Всю следующую неделю я собирался сбежать нахуй из лагеря. По правде нахуй, потому что я без понятия куда идти, ведь родители совсем не ждут меня дома раньше августа, когда первые колокола холода пробьют о приближении осени. Хорошо, если они свалили куда-нибудь в отпуск, я знаю, под каким ковриком лежит запасной ключ от гаража. Лучше, чем ничего.

       — Дэвид? — спросил я, приоткрывая дверь его домика.

       Я огляделся. Мне повезло — внутри никого. Я аккуратно протиснулся в щель, потому что знал, что, если толкну дверь ещё хоть на миллиметр вперёд, то она издаст оглушительный скрип на весь лес. Не надо мне такой радости, я на тайной операции. В последний раз я так называл свои проделки в начальной школе, когда крал печенье у одноклассников. Эх, были времена…

       Но не время для ностальгии.

       Я протиснул за собой пустое широкое ведро, на дне которого лежала щётка. По плану я должен был оттирать деревянные стены построек от хуёв, но тут появился шанс заглянуть в гости на поиски чего-нибудь полезного. А это ведро обеспечивало невинность моих действий, если вдруг здесь кто-нибудь объявится. «Я просто хотел узнать, — скажу я, — где можно набрать воды» и пусть меня назовут идиотом, ведь лагерь располагается у чёртова озера. Хотя бы не попадусь.

       Слишком многое зависит от удачного случая, а Дэвид стал слишком умным за пять лет работы со мной.

       Я отмахнулся от мыслей и сконцентрировался на комнате. Вожатый не самая страшная проблема, даже наоборот — чертовски не проблема. Слишком мил, чтобы вместо похвалы использовать взыскание.

       Поставив ведро внутрь домика, я полез к столу. Самое главное, что мне сейчас надо найти — карта и деньги. С местным wi-fi даже скриншотов из Google Maps не сделаешь. Один мем и то будет грузить пятьсот лет.

       В ящике я нашёл буклет лагеря с небольшой картой местности внутри, показывающей как добраться до него. Пока сойдёт, но хотелось бы меньшего масштаба, уж ничего не говоря об охвате моего города. Я сложил бумажку и отправил её в карман. Больше в столе не было ничего полезного. Направился к шкафу. Если не среди канцелярии, то в одежде должен прятаться бумажник. История о том, как я стал мелким карманником.

       Я принял решение уйти в ночь после моего краха, разоблачения перед всеми. Просто неожиданно в голову пришла мысль, пока я лежал на койке в обнимку с медвежонком, что я вполне взрослый, самостоятельный и не обязан тухнуть здесь — я могу просто уйти. Знаю, план не идеальный — я без понятия, куда идти и что делать, поэтому решил сначала собраться: положил поганой, но хоть какой-то еды из столовой, утрамбовал одежду, воду, спички, фонарик, нож и ещё по мелочи. Только самой мелочи не оказалось. Можно было собрать доллар, перерыв весь рюкзак, и всё.

       Мне правда осточертело это место, поэтому я шарюсь в карманах вожатого без определённого плана.

       Скорее всего, направлюсь в сторону дома. Если найду эту сторону. Спать буду на земле, в лесу, вблизи дороги. Вот и размышления на ночь: как запихнуть в рюкзак одеяло. Уйду по-тихому рано утром, когда закончу все подготовки. А для трудностей пути всегда есть нож — разок по венам, своим или чужим, и проблемы нет. Как-то так.

       Уж слишком это место приторное, многоликое, но пустое, покрытое аурой апатии и тупого бездействия из-за чего пользуется спросом у родителей, которым насрать. Отвратительно. Сбежать, вдохнуть свежего, чистого воздуха без привкуса беспокойства и ощущения давящих даже снаружи стен.

       Пусть звучит не поэтично, но я каждую ночь открывал данную тему побега и решал, что время настало.

       В кармане чужой ветровки я нащупал что-то небольшое, плотное, но не спешил делать выводов, пока не извлёк предмет. Это действительно был бумажник.

       Я огляделся, встал на цыпочки, чтобы заглянуть сквозь окно вдалеке. Лживое ли за ним спокойствие?

       Открыв небольшое отделение для монет, я забрал пару центов, чтобы не сильно была заметна пропажа, потом перешёл на купюры. Я не стыдился, пока вынимал десятку из многочисленных пятёрок, большинство которых наверняка на банковской карте. Иногда приходится обманывать простаков, чтобы выжить.

       Я убрал деньги в карман и уже хотел убрать кошелёк на место, когда моё внимание привлекло прозрачное окошко, в которое обычно кладут фотографии близких. Там не было ничего особенного, но взгляд упал на маленькое помятое фото собаки с длинными ушами и короткой шерстью, неопределённой породы — дворняга. У неё добрые тёмные глаза, а её нахождение здесь довольно странно, как и всё вокруг вожатого. Я не удивлён.

       Такая заминка произошла всего раз. Я в спешке сложил всё на место и быстрым шагом достиг ведра. Поднял его. Осторожно вышел из домика и, естественно, та сэкономленная секунда быстрого передвижения спасла мой зад, хотя, повторюсь, Дэвид нихуя бы мне не сделал, но неприятно быть пойманным за столь деликатным делом.

