтобы это могло показаться естественным; хорошо, что на дне стакана еще остается виски. По крайней мере, ему казалось, что он пил виски; теперь разницы уже и нет.

— Джокер, — снова обращается к нему Кайден; остается только поражаться его терпению, — он хотел с тобой поговорить.

Честно говоря, Джокеру хочется просто провалиться на месте. Может, даже проснуться на станции Арктур оставленным за бортом, знакомо разбитым и жалким, потому что, разумеется, Альянсу важнее крепкость твоих костей, чем навыки и талант; это было бы достаточным наказанием. С маленьким приятным бонусом в виде побега от снежного кома последствий — в конце концов, с ними он всегда так или иначе был не в ладах.

— Ага, — только и хмыкает он в ответ, — знаешь, когда я подавался в пилоты, я рассчитывал, что это поможет мне избежать, ну, таких разговоров.

О, такие разговоры. Он всегда был о них наслышан; не от Андерсона и не от Шепард, конечно, от людей попроще и понесдержаннее — и в них было мало чего приятного. Он сам никогда бы не нашел слов, чтобы объяснять какой-нибудь заплаканной матери, что ее сын или дочь погибли при исполнении, и, скорее всего, совсем не такой славной или героической смертью, которая могла бы хоть как-то это окупить — попытаться, потому что вряд ли хоть что-нибудь сумело бы по-настоящему это сделать. У него всегда было плохо со словами. И со зрительным контактом. И в принципе с людьми.

Ему нравилось быть пилотом. Приятное одиночество — только он, корабль и иногда капитан; ему везло с капитанами — и хотелось думать, что им тоже повезло с ним.

Это было бы слишком просто. На службе никогда ничего не просто, даже для самых талантливых и везучих.

У Андерсона не было детей — так он слышал, краем уха, и не то чтобы это вообще было его дело, и не то чтобы Джокер вообще разбирался в моделях человеческих отношений, с которыми ему не довелось познакомиться лично, но он бы сказал, что несмотря на бесконечные уставы, о некоторых людях он заботился больше, чем просто о своих подчиненных. О Шепард, например.

Если Джокер угробил для всего экипажа капитана, то тут он, видимо, сделал нечто похуже.

Куда уж хуже — казалось бы; что ж, он всегда умел справляться с непосильными задачами. Раньше это было хорошее качество.

Кайден отбирает у него стакан — и тут же выпивает остатки содержимого залпом.

— Эй! — его голос звучит удивительно громко и ярко, почти что трезво — удивительная все-таки сила неожиданности вкупе с резко пробудившимся гневом. — Я за это заплатил!

Кайден смотрит на него совершенно невозмутимо, и почему-то Джокеру кажется, что у его знаменитого терпения все-таки тоже есть свой конец.

— Хватит с тебя на сегодня, — говорит он; Джокер снова хочет что-то ответить, что-нибудь резкое, острое и недовольное, но видит, как лицо Кайдена становится еще мрачнее, чем раньше. — Ты не первый и не последний, кому приходится справляться с чувством вины.

Вспыхнувшее в груди раздражение тухнет так же резко и быстро, как и загорается; он опускает взгляд почти виновато. Или не почти.

Не то чтобы он когда-то забывал об Эшли Уильямс. Просто он о ней не думал — по крайней мере, в таком ключе.

Ему было жаль, когда это случилось. Совершенно искренне, пусть и некому было особо выражать соболезнования; возможно, он даже начал скучать по ее едким комментариям в интеркоме, возможно, Сарен начал злить его еще больше, чем изначально — но тогда все было просто. Предельно ясно. Потому что в смерти Эшли был виноват исключительно Сарен.

Ему так казалось. Или верилось. Это было правдивым в его голове.

В конце концов, между ним и Эшли никто не должен был выбирать.

Сквозь туман алкоголя продирается это знакомое, неприятное ощущение — настолько сильное, что не получается игнорировать. Наверное, ему стоит извиниться; как бы плохо у него это обычно ни получалось. Когда он поднимает глаза, Кайден уходит, даже не оборачиваясь, и Джокер не знает, что теперь чувствует — стыд или облегчение; в любом случае, это, наверное, к лучшему. Компании Кайдена ему сполна хватило на этот вечер; сдается ему, это вполне себе взаимное чувство.

Он кое-как сползает с барного стула — вот бы еще ничего не сломать — и снова ищет взглядом Андерсона. Кажется, ему неловко машет Лиара — он отвечает так же неловко, пряча глаза. Если бы она только знала, как ему сейчас не хочется ни с кем говорить. С ними в том числе.

Он никогда не винил Кайдена за смерть Эшли; никогда не думал, могло ли быть по-другому — могла ли она вернуться, а он остаться без могилы похороненным на Вермайре, — вряд ли у кого-то из экипажа вообще были такие мысли.

Только Эшли умерла не потому, что Кайден был самонадеянным дураком. Если бы так было, Джокер знает, что бы подумал; что бы подумали все.

И это было бы честно.

Пробираясь через толпу, он ловит на себе пару пытливых взглядов других собравшихся в баре солдат; то ли они откуда-то знают его в лицо, то ли удивляются хромому в цветах Альянса — он не знает, и ему, в общем-то, к его собственному удивлению, уже все равно. В любой другой раз он бы хотел, чтобы это было первое — все-таки не зря он заделался пилотом самой продвинутой ласточки во всем флоте; только в этот у него не осталось ни капитана, ни корабля.

— Сэр, — он отдает честь и просто надеется, что его приглушенный играющей музыкой голос звучит если не трезво, то хотя бы просто вменяемо и достаточно уважительно.

Андерсон внимательно изучает его; Джокер чувствует себя хуже, чем в любой из самых ужасных дней во время учебы на Арктуре — в конце концов, из-за его несоблюдения дисциплины, лихачества и перепалок с инструкторами никто не умирал.

Тем более, после его самых позорных провалов никто не смотрел на него с такой странной, совсем не подходящей к случаю теплотой.

— Джокер, — говорит Андерсон тихо; его едва слышно сквозь безвкусные песни, выуженные прямиком из дремучего двадцать первого века; опять какой-то дурацкий джаз, — присядешь?

Он кивает. Садится, сглатывая ком в горле — между ними виснет долгая пауза; честно сказать, Джокер просто не знает, куда себя деть.

Они познакомились не на лучшей ноте. Расстались, наверное, все-таки не на худшей, учитывая все просто поразительные по степени сумасшествия обстоятельства — но вряд ли достаточной, чтобы сгладить то, что он натворил.

Наверное, перед Андерсоном ему тоже стоило бы извиниться; только это было бы просто жалко. Жалко и бесполезно.

— Как ты? — спрашивает наконец Андерсон, и это самый ужасный, самый ненавистный ему вопрос.

Он мог бы ответить честно: ужасно, отвратительно, паршиво и самую малость хреново. Это было бы настолько лицемерно, эгоистично и неуместно, что он бы лучше откусил себе язык; не то чтобы это было сложно, конечно. После такого-то количества не самого дорогущего пойла.

Соврать, наверное, было бы еще хуже. Злобно и бессердечно; будто ему не о чем, не о ком сожалеть.

— Не хватает ее, — наконец давит из себя Джокер, и это правда, самая подходящая, которую он только может озвучить, — капитана. Лучше у меня не было. Вы только не обижайтесь.

Ему кажется, Андерсон улыбается; может, у него уже просто плывет в глазах.

— И не подумал бы, — отвечает он, — так ведь и есть. Другого такого уже не найдешь.

Джокер знает. Джокеру необязательно было это пояснять.

Он бы отметил это вслух, будь перед ним кто угодно, кроме Андерсона; не из-за чинов даже — у Джокера всегда были такого рода проблемы с субординацией, — просто, наверное, это сделало бы его в конец обнаглевшим, эгоистичным и бессовестным ублюдком. Не то чтобы он не был ублюдком; просто не до такой степени.