       Вожатый стоял в паре футов, его взгляд живо упал на меня. Я сжал ручку ведра.

       — Что ты здесь делаешь? — подойдя, спросил он. Ни капли осуждения, угрозы или ещё какого негатива. Только поглощённые насморком звуки.

       Я сказал заранее приготовленный ответ, выставляя ведро вперёд, как доказательство:

       — Да вот тебя ищу, — Дэвид приподнял бровь. «Зачем я тебе нужен?». — Хотел спросить, где воды набрать, растворителя взять, — проговорил я, словно сам верил своим словам.

       Он сжал губы, чтобы не выпустить лишние слова. Я знаю это движение, знаю, что оно означает. Мама общается с папой только через него. «Макс, ты идиот?», о, да, думай, что я идиот.

       — Можешь в озере набрать, в раковине, где угодно, — он улыбнулся натянутой, фальшивой улыбкой, как улыбаются тупому ребёнку: «ой, не можешь решить задачу? (улыбка) Ничего, давай объясню ещё раз». Я думал, что наберу в ведро не воду, а собственную рвоту. — Остальное в кладовке. Помощь не нужна?

       Дэвид смотрел на меня сверху вниз, и это было не только из-за разницы в росте.

       Я рассматривал в нём любые недостатки, выдумывал всякую хуйню, чтобы отогнать симпатию к его отзывчивости, искренней заботе, сопереживанию и тёплой улыбке отвращением к добрым морским глазам. Я смахнул за ухо зарождавшуюся неправильную мысль вместе с чёрной прядью непослушных волос.

       — О, благодарю вас, сир Благородие, — я сделал реверанс, наполняя каждое движение, каждую ноту голоса сарказмом, — но я как-нибудь сам.

       Надо было ещё зайти в палатку.

       Я развернулся и пошёл в сторону озера, надеясь где-нибудь свернуть к палатке.

       — Ладно, — услышал я тихий голос больше похожий на больной хрип. Он так и не решил отлежаться.

       Я тянул время, как только мог. Пошёл туда, походил там, постоял здесь, послушал птиц в подлеске, пришёл к пирсу. Туч не было.

       Я взял омытый водой плоский камень и кинул его, как Дэвид учил. Легко и стремительно. Плюх-плюх-бульк. Три «блинчика». Ах, какой я молодец, как же я хорош.

       Я усмехнулся собственной мысли. Вынул щётку, набрал полведра воды.

       Возвращаясь к столовой под палящим полуденным июньским солнцем, я завернул к поляне палаток. Вместе с ведром зашёл в свою и разочаровался, что не обдало прохладой. Воздух такой же тёплый, даже спёртый.

       Я выдвинул рюкзак из угла, расстегнул самый большой и надутый отсек, скинул туда всё помявшееся ворованное барахло и снова убрал в надёжное место. Я обмакнул руки в прохладную воду. Почему стало так неожиданно жарко к середине дня? Но толстовку снимать я не намеревался.

       Жутко не хотелось работать, поэтому я был готов уйти хоть сейчас. А всё вожатый прикопался, я не должен ничего делать, мне не платят за работу, в отличие от него. Разве устранять подобное не входит в его обязанности?

       Конечно, нет, и я это знал. Он не уборщик, а своего рода воспитатель в детском саду: помогает со всякой хуйнёй, следит, чтобы дети не творили хуйню, и наказывает за хуйню. Разница только в возрасте. Все кэмперы стали подростками.

       Ну, раз я признал вину…

       Я нехотя встал, взял ведро за холодную металлическую ручку. Следующий пункт назначения: кладовка.

       И вот я стою перед стеной, стена передо мной.

       Из кладовки я натащил всякого дерьма, что стояло ближе к выходу, чтобы не заблудиться в том лабиринте мусора. Надеюсь, это поможет растворить краску, а не мои пальцы. Присев, я нерешительно начал наливать растворы один за другим в ведро, в тайне надеясь на взрыв, что снесёт мне голову. Ничего подобного. Единственный взрыв, прозвучавший за спиной — смеха, но не надо мной. Кто-то опять услышал глупую шутку.

       Я обмакнул щётку в воду неестественного молочного цвета. Вроде не растворилась, значит пойдёт. Я потёр ближайший рисунок. Краска легко сошла, даже без древесины. Я сел на траву и начал яростно тереть, пока солнце припекало спину.

       Вонючая смесь била в голову, ветер лениво сдувал запах на меня, но двигать тяжёлое ведро тоже лень. Тепло усыпляет, а я сегодня рано встал, как обычно. Ведь хуй тут пропустишь завтрак под вой общего подъёма. Царствующая система для «жаворонков», а «совам» как жить? Хэй, я подросток, вся моя жизнь ночная. Нельзя проводить днём все мои частные ночные тусовки: чтение книги, просмотр мемов в твиттере и… ну, в принципе, всё.

       До чего только не додумаешься в обществе химических паров. Лучше, чем с кэмперами. Они выросли, а с подростками ещё сложнее, чем с детьми — по себе знаю.

       Кстати, заметил очень странную вещь — никто мне не мстил за доставленные «неудобства». Стоит ли расслабляться? Я тряхнул головой, удерживая щётку на стене. Конечно, нет. Серьёзно, я ещё задаю такие вопросы?

       — Постой-ка, — я был настолько увлечён работой, мыслями и токсинами, что не заметил, как подкрался Дэвид и присел рядом.

       Я положил щётку и повернул голову в сторону вожатого. Я снова нашёл оправдание — смахнул всё на пары, но знал истинную причину учащённого сердцебиения. Готов был поставить себе диагноз аритмии, лишь бы не признавать, что дело в мягких волосах, гладкой коже, заботливом взгляде, сверкающей неподдельным счастьем улыбкой, тонких запястьях, запахе костра, той теплоте, которую я искал четырнадцать лет. Я поднял руку то ли чтобы прикоснуться, то ли чтобы ударить себя за вырвавшиеся мысли.

       Но поднял её не я. Дэвид принёс яркие резиновые перчатки, длиной чуть ли не до локтя, и натягивал их мне на ладони, периодически кашляя в сторону.

       Это неправильно. Всё это, всё, что во мне борется, вся эта пошлость чувств. Большая часть меня знала об этом, предостерегала о возрастной разнице, о том, что я, вообще-то, его ненавижу, что те пару сотен случаев проявления внимания — простая обязанность вожатого. Меньшая часть убеждала в обратном: «Макс, ты хоть раз видел, чтобы то же Дэвид делал для других кэмперов?», «Макс, твоя ненависть давно умерла, заметь это», «Макс, ты знаешь, какое гложущее чувство победило ненависть, а позже и неприязнь», «Макс, возраст — последнее, о чём ты должен думать» и финальное: «Макс, ты всё ещё смотришь ему в глаза, разве это ничего не значит?». Хоть эта часть и была в меньшинстве, ведь мозга куда больше, чем сердца, но она как Вторая мировая: фашистская Германия с охуеть каким большим войском была побеждена неподготовленным СССР. Да, я ставил свою проблему на уровне мировой. Мой организм для меня целый мир как бы.

       Секунду, что там было про глаза?

       Я правда завис на них?

       Вернувшись в реальность, я обнаружил, что ответ положительный.

       Блять.

       Я тут же отвёл взгляд, потом подумал, что это было ещё страннее, чем тупо пялиться, и кровь прилила к ушам. Уже начал придумывать отговорки вроде «эти растворители так доставляют», но вроде как всё обошлось. Дэвид был занят натягиванием хозяйственных перчаток мне на руки. Не заметил, да? А если и заметил, то мой взгляд был пустым, как, когда задумаешься, или просто застынешь и лень отвести глаза? Надеюсь, что так. Ёбанный стыд.

       Блять, этот растворитель точно для краски, а не для моей эмоциональной стены? Как девчонка перед понравившимся старшеклассником.

       — Вот так, — закончив, Дэвид посмотрел на свою работу и, улыбнувшись, поднял взгляд на меня. Уши, перестаньте гореть, щёки, не подражайте им, — чтобы не обжечься никакой дрянью.

       Я спокойно опустил руки, поднятые для удобства одевания. Как долго он их одевал? На сколько я успел выпасть из реальности в задумчивости? Я ни разу не почувствовал прикосновения кожи к своей.

       Дэвид сощурился. Приблизился. Я не мог сохранять беспечное лицо, закусил губу, отпрянул и, кажется, вспотел. Ну и жарко сегодня, верно?

       — Всё в порядке, Макс? — вожатый потянул руку к моему лицу, я инстинктивно ударил её, не позволяя себя касаться. Дэвид оторопел. — Выглядишь больным.

       Больным тобой, сука.

       — Всё нормально, — буркнул я и макнул щётку в раствор.

       — Ладно, — вожатый поднялся. Надписи и рисунки красовались на уровне его глаз. — Точно не нужна помощь? — спросил он, указывая на творчество, что выше моего роста.

       — Точно, п… — я проглотил слово «пиздуй», которое готово было меньше, чем за секунду сорваться с языка. Мгновенно захлопнул рот, сжал губы. Я не понял, почему сдержал мат, ведь всегда разбрасывался им направо и налево.

       — Просто тут высоко. Я мог бы помочь, — уголки тонких губ опустились. — Всё-таки это я виноват в том, что ты тут паришься.

       Меня взбесило эта ненужное, тупое благородство.

       — Ничего мне от тебя не надо! — крикнул я, хотя не хотел повышать голос. — Ты блядский идиот, если думаешь, что есть доля твоей вины, это только моя вина, что я сижу здесь!

       Я зачем-то кричал, отпугивая Дэвида от себя, хотя он стоял на месте. Так лучше. Вместе нам не ужиться, я начинаю терять контроль. Кто-то должен уйти.

       — Ты всё сделал правильно, — уже спокойнее, после небольшой паузы продолжил я, взглянув на успокаивающе тёплый и в то же время горячий, выводящий из себя образ вожатого. — Иди, я сам справлюсь со своим наказанием.

       Дэвид стоял в ступоре. Я поднялся, потому что вся нижняя часть постройки уже была чиста.

       — Макс… — прошептал он.