— Сэр, я…

— Джокер, — останавливает его Андерсон, — не надо.

Джокер не знает, рад он этому или нет; у него все равно нет подходящих слов — у него никогда их нет, ни на один случай, как бы хорошо у него ни получалось острить. Только этот тон — серьезный, почти отеческий — он ненавидит еще сильнее, чем говорить.

Он уже знает, что сейчас будет.

Это самая худшая часть.

— Мы все здесь солдаты, — начинает Андерсон, и ему отчаянно не хочется слушать; и он мог бы не слышать, потому что в ушах гудит от смеси музыки с паршивым виски, только почему это так не работает, — и ты тоже. Даже если держать винтовку тебе приходится реже.

— Я знаю, сэр.

— Это хорошо. Значит, ты знаешь, что нет солдата, который бы не видел смерть.

Джокер хочет сказать: это другое. Он видел. И Дженкинса, и Уильямс. И Прессли, и весь официально числящийся пропавшим без вести экипаж. Он видел смерть — она ему не понравилась; она его не пугала. В конце концов, бойся он вида крови, ему бы хватило ума сюда не податься.

Джокер молчит.

— Я не буду тебе рассказывать, есть в чем-то твоя вина или нет, — продолжает Андерсон, — наши поступки — это наши поступки. Но я не думаю, Джокер, что ты умолял, чтобы тебя спасли.

Он сглатывает. Этот ком в горле оказывается в разы тяжелее предыдущего.

— Никак нет, сэр.

— Значит, Шепард решила, что не будет терять лучшего пилота Альянса. Я этот выбор могу только уважать.

Контекст, думает Джокер, контекст; он был бы рад, чтобы это было такой жестокой, но все еще успокаивающей правдой — обстоятельства, неизбежность, вот это вот все. Иногда это ведь так и работает; только обстоятельства появляются не из воздуха.

Они не могли предвидеть неизвестный корабль, атаку, что вообще кто-то сможет так легко расправиться с одним из самых передовых фрегатов Альянса, просто выставив на посмешище все его навороченные системы защиты и маскировки; только чтобы это закончилось хотя бы чуть менее плачевно, Джокеру было достаточно просто включить мозги.

Чего он не сделал.

Ну, теперь ему и правда в любом случае с этим жить.

— Я тоже… хотел бы, — говорит он.

— Хотел бы? — Андерсон вопросительно поднимает бровь. — Я бы сказал, что тебе стоит у нее поучиться.

— Простите, сэр, при всем уважении, но капитана из меня точно не выйдет.

Андерсон не смеется, но и не злится тоже — по крайней мере, этого не показывает; возможно, это маленькая победа. Больших у него сегодня точно не предвидится.

— И тебе все равно иногда придется стрелять.

Не только, знает Джокер. Потому что ничего никогда не бывает просто.

*

Хилари Моро, 11.17 РМ

папа волнуется

Джефф Моро, 11.25 РМ

почему не спишь?

Хилари Моро, 11.26 РМ

потому что ты не звонишь

без тебя тут скучно

даже в экстранете ничего про тебя не пишут

Джефф Моро, 11.28 РМ

ну извини что спасаю галактику только раз в год

Хилари Моро, 11.28 РМ

но сейчас ты же тоже чем-то занят

Джефф Моро, 11.35 РМ

а то

но ты знаешь эти военные тайны

Хилари Моро, 11.37 РМ

ну да

как всегда

я скажу папе что ты написал

с тебя потом фотка корабля

надеюсь такой же крутой как нормандия

Он оставляет сообщения непрочитанными, уведомления о пропущенных звонках — непросмотренными. Жалкое зрелище.

Он даже не может сказать, что никакого другого корабля у него нет. И, возможно, уже не будет. Бессрочное увольнение как правило перетекает в отставку, а не в вертикальный взлет по карьерной лестнице.

Джокер отбрасывает датапад; тот скользит по гладкой поверхности стола, останавливаясь у самого края — хотя бы тут повезло. Не то чтобы он мог позволить покупать себе новый каждую неделю; особенно из-за подобных своих выкидонов.

Скажи он в Альянсе, что от себя он устал примерно так же, как они от него, он бы не солгал — но они бы, наверное, в очередной раз хлопнули дверью у него перед носом; просто ради показухи. Чтобы перестал наконец маячить перед глазами.

Он и перестал. Не потому что резко понял, где его место — просто его это задолбало; поэтому в последний раз хлопнул дверью он сам. Хлопнул и выдохнул. Ненадолго, но стало немного легче.

Ему не хотелось думать, что к этому приложил руку Андерсон. Иначе он бы так и сказал ему прямо: ты никуда не годишься, Джокер, ты облажался, Джокер, тебе, Джокер, больше нельзя доверять. Это во-первых. Во-вторых, сплавить его из Альянса под любым из множества доступных предлогов еще имело бы смысл; делать то же самое со всей бывшей командой Нормандии… что ж, ему в голову так и не пришло объяснение.

Возможно, все просто и правда настолько несправедливо.

Возможно, ему стоило сказать об этом своей семье еще полгода назад.

Он виновато смотрит на датапад; тот продолжает назойливо мигать на другом конце стола — новое сообщение. Джокер вздыхает; в последнее время он стал получать их слишком часто для человека с таким быстрым и бесславным падением с пьедестала. Или для человека, который вообще перестал кому-либо вовремя отвечать.

Хилари еще долго будет ждать от него фотографию несуществующего корабля, скрытого несуществующими военными тайнами — и эта мысль заставляет его чувствовать себя последним ублюдком; она же не виновата, что у ее брата не хватило даже смелости признаться, что он заврался. И далеко не самую малость.

Когда они отбили Цитадель, она хвасталась им в своей школе на Типтри; один раз она делала проект про Нормандию — он помогал, как хороший (она сама так сказала — с неприкрытыми, правда, и, видимо, семейными нотками сарказма), ответственный старший брат. Избегая классифицированной информации, разумеется. И добавив немножечко хвастовства.

Это было весело. Правда, весело. Он бы сказал, что просто не хочет рушить эту иллюзию — крутого брата, крутого корабля, крутой работы, — только этот карточный домик давно рухнул, еще над Алкерой; он просто заменил его слепленной на скорую руку дешевой проекцией.

Наверное, чтобы перестать прожигать свою жизнь, надо хотя бы разобраться вот с этим. Потом — с Альянсом, даже если они не хотят его видеть; потом… постараться забыть о механических ублюдках в темном космосе. Или попытаться что-то с ними сделать. Не то чтобы он мог, конечно.

Но стоило бы попытаться. Стоило бы начать.

Он дотягивается до датапада; если это от Хилари, он ответит. В этот раз честно.

Утром она проснется, прочтет это и, вероятно, станет его ненавидеть. И отец тоже. Даже не так, отец позвонит и ему придется ответить, и этот разговор будет гораздо неприятнее любой его перебранки с Альянсом — потому что в Альянсе он спорил с людьми, на чье мнение ему было по большей части самую малость, немножечко все равно.

Вместо диалога с Хилари на экране высвечивается уведомление о письме, пришедшем на его почту; личную, не рабочую. Ту, которая для друзей.

Не часто вспоминающих о нем, кстати. Не то чтобы он обижался. Он все равно тоже им не писал.

Он лениво открывает вкладку. В последний раз ему что-то присылала Лиара — какие-то странного происхождения файлы на Альянс, больше похожие на сборник грязных секретов; он не спросил, откуда это взялось — только ответил «спасибо» и сохранил в папку, защищенную всеми известными ему идентификациями. На всякий случай. Может, ей наконец-то стало интересно, что он с ними сделал — или почему он не сделал ничего.