       Кажется, вожатый хотел добавить что-то ещё, но я его перебил очередным замечанием о том, как устроена жизнь:

       — Оставь. Посмотри на себя, Дэвид, ты болен, — я начал скрести стену, чтобы он не видел моего лица, которое в следующие секунды могло показать, что угодно. — Не будь дураком, кто позаботится о тебе, пока ты заботишься о других?

       Краем глаза я увидел самую милую улыбку, которую мне доводилось увидеть за все года жизни, хоть и видел довольно мало. Сам еле удержался, даже перестал дышать, чтобы сдержать порыв. Притворялся, что делаю работу, пока не услышал звук отдаляющихся шагов и чих в десятке футах от меня.

       — Хах, будь здоров, — прошептал я, глотнув воздуха, потому что действительно желал Дэвиду здоровья.

       Это пиздец.

       Я провёл щёткой вниз, оставляя размытый след от розового хуя. Зачем я их столько рисовал?

       Мне нужно поскорее покинуть это место.

       Рисунки ещё и так высоко. Конечно, распылять на высоту легче, чем потом прыгать и стирать.

       В дни наказания, которые были так себе наказанием, ведь я замечал, что с каждым утром становилось всё меньше беспорядка, не думаю, что ветром сдувало, пусть и штормило, но то, что я приклеил, не могло просто сдуть, я ещё держался, оставался непринуждённым, бесчувственным. Получал максимум помощи, внимания и поддержки от вожатого, сколько дают неизлечимо больным детям. Этот парень заставил меня почувствовать себя особенным, несмотря на то, что я не ждал этого именно от него. Как всё было бы легче, если б Дэвид был мне одногодкой.

       Но это уже совсем пиздец. Голова разрывается от мыслей и картин о нём.

       Мне нужно поскорее сбежать, потому что, чёрт возьми, он мне нравится.

       Ещё пару дней на сборы и точно.

       Я продолжил скрести стену.

       Я лежал на своей койке в палатке, бессмысленно размахивал фонарём, разливая свет по тонкой ткани, тратил заряд батареек. Флаер с картой лежал на груди, поднимался и опускался в такт дыханию. Я не обращал на неё внимания, хотя должен был тщательно изучить. Тупо следил за лучом фонаря. На улице тихо разбивались мелкие капли. Так странно осознавать, что я гей.

       Я рос в традиционной, по отношению к квирам, семье. Без ненависти, но с опаской родители воспринимали новый век. Уклончиво отвечали на вопросы, кто такие геи и лесбиянки, навязывали, что правильная пара — это чисто мальчик и девочка. Они просто не понимали, как может быть иначе, ведь в «их времена такой пакости не было»! Долгое время я просто не знал, что есть альтернатива в выборе пары.

       Помню, однажды в детском саду один мальчик спросил у меня, какая девочка мне нравится. Скорее всего, это тоже был один из типов, что рос среди натуралов, не видя ничего другого за пределами жизни гетеросексуала.

       — Никакая, — ответил я.

       — Врёшь.

       Но никакая девочка из группы меня не привлекала. Я назвал первую, какую увидел, чтобы не быть не таким как все.

       Это потому что я уже тогда был геем или девочки были низкого сорта?

       Вскоре я узнал об ориентациях, что их может быть больше, чем одна, и это расширило мой взгляд на мир, шокировало. Я не стал бороться за их права, но и не ущемлял. Пусть это и было ново для меня, но бессмысленность ненависти понял сразу. Это было, это есть, это будет, сколько бы злые люди не пытались это искоренить. Просто они не поняли, что «это» означает любовь. А я понял, что ничего страшного в гомосексуалах нет. Люди любят людей. Это всё.

       Тем не менее, себя я определял как натурала, по крайней мере, до этой недели.

       Я гей, если не могу не думать о какой-нибудь романтической хуйне, представлять бред, которого никогда не будет, что хорошо, с участием одного представителя мужского пола? А нравятся ли мне девушки? Привлекает ли их хитрый взгляд, тонкая талия, широкие бёдра, объёмная грудь, женская чуткость? Я представил самую красивую, какую только смог сгенерировать мой мозг, основываясь на всех увиденных до этого девушках, их чертах. И ничего. Значит, гей?

       Гей, гомосексуал, голубой, пидор, педик, заднеприводный — теперь относится и ко мне? Так странно, непривычно, что я даже не смог признать свою голубизну, как отказываюсь признавать предмет моего обожания. Это что-то за рамками моего поведения, я привык постоянно видеть, как подобное случается с другими людьми. С другими — это всё в порядке вещей, но как она до меня добралась, если была так далеко — моя на букву «л»?

       Нет, нет, нет. Я слишком старательно бегал от любви, которая влечёт за собой лишь страдания, боль, лишнюю ответственность, чтобы сейчас повернуться к ней лицом. Не дождётесь. Я убегу. И неважно гей я, натурал или би, я спокойно сбегу в прекрасное далёко.

       Я поднял с груди карту и посветил на неё. Провёл пальцем по известной мне дороге — до поворота. Там направо. А дальше… ясно. Въезд в мой город. Первая точка назначения там, дальше, как пойдёт.

       Я ещё долго смотрел в карту, но не видел троп, отвлекаясь на лишние мысли. Нужно сбежать, чтобы не думать до боли в голове, решая дилеммы: я (не) гей, мне (не) нравится Дэвид. А ведь сердце трепещет при упоминании его имени.