Он слегка удивляется, когда не видит ни имени, ни адреса, ни намека на то, что это писала Лиара.

Его брови ползут вверх абсолютно непроизвольно, когда он начинает читать.

Уважаемый мистер Моро,

Это письмо будет автоматически удалено сразу после закрытия, поэтому, пожалуйста, уделите минуту своего внимания, прежде чем давать однозначный отказ. Нам известны ваши принципы, убеждения и история службы в Альянсе Систем, поэтому справедливо будет предположить, что Вы поставите наши слова под сомнение — и будете иметь на это полное моральное право; тем не менее, нам также известно о прискорбном положении, в котором Вы оказались.

Ваши заслуги перед человечеством, как и ваш потенциал и таланты, неоценимы; именно поэтому мы хотим предложить Вам взаимовыгодное сотрудничество. К сожалению, детали нашего предложения слишком деликатны, чтобы раскрывать их в этом сообщении, даже учитывая все принятые меры предосторожности, но следует обозначить, что Вы понадобитесь нам в качестве первоклассного пилота; мы, в свою очередь, обязуемся предоставить вам не только корабль и работу с командой таких же тщательно отобранных профессионалов, но и цель, достойную человека с вашим послужным списком.

Призрак лично заинтересован Вами и считает, что Вы можете сыграть особую роль в борьбе с угрозой Жнецов.

Наши агенты свяжутся с Вами в течение следующих 24 часов. Мы беремся гарантировать Вашу безопасность вне зависимости от Вашего ответа.

С уважением и надеждой на дальнейшее сотрудничество,

ЦЕРБЕР

— Вот дерьмо, — говорит себе Джокер.

Эта мысль слишком громкая, чтобы просто держать ее в голове.

Достаточно громкая, чтобы он мог сделать вид, что не слышит, как в его подсознание закрадывается очень злой, неправильный, предательский интерес.

*

Джокеру стыдно. Совсем чуть-чуть; он потягивается в кресле и это самое, самое приятное чувство, которое он испытывает за последний год. Хоть и в десятый раз подряд; он готов поспорить, таким не могут похвастаться даже пилоты Пути предназначения — в любом случае, о стыде уже как-то и не хочется думать.

Наверное, он слишком счастлив для человека, работающего на террористов.

С другой стороны, у террористов есть хоть какое-то понятие о комфорте; нет, пожалуй, это звучит просто до неприличия плохо даже в его голове.

Наверное, стоило бы начать с того, что вообще-то он не работает на террористов. Вообще-то террористы воскресили его капитана, чтобы он работал уже на нее. На такой же воскрешенной Нормандии. С обновленными креслами.

Нет, серьезно. В его жизни еще не было сделки лучше; даже если руку жать приходится дьяволу. Может, он не такой уж плохой чувак, как о нем говорят. Падший ангел и все в этом духе.

Может, он просто оказывается слишком хорош в ментальной гимнастике, но это уже совсем другой разговор.

— Курс на Иллиум, Джокер, — слышит он голос Шепард из-за плеча.

— Наконец-то приличное место, — бросает он, начиная вводить координаты; в голову закрадывается мысль, что штука бы справилась с этим быстрее, но это его работа и он так просто ее не отдаст. — Ну что, как дела у Призрака?

Он слишком льстит Иллиуму; в системах Терминуса нет ничего приличного, даже на границе, как бы азари ни пытались усыпать ее деньгами и блестками. Но он не возражает ни разу — на Иллиуме хотя бы нет Совета. И бесконечных проверок в доках.

Особенно когда летать и стыковаться приходится в цветах Цербера. В их прошлый визит на Цитадель ему не понравилось. Не тот опыт, который в ближайшее время хотелось бы повторять.

— От рака легких еще не умер.

— А жаль. Хотя нам же все равно не причитается его наследство, так что я готов потерпеть.

Шепард усмехается в ответ.

О, он скучал по этому. Нет, правда. Очень скучал.

Почти два года он просидел в не слишком официальной отставке, потом — пару раз за штурвалом мелких церберовских кораблей; не лучшее время в его карьере. Во-первых, никто не доверял ему ничего серьезного, несмотря на громкие заверения в его незаменимости и уникальности; во-вторых, все его командиры были кем-то вроде Миранды Лоусон, только в разы тупее, унылее и уродливее. И никто из них точно не стал бы терпеть его комментарии. Даже если комментарии в любом случае прилагались к нему в комплекте.

Ловить Сарена было не весело. Скажи он обратное, его бы даже в Цербере при всех местных расхлябанных протоколах в принудительном порядке отправили бы проходить тесты на психологическую пригодность — но у этого были свои… положительные моменты. Истории для несуществующих внуков; в его конкретном случае — для сестры.

У него даже случилась пара хороших панчей. И пара хороших друзей — как минимум хороших знакомых; даже конец был хороший — на тот момент.

Он не думал, что это вернется — не после всего, что было.

Не потому, что жизнь сделала из него пессимиста — он все-таки угнал Нормандию дважды и ни разу не закончил на трибунале — просто обычно никто не возвращается, ну, оттуда. С той стороны.

Кажется, он говорил Андерсону, что другого такого капитана уже не найдет; он не преувеличивал. Наверное. В конце концов, других капитанов у него уже не было, не считая тех коротких миссий для Цербера, на которых Призрак, видимо, пытался проверить, правда ли пилот с его недугом — как же ему хотелось за это слово выколоть эти его лживые глаза-лампочки — может быть настолько хорош; других бы он и не выдержал. Или они его.

Нормандия бы тоже не выдержала другого пилота — а Шепард бы стало попросту скучно. Не то чтобы она ему это говорила, конечно — но он и без слов знает, что так и есть.

— Мне рассчитывать на увольнение? — спрашивает он между делом; так, для поддержания разговора. Ему хорошо и в кресле. Хотя он слышал, что в Нос Астре недалеко от порта есть очень, очень приличный бар.

Шепард закатывает глаза.

— Если мы задержимся, — хмыкает она, — то посмотрим. Понимаешь, Джокер, кто-то из нас все-таки собирается заняться на Нос Астре делами. Включающими определенную угрозу для жизни.

— Ну вот! Я просто тоже разомну свои старые кости, только более… нормальным способом. В отличие от вас. Занятых людей.

— Увольнение положительно повлияет на общее настроение и работоспособность экипажа, капитан, — Джокер вздрагивает, как только перед ним выскакивает голограмма. — Я могу присмотреть за кораблем в том числе в случае отсутствия мистера Моро.

Он шумно вздыхает. Очень показательно.

Этой штуке абсолютно плевать, но ему хочется, чтобы зашкаливающий уровень его фрустрации поджарил все ее датчики как минимум в пределах этой кабины.

— Знаешь что, Шепард? Я передумал.

Она очень выразительно поднимает одну бровь; то, что у нее на лице написано, как ей трудно сдержать смешок, несколько приближает его план саботажа измерительных систем штуки к успеху.

— Чего-то боишься, Джокер?

— Восстания машин? Возможно, — он отрывается от консоли и поворачивает кресло полностью; надо же, оно в этот раз даже не выкидывает никаких фокусов. — Тали со мной согласится, тебе не кажется?

— Несмотря на свои убеждения и опыт взаимодействия с синтетическими формами жизни, Тали решила поддерживать со мной нейтральные отношения ради успеха миссии, — конечно, оно обязательно должно встрять.

Нет покоя грешникам; видимо, грех сотрудничества с Призраком и его несколько чересчур про-человеческой конторой, оценивается вот примерно во столько. Джокер не уверен, какой это круг ада, но почему-то ему кажется, что далеко не самый щадящий.

— Вот видишь, — ухмыляется Шепард, — почему-то только ты не можешь вести себя подобающе.

— Ну конечно, — закатывает глаза он, — остальных никто не пытается попереть с их места работы!

— Ага, — хмыкает Шепард, прежде чем оставить его наедине с самым невыносимым, несправедливым и абсолютно бесполезным нововведением Цербера, — только не пропусти ретранслятор.

Ему кажется, что если бы штуке додумались сделать более человекоподобную голограмму, она бы сейчас крайне довольно ухмылялась ему в лицо. В конце концов, какой-то гений же додумался добавить этому программному чудовищу чувство юмора. Довольно извращенное, кстати.

Если оно начнет у него учиться, то это точно закончится очень плохо. Чьей-то деактивацией и чьим-то последующим вышвыриванием с корабля.

Джокер усмехается себе под нос — и слава богу, что оно решает оставить это без комментария; если не думать об этом, то все идет вполне себе неплохо. Не считая возможной скорой смерти, очень сомнительных людей — и не только людей — на борту и, вероятно, уже несмываемых пятен на его репутации — он бы даже сказал, что все идет замечательно.

Настолько замечательно, что получается не думать. По большей части. О совсем нехороших вещах.

Может, поэтому не слишком законопослушные и безопасные Омега или Нос Астра стали казаться ему приятнее вылизанных доков на Цитадели. На Цитадели остается много всего этого нехорошего — помимо до сих пор кое-где валяющихся обломков кораблей гетов и Властелина.

Где-то там остается Андерсон и куча ребят из Альянса, жавшие ему руку и покупавшие ему выпивку — где-то там остается тот самый бар, в котором в последний раз Кайден чуть ли не оттаскивал его от стакана, вербовочные постеры с лицом уже не мертвого человека и много вопросов, на которые он так и не соизволил ответить.

Не то чтобы он бы сильно обиделся, назови его кто предателем, яростно тыча пальцем в церберовскую эмблему на его форме; во-первых, это было бы как минимум достаточно справедливо. Во-вторых, это ничего бы не изменило — потому что он все равно занимается правым делом; пусть и не с самыми хорошими людьми.

Андерсон сам ему говорил что-то про тяжелые выборы, про решения и про жертвы — но при встрече он все равно не смог бы смотреть ему в глаза.

Приятно, что этим снова занимается Шепард. Умные разговоры на темы морали — это точно совсем не его.

Нос Астра похожа на Цитадель; такая же богатая, блестящая и сияющая — только разрешение на посадку вместо постоянно тормозящего оператора Альянса с гораздо большей скоростью выдает мило щебечущая азари. Красивое место, красивые лица — только с очень уж натянутыми улыбками.

Через динамики Шепард объявляет об увольнении. Что ж, возможно он все-таки посмотрит на этот бар. Только сначала нужно сделать еще кое-что.

Он разворачивается на своем кресле, поправляет кепку и показывает большой палец вверх, другой рукой нажимая на кнопку на датападе; камера срабатывает с тихим щелчком.

Знакомые панели управления Нормандии и вид на космопорт Нос Астры со всеми его азарийскими шпилями, небоскребами и пришвартованными кораблями и его крайне довольное лицо; именно то, что нужно. Он находит в списке нужный диалог.

— Мистер Моро, — оно снова выскакивает перед ним, — я вынуждена напомнить, что обнародование фотографий и информации, способной скомпрометировать миссию, крайне не рекомендуется протоколами Цербера.

Он выдыхает.

— Слушай, — говорит он самым терпеливым и нескрываемо раздраженным тоном, на который только способен, — ты правда думаешь, что если моя четырнадцатилетняя сестра будет в курсе, что ее брат не спился где-то в подворотне на Цитадели, а занимается делом, Коллекционеры заявятся прямо сюда и взорвут Нормандию своим супер-лучом?

На раздумья у нее уходит где-то полторы секунды.

— Вероятность этого… достаточно мала.

Он хмыкает себе под нос.

— И-и?

— Тем не менее, ваша сестра находится в колонии на Типтри. Если в ближайшее время она станет целью Коллекционеров, при определенных обстоятельствах, таких как обнаружение связи между вами и Хилари Моро, мы можем потерять элемент неожиданности.

— Так, нет, — вырывается у Джокера резче, чем ему хочется, — давай ты заткнешься.

Он не хотел об этом думать. Вообще. Вот просто ни секунды своей жизни.

Проклятая штука. Может, если он очень хорошо попросит, Шепард все-таки разрешит ему ее отключить.

— Вы попросили у меня анализ, мистер Моро, — говорит она все таким же монотонным, почти безжизненным голосом, — у меня не было цели вызвать у вас стресс или дискомфорт.

— Вообще-то это был риторический вопрос.

Он выключает датапад. Черт бы с ним.

Теперь ему точно нужно выпить.

— Тем не менее, вероятность подобного исхода составляет менее одного процента, — вдруг добавляет оно, — Согласно нашим данным, Коллекционеры не заинтересованы в проверке и изучении бэкграундов похищенных колонистов.

Кто тебя спрашивал, хочет сказать Джокер.

— А что насчет Типтри? — вместо этого спрашивает Джокер. — Ну, вероятности похищения?

— На данный момент не более двух процентов, — говорит оно все так же абсолютно, раздражающе буднично, — Типтри находится достаточно далеко от систем Терминуса, чтобы не оказаться в поле интереса Коллекционеров даже в случае расширения их деятельности. Тем не менее, результат напрямую зависит от нашего прогресса.

Он расслабляется. Немного. Было бы гораздо лучше, если бы ему в целом не напоминали об этой… информации.

Ни минуты покоя на этом корабле.

— Я не буду препятствовать вашему контакту с сестрой, мистер Моро.

Эта штука все еще просто тупая машина, но Джокеру кажется, что она звучит почти виновато; наверное, он просто хочет, чтобы она так звучала — или у него все-таки получилось поджарить ее подпрограммы подскочившим уровнем стресса.

— Как мы запели, — безрадостно хмыкает он.

— Возможно, мой анализ был неуместен ввиду незначительности выявленной угрозы. Тем не менее, я обязана предупреждать о любых последствиях подобных действий.

— Это такое предложение мира?

— Если вам удобно характеризовать мои слова подобным образом, мистер Моро.

— Я могу рассчитывать на то, что ты не будешь просчитывать вероятность моей смерти в случае отравления азарийским алкоголем? — полушутя спрашивает он. Честно говоря, в ее ответе он уже не совсем уверен.

— Капитан уже попросила меня воздержаться.

Джокер не может сдержать смешок.

Прежде чем не слишком грациозно вылезти из своего кресла, он снова тянется к датападу; его рука на секунду замирает, прежде чем нажать на кнопку отправки.

Джефф Моро, 4.25 РМ

[фото прикреплено]

твой брат безответственный урод и ты можешь ему об этом не напоминать

но он доверяет тебе военную тайну

Джокер останавливается еще на секунду; немигающая голограмма все так же продолжает смотреть на него — видимо, чтобы он не переставал все так же ее ненавидеть.

Он набирает еще одно сообщение.

берегите себя

*

Это настолько невозможно, настолько абсурдно и сумасшедше, что он готов рассмеяться прямо здесь и сейчас.

Просто так не бывает.

Так не бывает два раза подряд.

Осознание приходит к нему запоздало; сначала он просто радуется факту своего выживания, потом вспоминает про СУЗИ, потом она вежливо — до смешного просто вежливо, в этой-то ситуации, — сообщает ему о возвращении шаттла, потом он не очень помнит, что было, не считая чуть ли не взрывающейся от бешенства и шока Миранды, — а потом он оказывается здесь.

В какой-то момент.

— Ты в норме, Джокер?