       Блять, Макс, хватит, пока симпатия не переросла в нечто масштабное, пока не захлебнулся болью. Он натурал — у него были девушки, он взрослый — ему двадцать восемь, а ты мелкий пидор, вот и успокойся.

       Стало душно, я спрятал карту под подушку, вышел из палатки. Ночь встретила прохладой капель и свежестью воздуха. Голова закружилась. Я сел у входа, смотрел на плывущее небо. Становилось легче, словно мысли улетали высоко, преодолевая атмосферу, а не скапливались на потолке палатки. Я чувствовал, как начинал сходить с ума, но сейчас всё в порядке.

       Поляна пустовала, отчего было смертельно тихо. Свет везде погашен. Лагерь спал, я наслаждался спокойствием и умиротворением, сидя в грязи. Это нормально. Всё отлично. И прекрасно.

       Сегодня пятница, а уже буквально через минуту будет суббота. Набитый до отказа рюкзак, молния которого готова была разойтись, стоял в углу, терпеливо ожидая своего выхода. Я не мог уснуть, ворочался допоздна, хотя знал, что меня ждёт ранний подъём и долгий путь в неизвестность. Я решил, что уже готов к походу, проверив по списку всё, что мне нужно (запихано в рюкзак под пометку в виде галочки на листке) и не нужно (валяется под койкой в личной палатке). Я был готов и чувствовал это, поэтому мог в любую подходящую секунду сорваться навстречу свободе от пыльного лагеря, от по-детски гиперактивного вожатого и чересчур ярких личностей кэмперов, которые давно потускнели и намозолили глаза. Конечности дрожали от возбуждения.

       Я не выдержал и сел, начиная нервно дёргать ногой. Не мог заснуть, но и не знал, что могу поделать. План на десять раз обсуждён, вещи собраны, моя готовность стопроцентная.

       С края койки я тоже соскочил и приоткрыл палатку. Темно, как в анале, горит всего пара звёзд в отдалённых друг от друга местах. Ещё слишком рано. Я не хочу заблудиться в лесу или сломать ногу, не успев преодолеть въездную табличку в лагерь.

       Ожидание — самая мучительная часть. Я это сообразил ещё до того, как встретился с остальными трудностями, потому что, блять, я должен спать, чтобы не ползти через лес, но слишком взволнован для этого дерьма.

       Проверив будильник, снова лёг на постель, закрыл глаза в попытке заснуть. Пролежал так ещё час. Только есть захотелось.

       Я взглянул на часы на телефоне и издал протяжный стон. Цифры говорили о начале второго часа. Я приоткрыл палатку, наблюдая всё ту же тьму и тихо сматерился. Действительно, чего я ожидал, если рассветать начнёт только ближе к четырём утра? Ну, зато есть время полежать и загнаться от какой-нибудь хуйни. Обожаю.

       Удивительно, но я смог заснуть только после того как представил, что моя рука вкладывается в чужую тёплую ладонь, переплетаясь с ней пальцами. Вывод: я не в порядке. Это же ненормально: представлять невидимый образ, который воображаемо прикасается, словно настоящий и осязаемый, и в дополнение основан на вполне реальном человеке с глубокими морскими глазами, светлыми забавно торчащими волосами, широкой улыбкой и согревающей душой. Я вырисовал чёткую картинку Дэвида и усмехнулся, улыбнувшись. Я псих. Да, точно — сошёл с ума в этом лагере. Подам на них в суд по делу с названием «Охуенный хуесос обворожил пиздюка, что вызвало у второго ментальные пиздострадания». Нет, слишком мало хуёв. «Дохуя охуенный охуевший хуесос обхуесосил хуесёнка, хуяча хуесёнку хуёзные хуи» — вот теперь идеально.

       Спустя пару (буквально) часов прозвенел будильник на телефоне. Я вздрогнул и заткнул его, даже прежде чем открыл глаза. Вынул его из-под подушки, протирая глаза, и сверил время. Да, пора.

       Странно, но я не чувствовал усталости от небольших двух часов сна, наоборот, прилила бодрость. Надеюсь, надолго, ведь дорого предстоит долгая, а где-то в лесу заваривать кофе вообще не вариант, даже растворимый. Чем только не пожертвуешь ради сомнительного кусочка свободы, с которым непонятно, что делать. У меня всё ещё не было определённого плана. Я хочу потеряться или найтись?

       Я закинул толстый рюкзак на плечо, которое мигом накренилось от тяжести, натягивая тонкую изношенную лямку до предела, словно она готова была порваться. Надел вторую. Вроде как вес распределился, и стало легче. Обернулся. На койке сидел мой бедный плюшевый медведь. Несмотря на то, что он мой друг, он попал в категорию балласт, поэтому пришлось оставить его на пустой кровати, как бы не было печально оставлять мягкий клубок тепла и ностальгии. Я пытался впихнуть игрушку в сумку или в карман, ведь знал, что путь будет долгий и напряжённый, мне понадобится поддержка, но он везде мешался или не входил, поэтому оставил уныло сидеть, склонив плюшевую голову набок. Пренебрёг духовными нуждами, сделав опору на физиологические. Прожить без друга можно, а без еды нельзя.