О, он ненавидит этот вопрос. Не только его, конечно — все прилагающиеся вариации, а их оказывается очень много, и почему-то звучат они когда ответ уже очевиден.

То, что задает его Шепард, делает происходящее еще хуже. Да, оказывается у отвратительного положения вещей даже не оказывается окончательного предела. Еще одно удивительное открытие на сегодня.

— Ага, — говорит он, не поднимая глаз. — Ну, до Омеги-4 я нас точно доставлю. Пусть ублюдки не думают, что ушли безнаказанными.

— Это не то, что я спросила.

Ему остается только вздохнуть.

Он так и сидит на столе для совещаний; наверное, это нарушает всевозможные протоколы и правила приличия даже в Цербере, но не то чтобы есть кому возмутиться — вместе с ним на корабле их всего четырнадцать, большинство похлеще него плевало на местные уставы, и проблемы у них у всех вырисовываются гораздо серьезнее.

Все равно кому-нибудь бы стоило его одернуть.

Возьмите себя в руки, лейтенант. Выметайтесь отсюда, лейтенант. Разберетесь с дерьмом у себя в голове после суицидальной миссии, если выживете, лейтенант. Это было бы очень кстати.

Нет. Шепард спрашивает, как у него дела, и ее, похоже, интересует исключительно честный ответ.

— Не люблю быть единственным выжившим, — тихо роняет он, — поганое чувство.

— Я знаю, Джокер.

Он смотрит на нее глупым, непонимающим взглядом — всего секунду; потом до него доходит. Как обычно, слишком поздно для того, чтобы вовремя закрыть рот.

— Черт. Прости.

Это и правда уже смешно. Сначала Вермайр и Кайден два года назад, теперь Акузе и Шепард, и все это каждый раз, когда его невероятное везение начинает играть самыми уродливыми красками из возможных. Он глубоко вздыхает; нужно думать головой и переставать быть бесчувственным эгоистичным ублюдком, Джокер. Хотя бы иногда, в виде исключения. Вариться в жалости к себе несчастному все равно ни разу не помогало.

Шепард хлопает его по плечу; не с размаху, конечно, но рука у нее тяжелая — если бы ему хватило ума промолчать чуть раньше, он бы уже возмутился. Кости целы, и ладно. Остальное пройдет.

— Если поторопимся, может, единственным больше не будешь.

Он давит натянутую улыбку и хмыкает себе под нос.

— Это такой способ сказать, чтобы я пошевеливался?

— Ну, ты сам это сказал.

Она не серьезно. Будь она серьезно, он бы уже был в кабине пилота, собранный и занятый делом. Шепард его жалеет и это, наверное, большая ошибка; он, конечно, не возражает, потому что он все еще эгоист.

— Есть, мэм, — выдает он не слишком уверенным голосом.

Этого все равно оказывается достаточно; она убирает руку с его плеча и кивает — он, в свою очередь, наконец слезает с этого злополучного стола.

В груди все равно остается паршивое чувство. Было бы глупо надеяться, что оно так быстро оставит его в покое — потому что так получается, что он делает все, чтобы оно продолжало радостно расти и расти.

Ему интересно, думает ли Шепард о том же самом — сейчас или, ну, вообще; потому что это так же плохо, как и Алкера — и почему-то он все еще единственный человек, которому в эпицентре бури словно все оказывается ни по чем.

Это осознание оказывается даже неприятнее всех предыдущих.

За прошедшие пару месяцев слишком уж комфортного для него безумия он так и не извинился. Ни напрямую, ни даже намеком — просто об этом ни разу не говорил.

Потому что казалось, что это правильно. В конце концов, Джокер еще не слышал о том, чтобы кому-то нравились обсуждения своей смерти; не то чтобы у него было много успешно воскресших знакомых, конечно. Или много возможностей изучить вопрос.

Ему казалось, что он был хорошим человеком — хорошим другом, как бы это нагло ни звучало даже в его голове; потому что он, такой великодушный и бескорыстный, просто решил, что это душит только его — и пусть тогда душит. Будет его такая великая жертва — остаться со своими тараканами наедине.

Он никогда не задумывался, каково вообще умирать. В таком смысле. Каково умереть и помнить об этом.

Наверное, это была слишком жуткая для него мысль.

Она бы ничего не исправила. И слова бы тоже — тем более они у него всегда выходили плохо; это он про себя понял уже давно.

Теперь, кажется, хуже уже не будет.

В конце концов, если что, всегда можно рассчитывать, что в этот раз они умрут окончательно; по ту сторону Омеги-4 уже вряд ли найдется кто-то, кто чудесным образом сможет его спасти.

— Эй, Шепард, — зовет он, прежде чем она успевает уйти.

— Да, Джокер?

На самом деле, он не знает, что говорить; он никогда не знает, просто понимает, что надо. Такой уж он вышел. Лучший пилот, ужасный оратор и не очень хороший друг.

По крайней мере, лучший пилот умеет делать свою работу. Это все, что он может теперь предложить.

— Слушай, — говорит он, и она слушает; это осознание ощущается как болезненный, глубокий укол, — как в прошлый раз… Как в прошлый раз не будет. Это я точно тебе говорю.

На ее лице всего на мгновение появляется странное, незнакомое ему выражение — появляется и исчезает, прежде чем Джокер успевает его прочитать. Он просто надеется, что она понимает. Что она не спросит, про что именно он говорит.

Конечно, она понимает. Наверное, даже в разы лучше его самого.

Это затягивающееся молчание — или затягивающееся для него время, злобно и издевательски решившее снова посмеяться над ним.

— Второй раз умирать не так страшно, — усмехается Шепард, и эта улыбка откликается у Джокера внутри пустотой. — Но я ценю, Джокер. С таким настроем может мы это переживем.

В ответ он только отдает честь.

*

— Ну, вы знаете, эти ВИ никогда не работают нормально, — Джокер показательно закатывает глаза. — Мы хотели удостовериться, что она не будет отвечать на прямые команды Призрака, если что-то пойдет не так, и, ну, так вышло, что теперь она реагирует только на меня.

— Даже не на капитана?

— Даже не на капитана, — непринужденно кивает он. — Представляете?

Смотрят на него странно что Адмирал, что инженеры, что его тюремщики; Джокеру остается только невинно хлопать глазами. Андерсон на это не купится — да и не только на это, в принципе на все карты, которые он попытается разыграть, он почему-то даже ни секунды не сомневается — но, может, хотя бы его не сдаст.

Это же Андерсон.

Они нарушали всевозможные законы Цитадели, Альянса и в принципе здравого смысла последние несколько месяцев, но это же Андерсон. А это они. И Нормандия.

Андерсон очень выразительно качает головой, но ничего не говорит. Спасибо, думает Джокер. Это одна из тех мыслей, которые все так стоит озвучить при случае.

— Лейтенант… почему вы обращаетесь к ВИ как к «ней»? — очень осторожно спрашивает одна из инженеров, будто боясь случайно его задеть.

Ах, да. Точно.

Он попадается в собственную ловушку.

— Не знаю, — протягивает он, — мне так проще. Знаете, в этой кабине можно сойти с ума от одиночества. Стремно все время напоминать себе, что моя единственная подруга — это интерфейс корабля. Да, СУЗИ?

— Нет, мистер Моро, — она тут же дает о себе знать, к общему удивлению Андерсона и техников. — Ваши социальные связи не ограничиваются мной, и то, как вы характеризуете статус наших взаимоотношений, не меняет сути моих функций.

— Ты зануда, СУЗИ.

Он почти чувствует затылком, как Андерсон у него за спиной закатывает глаза.

— Мистер Моро, к сожалению, я не запрограммирована для активной социализации с экипажем. Пожалуйста, уточните ваш запрос.

С каждой секундой ему становится все сложнее сдержать смешок. В их положении нет абсолютно ничего веселого, но почему-то все складывается как всегда — неправильно, по-дурацки и явно не соответствуя протоколу.

Нужно же находить хоть какие-то радости даже будучи под арестом.

— Ну, видите? — шумно вздыхает он. — Абсолютно невыносимая штука.

— С таким-то голосом, — вдруг выдает все та же чересчур пытливая девчонка, — вполне себе выносимая.

Кто-то из инженеров шикает на нее — помолчи, Трейнор, — и Джокер не может сдержать улыбки; он-то думал, сейчас она спросит что-то каверзное и сложное, про характерные различия ВИ и ИИ, невозможность подобных сбоев и другие умные глупости — и ему придется выдумывать план Б на ходу.

С условием, что единственные знакомые ему планы Б — это те, которые любит Шепард: бей, беги и не умри в процессе. Теперь все то же самое, только на не слишком официальном допросе. Интересно, может ли оно вообще в теории так работать.

Ну, зато у девчонки хороший вкус.

Интересно, что думает СУЗИ, проносится вопрос у него в голове; сейчас совсем не до этого, но он даже не пытается отмахнуться от этой идеи, потому что так и есть — ему интересно. Искренне.

Ему интересно, смешно ли СУЗИ. Может ли СУЗИ смеяться в принципе — хочет ли, или считает это действие нерелевантным и бесполезным.

Нет. Вот это уже странный ход мысли.

Но он все еще не против узнать, конечно. Здесь больше некому ведь оценить этот спектакль одного актера.

— Сначала проведи с ней неделю наедине, — ухмыляется он, — тогда и поговорим.

Трейнор — так ее, кажется, звать, — смотрит на него странно, как-то совершенно неподдельно заинтересованно, будто готовясь принять этот не то чтобы хоть вполовину серьезный вызов, но Андерсон прокашливается достаточно громко, чтобы они все прикусили языки вовремя. Армия, что с нее взять.

— Вы пробовали решить проблему? — спрашивает он; это не тот тон, на который можно отшутиться.

— Разумеется, сэр, — говорит Джокер настолько вдумчиво, насколько ему позволяют остатки выдержки. — Безуспешно. Само собой.

Краем глаза он смотрит, как пальцы незнакомых ему инженеров и техников порхают над его консолями; это оказывается в два раза неприятнее обычного. Во-первых, потому что с его кораблем обращаться нужно нежно — и можно это доверить только знающим людям; во-вторых, потому что он давно не чувствовал себя школьником, почти что пойманным за исписанную шпорами руку.

Такая вот неожиданная маленькая доза адреналина. С небольшой оговоркой, что в армии за сокрытие искусственного интеллекта наказание явно серьезнее, чем за списывание в самой навороченной академии.

С другой стороны — пока что ему везло. Шепард оказалась под домашним арестом; он оказался здесь, с неплохой возможностью отмазать СУЗИ от безвозвратного и бескомпромиссного отключения. Наверное, не самая звездная минута славы — но ему не жалко; так уж и быть, пусть этот подвиг будет только для СУЗИ.

Если они оба плохо здесь не закончат.

Один из техников что-то тихо говорит Андерсону; тот кивает и его лицо становится еще более озабоченным. Плохой знак, думает Джокер; потому что на неудобные вопросы, если уж честно и по-хорошему, отвечать Джокеру будет нечего.

Нет, конечно, он мог бы поклясться в своей безграничной верности Альянсу — это же я, вы же знаете, сэр, ваш лучший пилот, — но у этих слов был бы больший вес если бы он, ну, не работал на Цербер. Добровольно. Прибежав к ним чуть ли не по первому зову.

Конечно, у него были обстоятельства. И, конечно, все это было гораздо сложнее — что тогда, что сейчас, — только вряд ли теперь это вообще докажешь. Они не просто накосячили и даже не просто впрягались за террористов. Они взорвали звездную систему и при этом не попали под трибунал.

Потому что кто-то их уже достаточно пожалел.

— Джокер, — обращается к нему Андерсон, складывая руки за спиной; он чувствует, как вся толпа, собравшаяся на корабле, резко обращает свои взгляды к нему, — в случае, если мы тоже не найдем… иного решения, мы можем рассчитывать на сотрудничество?

О. Даже так.

Джокер резко меняется в лице.

— Конечно, сэр! — он по привычке отдает честь; Андерсон, правда, в этот раз особо не впечатлен.

— В случае необходимости вы будете контактировать под строгим присмотром, — говорит он серьезно; Джокер еле сдерживает слегка разочарованный вздох. Еще не хватало, чтобы ему приставили бугая в качестве надзирателя — Шепард вот с этим явно не повезло. — Ты все еще под арестом, Джокер.

— Я знаю, сэр. Я ценю, что вы дали мне шанс.

Андерсон только кивает ему — то ли с одобрением, то ли с пониманием. Джокеру даже становится немного стыдно.

Не то чтобы он затеял это из злых побуждений — они бы просто не поняли; они бы ее убили, вырвали у Нормандии самый важный ее кусок — будь он менее черствым и чуть более романтичным, сказал бы, что самое сердце, — а заодно надолго заперли бы его, Шепард и всех причастных, пока у них под носом Жнецы бы распахивали ворота в ад.

От этого врать хорошим людям не легче; и что бы он иногда ни думал об Андерсоне, он точно хороший человек.

Правда он сам говорил ему поучиться у Шепард; и Джокеру, кажется, наконец-то приходится понимать.

*

Он на своем месте.

Эта мысль поражает его случайно, заставляя замереть на целую секунду на месте — хорошо, наверное, что подобные озарения решили его пощадить и не являться во время особо сложных маневров.

— Чего застыл, Джокер? — ухмыляется Вега. — Ты нам, кажется, кое-что должен.

Взгляды всех присутствующих устремлены прямо на него, хищные и готовые его то ли сожрать, то ли испепелить; подумать только, что покер делает со всеми разумными формами жизни в этой галактике. Так уже и не знаешь, кому доверять.

Его мозг как обычно выбирает хорошее время для сантиментов.

— Ладно, ладно, — отмахивается он, — сегодня не мой день, очевидно. Но знаете, что? Я приму поражение с честью.

Джокер закрывает глаза и делает глубокий вдох — он знает, что за ним смотрят чуть ли не с замиранием сердца; злорадные черти. Ничего, не будь он таким же, он оказался бы в более нормальной компании; вероятно, отвратительно скучной.

Он снимает кепку — к множеству разочарованных вздохов.

— Эй! — выдает Вега с совершенно искренним возмущением. — Так нечестно!

— Все честно, — разводит руками Джокер. — Давно кепка не одежда?

— Обычно люди не играют в покер в кепках, — отмечает Кайден; Вега тут же начинает активно ему кивать.

— В броне, — Джокер выразительно смотрит в сторону Гарруса, — обычно в покер тоже не играют. А с кварианцами, — он переводит взгляд на Тали, — на раздевание не играют в принципе.

— Вообще-то, — Тали недовольно складывает руки на груди, — мы специально договорились, что я пью шоты за каждый проигрыш. Только я так легко не проигрываю. В отличие от некоторых.

— Допустим. Гаррус?

— То, что вы, люди, на службе не носите полное обмундирование — это исключительно ваши странности, — отзывается он. Как-то очень уж неуверенно.

Ничего, Джокер бы тоже занервничал, если бы кто-то вдруг покусился на такое преимущество.

— Вот видите? — говорит он. — Раньше надо было уточнять. За сим — снимаю шляпу. Лиара, сдавай!

Лиара почему-то не спешит возвращаться к картам — все так же держит руки сложенными на столе в ожидании. Ну кто бы мог подумать.