       Я бросил последний взгляд через плечо на мистера Медового Орешка и, когда мне показалось, что я уловил в его глазах-пуговицах печаль разлуки, то, испугавшись за рассудок, распахнул палатку. Тишина и пустота. Можно расслышать храп из соседней палатки, где спит… Никки? А главное — свежо, будто лагерь не сжимает грудь духотой, приятная воля птицы, что может улететь куда угодно. Я же рвался в город к интернету с мемами. В новую клетку с более приятными условиями. Меня всё устраивало.

       Я огляделся — по-прежнему пусто, поэтому смело двинулся вперёд, к лесу, чтобы затеряться среди деревьев и густой зелёной листвы, несмотря на то, что зеленью мой наряд не отличался.

       Я знал, что мне надо выйти через деревянную полусгнившую арку и повернуть направо, продолжая двигаться несколько миль вперёд до развилки, но всё равно вынул карту на ходу, когда по правому борту показались деревянные столбы — основа конструкции. Сверившись с картой и часами, я ускоренно продвинулся прямо, шурша листьями и топча траву. Хорошо ещё, что размытая дождями земля более-менее подсохла, и я не пачкал кеды. Отлично.

       Судя по тропе справа, я должен быть на полпути к повороту. Возник сладкий вкус свободы на кончике языка и волнительное покалывание подушечек пальцев в предвкушении безграничности действий. Я наконец вырвался из цепких лап принуждения и фальшивого веселья. А главное — блядской симпатии. Так хорошо, когда ветер выдувает все мысли о нём, а когда дуновения прекращаются, то остаётся прекрасная мысль о том, что я всё сделал правильно. Чем дольше я не буду видеть Дэвида, тем легче его забуду и избавлюсь от стыда за свои чувства. Великолепно — без сарказма.

       Я дошёл до деревянного табло со стрелкой, указывающей на просёлочную дорогу в лагерь, и почувствовал усталость и ломоту в плечах. Посмотрев на часы, я понял, что иду где-то час, хотя по ощущениям прошло не более тридцати минут. Задумался. К тому же я не думал, что въезд в лагерь так далеко, ведь на машине казалось быстрее.

       Я снял рюкзак, дрожащей, не выдерживающей тяжести рукой, и положил у ног. Сам не ожидал, насколько я слаб со своими руками-макаронинами. Сел прямо под знаком, опираясь спиной на держащий его столб, запрокинул голову.

       Путь так далёк. Мир такой огромный по сравнению с тем, что нарисовано на карте, по сравнению со мной. Ничтожная точка на карте с пометкой «вы здесь». Конечно, я не открыл Америку, сказав, что человек не больше пятиэтажного дома, но когда живёшь и не замечаешь, не думаешь о реальных масштабах Земли, а потом раз… и заново приходит осознание. Сейчас бы закурить, но я не курю. А голубоватый сигаретный дым хорошо бы вписался между различными контрастами зелени леса и розового оттенка моих лёгких. Эстетика — это всё.

       Ладно, что-то я засиделся, уже думаю, как бы прикурить. Скоро так дойду до алкоголя и наркотиков. И без меня много идиотов, которые спиваются в четырнадцать лет.

       Я сверился с картой, хотя и так знал, что мне сейчас направо. Встал, с пыхтением натянул рюкзак и побрёл дальше. Я шёл недалеко от прямой дороги, чтобы лес, в котором можно спрятаться, был буквально в дюйме от меня. Машины проезжали, но редко и по одной на двух полосах, как обычно на забытых дорогах через глушь — немноголюдно. Зато асфальт нормальный, необкатанный.

       Интересно, сколько часов должно пройти, чтобы меня хватились? Правда, если честно, я сам себя заебал этим постоянным вопросом. Почему я вечно хочу, чтобы меня искали, но не хочу, чтобы нашли? Это, вообще, нормально противоречить себе?

       Я пытался выкинуть из головы все мысли, вслушиваясь в чириканье птиц, но кроме как нагружать голову, не виделось других занятий, типа: что я могу сделать во время пешей прогулки? В принципе, почти ничего.

       Уже полдень, а я даже до развилки не дошёл. Живот возвестил о потребности в пище протяжным стоном. Пришлось углубиться в лес и сделать привал. Пройдя всего пару футов, я нашёл нормальное место, чтобы приземлиться, и сел под стволом сосны. Достал небольшой паёк, состоящий из шоколадного батончика и яблока. Конечно, не объелся, но живот больше не урчал. А вставать не хотелось. Пришла накопленная бессонной ночью усталость, когда я согрелся пробившимся солнечным лучом. Ох, сейчас бы кофейку.

       Противясь всему своему телу, я упрямо встал и пошёл. Надо было уйти как можно дальше от лагеря, пока не стемнело. А там уж расположусь под кустом и посплю. Я ведь жил в палаточном лагере, не впервой спать, где попало, посреди природы. Справлюсь.