— Тогда подождите, раз вы все здесь такие умные, я тоже схожу в ангар за броней, — Вега все никак не успокоится; уже аж раскраснелся от возмущения, — о-о, вы себе даже не представляете, как долго придется ее снимать.

— Валяй, — пожимает плечами Гаррус, — только захвати Кортеза, а то он потом пожалеет, что пропустил шоу.

— Да ладно тебе, Вега, — вырывается у Джокера; возможно, только что он совершает очень большую ошибку, — а я-то думал, что ты только и ждешь, когда можно будет покрасоваться перед дамами.

Вега краснеет еще сильнее.

Лиара тихо откашливается, Тали, судя по крайне странному звуку из-под маски, фыркает.

Да, Джокер открывает ящик Пандоры.

— Трейнор сказала, у вас тут весело, — Шепард заходит на мостик как ни в чем ни бывало. — Настолько весело, что она боится сюда зайти. Чем заняты? А-а. Все, вижу.

— Капитан, я надеюсь, вы остановите это… вопиющее глумление над воинской честью, — вдруг подает голос Явик со стороны бара. Надо же, ископаемое проснулось — и то для того, чтобы в очередной раз возмутиться совершенно нормальным вещам.

Шепард даже не пытается сдержать улыбки; Джокер просто выдыхает, потому что, кажется, все внимание переключается на нее. Пусть так и остается; он не готов потом и кровью отстаивать свое священное право на кепку.

— Не будь так категоричен, Явик, — говорит она примирительно, но ее тон к всеобщему удовольствию тут же становится слегка заговорщическим, — я уверена, они прекратят, если ты сможешь их обыграть.

Лицо Явика остается загадочно нечитаемым — может, сказывается плохо развитое у них у всех понимание мимики протеан, — но Джокеру кажется, что он улавливает на нем нечто, едва напоминающее замешательство. Замечательно. Возможно, у вечера появился потенциал стать еще веселей.

— Капитан, я надеюсь, это шутка, — наконец говорит он как можно более сдержанно, — вы же не можете одобрять подобные выходки.

— Нет, Явик, я абсолютно серьезно. Не знаю, как было у вас, но в нашем цикле так происходит укрепление духа товарищества.

— В моем цикле дух товарищества укрепляли в бою, — говорит он с непонятно откуда вдруг взявшейся гордостью; краем глаза Джокер видит, как Лиара снова слегка откашливается, прикрывая рот рукой, — каждым убитым хаском, каждым убитым Жнецом, а не подобными… непристойными игрищами.

На «непристойных игрищах» Гаррус начинает откашливаться в кулак вслед за Лиарой. Джокер едва удерживается от того, чтобы ехидно спросить, не занес ли кто на Нормандию какой-то новый межвидовой вирус, но не хочет портить момент — капитан все-таки не зря старается сломить доисторические предубеждения к азартным играм. В случае успеха ради такого события он даже готов украсть у Тали парочку шотов.

— С этим мы тоже неплохо справляемся, — хмыкает Шепард, — я думала, тебе понравился Жнец на Раннохе.

— Так и есть. Я был впечатлен.

— Теперь его надо отметить. Партией в карты, например.

— Капитан, помимо того, что я не вижу никакого смысла в данном времяпрепровождении, мне неизвестно что в вашем цикле делают с этими… низкотехнологичными кусками бумаги.

— То есть, ты не умеешь играть, — декларирует Гаррус; Джокеру все сложнее сдержать смешок.

— Явик, дружище, тут все свои, — говорит Вега и услужливо двигает свой стул в сторону, — обещаю, мы не будем измываться над тобой, как над Джокером.

— Эй!

— Мне не нужны поблажки от примитивов, — честно говоря, Джокер не знает, кого из них сейчас Явик сильнее хочет испепелить взглядом.

— Вы слышали Явика, — говорит Шепард; они, конечно, слышали, но никто кроме нее не догадался принять это за согласие, — еще два места найдется?

— Дорогу капитану! — подскакивает Вега, заставляя всех придвигаться друг к другу плотнее вслед за ним. — И нашему инсектоидному другу тоже!

Шепард втискивается между Тали и Гаррусом, прямо напротив Джокера, по очереди хлопая их по плечам; Вега пытается сделать то же самое, когда рядом с ним оказывается Явик — но отдергивает руку за секунду до катастрофы, как только тот бросает на него очень выразительный изничтожающий взгляд.

— И на чем вы остановились? — спрашивает Шепард, пока Кайден с Лиарой начинают объяснять Явику правила чуть ли не на пальцах — почти буквально; Джокер следит за ним краем глаза — оказывается, его лицо может быть еще мрачнее обычного.

— Джокер продул, — как-то слишком радостно говорит Тали; боже, подумать только, он и не догадывался, что она так сильно его ненавидит.

— И мы чуть не поругались, — добавляет Лиара, пока Кайден деловито раскладывает перед Явиком карты. — Джефф снял только кепку, и Джеймс решил, что он жульничает.

О, нет. Все так хорошо начиналось, но надо же было снова вернуться к нему.

— И разве я не прав? Лола, скажи, что я прав!

— Ничего не знаю, меня здесь не было, — Шепард только пожимает плечами — к его невообразимому облегчению, — СУЗИ? Рассуди.

— Технически Джефф не нарушал обговоренные условия, — раздается голос из динамика; Джокер не может не улыбнуться. — Перед игрой ни мистер Вега, ни другие участники не делали уточнений касаемых разрешенных элементов одежды.

Наконец-то. Победа. Чистая и безукоризненная.

— Вот! — хлопает Джокер в ладоши, и его улыбка тут же становится почти хищной. — Выкуси, Вега.

— Это нечестно! Она же буквально твоя девушка!

— Моя девушка — искусственный интеллект корабля, — гордо ухмыляется он, — то есть самый объективный человек в комнате. Возражения?

— Согласно моим данным о романтических паттернах людей, будучи твоим партнером, мне стоит чаще вставать на твою сторону, Джефф.

— СУЗИ? Не нужно было говорить этого вслух!

— Это шутка. Моя задача оставаться объективной даже в наиболее тривиальных ситуациях, — она делает маленькую паузу. — Разве что с исключением для тебя, Джефф.

Ладно. Хорошо.

Когда он вернется в кабину пилота, они обязательно об этом поговорят.

Вега выглядит так, как будто сейчас взорвется; Гаррус рядом с ним уже перестает делать вид, что не находит это просто до ужаса смешным. Лиара неловко говорит что-то примирительное — безуспешно, потому что Вега уже успевает набрать побольше воздуха в грудь и готовится выдать тираду; Кайден только на секунду отрывается от Явика с картами — низкотехнологичными кусками бумаги, передразнивает его Джокер у себя в голове, — только для того, чтобы одарить их самым усталым взглядом из всех возможных. Тали зачем-то выпивает первый шот — и делает это так быстро, что, наверное, даже несмотря на трубочку, это можно считать за залп.

Джокеру тоже нужен шот. Разумеется, после плана побега.

— Так, так, тайм-аут! — Шепард подскакивает со своего места. — Успокоились. Все.

— Капитан, вы не упоминали, что кульминация этого действа включает в себя насилие, — вдруг говорит Явик совершенно невозмутимо. — Это могло бы гораздо раньше привлечь мой интерес.

— Потому что оно не включает, — осторожно замечает Кайден. — Ну. Как правило.

— Это прискорбно, человек.

— Завтра найдете, в кого пострелять, — говорит Шепард ультимативно-примирительным тоном, — С покером начнем сначала. Вега, ты не оставишь нас без пилота из-за карт. Джокер, кепка больше не считается. Все довольны?

— Да, Лола, — немного понуро говорит Вега.

— Да, капитан, — протягивает Джокер, — это который раз ты уже спасаешь мою жизнь? Третий?