       Я так храбро говорил о ночи, но когда солнце начало спускаться на пики деревьев и первые тени показали свою истинную длину, первородный страх темноты маленьким червячком проедал печень. Особенно, когда сзади послышался стук шагов в шуршании травы. Я не обернулся, но на всякий случай нырнул в заросли, ускорил шаг и проверил наличие ножа в кармане. Всё на месте.

       — Ма-а-акс!

       Я просто пересрался. Побежал, несмотря на подступившую тяжесть в ногах. Голос, звавший меня, пронзал уже привычный для меня мир тишины и покоя, обеспечивая нервную дрожь. Но я уже знал, что нож не понадобится, потому что это всего лишь тот, кому всегда не плевать на меня. Я пожалел, что делал привалы до того, как добрался до города. Надо было торопиться, а не беспечно лежать под солнышком, думая, что никому не нужен. Как же, вон моя главная фанатка прямо за мной. Нельзя уже уйти красиво и по-тихому.

       Я слышал его приближение, мне даже не нужно было оборачиваться. К тому же он налегке, а я с этим огромным рюкзаком, одна лямка которого слетела с узкого плеча. Мне пизда. Говорили же не сбегать.

       Я петлял среди деревьев, как только мог, бросаясь то в одну сторону, то в другую, как заяц в погоне. Знаю, он заметил меня, просто не кричал моё имя.

       Я подбежал к дороге. Ну, если уж кидаться под колёса, то сейчас самое время.

       И как назло ни одной машины.

       А плечо уже схватила крепкая рука. Я подался вперёд и чуть не упал от неожиданного торможения, но в итоге развернулся по инерции, и рюкзак упал на землю, скатившись с плеча. Я слышал его грузное падение, приглушённое мягкой травой.

       Я всё ещё тяжело дышал через приоткрытый рот. Поднял голову, вжатую в плечи, зная, что мне прилетит. Я приготовился к крикам, поэтому зажмурился, взглянув на сердитые зелёно-голубые глаза, не дождавшись, когда они потеплеют.

       Дэвид не кричал, не размахивал руками и не метал молнии. Он обхватил меня и положил голову мне на плечо.

       — Больше не убегай, — тяжело вздохнув, прошептал он. Погоня обоим далась нелегко, но сейчас можно было расслабиться, что Дэвид и пытался сделать, но получалась лишь нервная дрожь. — Никогда. Пожалуйста, — голос вожатого срывался, казалось, что он сейчас заплачет. В виду его эмоциональности, я допускал такую возможность.

       Хотелось встряхнуть его и выкрикнуть «соберись, тряпка», но скорее себе, чем ему. Ведь так тяжело сдерживать слёзы при виде капель на щеках того, кто… кто тебе небезразличен, несмотря на то, что ты пытаешься этого не признавать. Я медленно открыл глаза и понял, что злоба была направлена не на меня. Он сердился на себя, уж не знаю за что, но еле сдержал желание обнять Дэвида в ответ. Если бы мои руки не были обхвачены, я, наверное, допустил бы такую ошибку.

       Когда наплыв чувств от неприличной близости тепла его тела и дурманящего запаха прошёл, я попытался пошевелить руками, чтобы запоздало оттолкнуть парня. Попытка не увенчалась успехом.

       — Отпусти меня, — спокойно сказал я, но Дэвид лишь сильнее сжал меня в своих объятиях.

       Я не мог этого так оставить, потому что был на пределе сдержанности. Буквально ещё секунда и я сам обхвачу его руками и начну мурлыкать успокаивающие слова, мягко поглаживая по спине. Я не хочу сближения, наоборот, я пытаюсь отдалиться, пока вся эта неправильность не зашла слишком далеко.

       — Отпусти меня, блять!

       Я начал дёргаться и извиваться, кричать и материться, он злил меня тем, что так привлекал. Я не виноват в своей злости, я не просил всего этого, не хотел, пытался предотвратить! Я бился всё отчаяннее, как дичь в лапах хищника, но не мог побороть взрослого человека, поэтому всё закончилось, когда он этого захотел.

       Я отпрыгнул от него и успокоился, когда тот ослабил хватку, но Дэвид всё равно держал меня за предплечье, будто я всё ещё могу ускользнуть. У меня нет сил бежать, когда он так смотрит: виновато и счастливо, будто поиск меня был смыслом жизни. Эта нужда во мне радовала и отогревала ледяное сердце.

       — Да не убегу я больше никуда, — сердито бросил я, когда его рука начала прожигать кожу до мурашек через слой ткани.

       Дэвид отпустил мою руку, и сразу исчезла лишняя тяжесть, и ослабился трепет.

       — Я тебе верю, — вожатый улыбнулся, отчего стало жарко, но я как-то слабо верил его словам. Надеюсь, он сам в них поверит.

       Он всё ещё стоял на коленях, чтобы быть примерно одного роста со мной.

       — Как ты нашёл меня?

       — Я делал вещи и посложнее выслеживания неуклюжего подростка, — он усмехнулся и сел. Эй, я что, правда, так сильно наследил? — Неважно как, главное, что нашёл, верно? — я не ответил, даже никакого знака не подал, поэтому Дэвид продолжил: — Я так испугался, боялся, что страх затуманит глаза, и я не разгляжу самые чёткие следы. Я сразу забеспокоился, когда ты не явился на завтрак. Заглянул в палатку, обнаружив только медведя, — он избегал моих глаз так же, как и я его, — понял, что что-то не так. Обыскал весь лагерь, а потом понял, что ты сбежал, я даже знал куда. Я… я прочитал письмо, Макс.