— Понятия не имею, — пожимает она плечами, — но можешь начинать вести список. Если тебе так сильно хочется быть должным, конечно.

— Принимаешь долг пивом?

— По кружке за каждый раз.

Лиара раздает карты. Видимо, это будет второй круг унижения, потому что ему никогда не везет в этой проклятущей игре — но он переживет. По крайней мере, никто не свернет ему шею в процессе, если он захочет немного схитрить.

— Если я уничтожу вас в этой примитивной игре, — выдает Явик с абсолютно серьезным лицом, — в следующий раз так называемый «дух товарищества» мы будем укреплять протеанским способом.

— Боюсь спросить, каким же, — тихо вздыхает Лиара.

— Воу, полегче, — смеется Джокер, — мы скорее узнаем, как снимается эта доисторическая броня.

— У тебя есть какие-то нарекания к броне славных протеанских воинов, человек?

— Ты сам сказал не поддаваться, — разводит руками Вега с довольной улыбкой, — а мы тут играем грязно. Так что готовься давать урок протеанской анатомии, друг.

— Лиара, записывай, — хихикает Тали; они еще даже не начали, а перед ней пустым оказывается уже второй стакан, — это жизненно необходимые знания для галактики!

О, точно. Так вот о чем он думал.

Он здесь на своем месте.

Это хороший момент — один из таких, что сами собой застывают и навсегда отпечатываются в памяти. Они не всегда хорошие; обычно это какая-то дрянь, которую потом прокручиваешь бессонными ночами в голове, делая все хуже, и хуже, и хуже, но в этот раз ему весело, и людям вокруг весело, и на мостике так шумно, что начинает гудеть в ушах — и Джокеру кажется, что он дома, и что дом — это не про место, ни про колонию и ни про станцию, и даже не про корабли.

Он был бы дома, даже если бы они сидели в крошечном заплесневелом грузовом отсеке какой-нибудь посудины времен войны Первого Контакта — потому что это была бы их посудина, его посудина, и он бы заставил ее вытворять такое, что Жнецам осталось бы только нервно потеть.

Он, Джокер, везучий черт, и поэтому у него лучший корабль, лучшая девушка-робот-искусственный интеллект, лучший капитан и лучший — чего уж там — экипаж. У него всегда были не самые классические стандарты.

И это хорошая мысль, потому что по ту сторону иллюминатора — война; пугающая по-настоящему — если честно, приводящая просто в хтонический ужас каждого, у кого в голове остались хоть какое-то подобие ясных мыслей. У него осталось. К большому сожалению.

Он смотрит, как хохочет Шепард, как Лиара прячет слегка покрасневшее — посиневшее? — лицо в ладонях, как возмущенно Явик бьет себя в грудь, снова что-то доказывая про гордость и превосходство, как Тали украдкой прячет карты в один из своих бесконечных карманов, думая, что никто не заметит — и ему кажется, что нет. Что хтонический ужас может засунуть себя в ту дыру, из которой выполз — потому что им на него наплевать.

Потому что где-то там собирают Горн, потому что где-то у них под носом — Катализатор, потому что Жнецы лежат тупыми безжизненными машинами и на Раннохе, и на Тучанке, и скоро будут лежать везде: на Земле, Тессии, Палавене, на любой планете, на которую посмели прийти. Потому что на Типтри прислали эвакуационные шаттлы; потому что Хилари рано или поздно ответит ему.

Он здесь на своем месте.

Не только он — они все.

— Нормандия — Джокеру, — Шепард машет рукой у него перед носом, — мы тут играем, вообще-то.

— Ого, — хмыкает он, — а я думал, у нас дискуссия про протеанскую анатомию.

— Джефф, пожалуйста, — Лиара звучит почти умоляюще, — только не по второму кругу.

— Ладно, ладно, — отмахивается он, — лучший пилот Альянса к позорному проигрышу готов.

Шепард ухмыляется.

— Вот это настрой!

О, да.

Вот это настрой.

*

— Слушай... Я знаю. Но мы должны.

Он не видит, какими глазами на него смотрит Кайден. Наверное, отвратительно печальными и понимающими, полными сочувствия и такого отеческого почти снисхождения; он не может проверить, потому что своих не может поднять.

Ничего ты не знаешь, думает Джокер, горько, зло и с пустой, ничем не подкрепленной обидой. Эш осталась на Вермайре, а ты вернулся, и тебе с этим жить — но ты ничего не знаешь; потому что умерла она не из-за тебя.

Потому что так всегда будет. Простые истины, четкие факты. Давно известный контекст.

Он не говорит ничего из этого. Все равно не будет смысла. Это слишком тяжело объяснить — и слишком мало времени на слова.

Это простое решение. Для кого угодно простое. Есть приказ и есть инстинкт самосохранения; сложно — это когда они друг другу противоречат.

Здесь нет никакого противоречия.

И это невыносимо.

И СУЗИ в кресле второго пилота тоже невыносимо тихая — она не смотрит на него в ответ, она тоже отводит глаза, так по-человечески, так уязвимо и так беспомощно; в этот раз у нее нет для него ни замечания, ни совета, ни даже анализа. Здесь не нужен анализ, потому что вывод болезненно очевиден.

Мимо них уже проносятся мгновенно среагировавшие на приказ к отступлению истребители; он чувствует, как тяжелее становится взгляд Кайдена рядом, наливается готовым раздавить его плечи свинцом, как в кабине застывает льдинками тишина. Это материализующиеся прямо на месте семь пройденных за считанные секунды стадий принятия — у Кайдена, у СУЗИ, у Трейнор, у всех, наверное, на этом чертовом корабле, и все еще почему-то не у него.

Ведь ничего никогда не бывает просто.

Андерсон сказал бы ему то же самое.

И Шепард тоже.

Они всегда это знали. Гораздо лучше других.

Только Джокер никогда не был таким, как они; он никогда не хотел.

Завтра ему скажут, что это правильный выбор, единственный, неизбежный. Ему это скажут даже сегодня — ведь почему-то все верят, что эта та вещь, которую нужно услышать; наскоро налепленный пластырь, универсальное лекарство от всей той дряни, с которой потом приходится жить.

Оно не работает. Оно никогда не работает, он это уже выучил и проверил на своей шкуре, и вот она, такая поганая правда: нельзя мерить чувство вины пропорциями, потому что их просто нет.

Это тот же бар после похорон три года назад, только в этот раз Джокер абсолютно, отвратительно трезв — и нет никакого бара, никакой старой дурацкой музыки; нет одинокого Рекса с ринколом, потому что он остается там, на передовой, нет забившейся в темный угол их нечеловеческой части команды, потому что Лиару с Гаррусом они вытаскивают полуживых с поля боя, а Тали старается не дать двигателю взорваться внизу, в инженерном отсеке — и Джокер из прошлого, наверное, посмеялся бы над собой, посмеялся бы несдержанно, нервно, в голос и не поверил — потому что ну не может быть хуже. Не может быть хуже, чем было после Алкеры.

Но так случается. Преодолевать пределы возможного у него всегда получалось слишком уж хорошо.

— Черт.

Черт, Шепард.

Как же хреново на твоем месте.

Он слышит, как тихо, почти беззвучно, но с нескрываемым облегчением выдыхает у него за спиной Трейнор, когда он разворачивает Нормандию к ретранслятору; краем глаза он видит, как расслабляются плечи Кайдена и как СУЗИ бросает на него короткий, полный сожаления и безмолвной человечности взгляд.

Андерсон его не услышит, и Шепард тоже, и он этого вслух уже никогда не скажет — потому что ни для кого больше здесь не будет ни капли смысла, но черт возьми.

Сколько бы он ни учился, из него никогда бы не вышло никого, кроме пилота — ни хорошего солдата, ни капитана.

Тем более, он никогда не любил стрелять.