       Вожатый виновато отвёл взгляд в сторону, словно читал мою секретную переписку с президентом. Я же недоуменно приподнял бровь, скрестив руки на груди:

       — Какое письмо?

       — Твоё неотправленное письмо родителям. Я нашёл его в столовой под скамейкой в день почты.

       Я оцепенел, сердце остановилось, лицо побледнело. Я даже думать о нём забыл. Как я мог допустить, чтобы столь важная рукопись выпала из кармана? Я хотел исчезнуть от стыда, ведь, блять, там было абсолютно всё: отношения в семье, мои чувства к лагерю, родителям и прочее. Единственное, чего там не было — история симпатии к вожатому. Вот и хорошо, что не было, а то бы точно под машину кинулся или вскрылся на месте, нож-то при себе.

       — Родители так и не изменили к тебе отношение? — продолжил Дэвид.

       Я не хотел говорить с ним о моих проблемах.

       — Неважно, — буркнул я.

       — Но это важно. Ты писал, что хочешь сбежать из лагеря не только потому, что тебе в нём душно, но и назло родителям. Прости, что пропустил слова о побеге мимо ушей, я не думал, что всё серьёз…

       — Это не твоё дело! — крикнул я, демонстративно делая шаг вперёд. Мне было стыдно говорить о том, что там было написано. Агрессия стала моей защитой.

       — Макс, ты… — вожатый попытался что-то вставить, но я не дал ему и секунды на слово. Лишь бы речь дальше не шла обо мне да и почему я весь такой.

       — Прежде чем копаться во мне, разберись в себе! — кричал я у обочины перед парнем, сидящим на коленях передо мной. Шедевральная картина. — Просто… — я запнулся, чуть ли не глотая злобную пену, — просто посмотри на себя. Тебе почти тридцать и чего ты добился? Сидишь в этом тухлом загнивающем лагере, который давно пора разобрать на дрова, лет с десяти! И это то, чего ты хотел? Медленно сгорать посреди таких же отбросов, занесённых неудачным случаем? Тогда ты жалок! — я хотел прекратить кричать, видя, как гаснут глаза Дэвида, внутри меня что-то обрывалось, но я не мог остановить поток слов, потому что ярость и усталость говорили сами за себя, не слушая то, что трактовал мозг. — Когда ты уже снимешь свои блядские розовые очки и поймёшь, что в этом лагере нет ни смысла, ни счастья — сплошные боль и разочарования? Серьёзно, когда уже двинешься дальше уровня десятилетки, которому так интересно добывать огонёк из камушка? В жизни нет ни капли прекрасного и, знаешь, она отвратительна. Вот ты говоришь, что надо просто улыбаться и идти с прямой спиной навстречу трудностям, а знаешь ли, как трудно натягивать даже фальшивую улыбку?

       Я хватал ртом воздух, потому что мой монолог прошёл практически без пауз на дыхание. Я чувствовал, как вскипел, пар шёл из ушей. Мой вопрос был обращён к Дэвиду, и я хотел услышать ответ.

       — Да, — ошарашено сглотнул вожатый, не ожидая от меня настолько резких и громких слов.

       Ответ меня не удовлетворил. Его лицо вечно сияет неподдельным счастьем, в отличие от моего. Наверное, натягивал всего пару раз за жизнь.

       — Хах, — мне даже стало смешно, — много ли практиковался?

       — Постоянно, — холодно ответил вожатый, — как видишь, делаю успехи. Ты не можешь отличить истину от фальши.

       Я вздрогнул от его тона больше, чем от слов. Удивительно остро, как бумага, которая выглядит безобидно, но тоже может порезать.

       Я вдруг осознал, что сам сказал под кровавой пеленой злости. Вожатый просто хотел помочь в очередной раз, а я неоднократно воткнул нож ему в спину. Стало стыдно и жалко до боли в груди. Я не знаю, как я такое посмел сказать, как могла такая грубость слететь с языка в адрес объекта симпатии? Да что со мной не так? Почему я вечно причиняю окружающим боль?

       — Дэвид… — тихо начал я, желая извиниться до того, как прольются слёзы кающегося.

       — Я не глупый, я всё понимаю, — перебил вожатый, поднимаясь с земли. — Теперь пошли в лагерь.

       Холодно.

       — Дэвид, послушай, я… — отчаянно продолжил я.

       — Быстрее, — но меня снова перебили, — лучше вернуться до захода солнца.

       Я понял, что он не желает ничего больше от меня слышать, поэтому молча накинул рюкзак на плечи и прошёл вперёд к вожатому. Дэвид шёл рядом, положив руку мне на спину, чтобы я не свернул не туда. Я не мог представить степень его обиды или боли — это было выше моих сил, но я мог понять его поведение. Стыдно мне, непритворно стыдно, понятно? Что я ещё могу сделать, если извинения не принимаются? Идти в тишине, губительной для обоих?

       Солнце медленно опускалось, накрывая лес полумраком. За весь путь он ни разу на меня не взглянул.