В новый дом Антон с Арсением переезжают в середине сентября через три недели пребывания в Испании — жить с неразлучной троицей и их чудесным шпицем в большом доме, конечно, очень хорошо, но и своим жильём тоже обзавестись хотелось, так что, отсмотрев несколько вариантов, они остановились на не огромном, но и не совсем крошечном домике у побережья в десяти минутах ходьбы от их друзей — и вот они наконец с чемоданами окончательно перебрались в их собственный дом, ещё пустой (не считая мебели) и необжитый, но в котором эта самая жизнь скоро появится в виде всяких разных вещиц, что-то говорящих о живущих здесь людях.

В их спальной комнате на втором этаже прямо перед кроватью стоят их чемоданы, а на примятой — оттого, что Попов там переоделся в домашние штаны и рубаху, — с правой стороны кровати лежит Арсова, так сказать, парадная одежда: тот «морской» костюм, который он за эти три недели сшил; Арсений хотел, чтобы именно в этих костюмах они с Шастуном въехали в новый дом, а сам, не пробыв в нём и пяти минут, со своим шилом в жопе уже умотал на пляж помочить ножки.

Антон фыркает себе под нос с его поведения и, прежде чем присоединиться к Арсу, подходит к его стороне кровати, чтобы с определённой долей нежности свернуть его одежду в изножье; подняв с покрывала пиджак, Шаст видит лежащую под ним небольшую книжечку, явно принадлежащую Арсению, и заинтересованно хмурится, хлопая глазами.

Разумеется, он видел эту Арсову записнушку и раньше, но она всегда лежала в тех местах, которые, грубо говоря, не в свободном доступе находятся (хоть как-то была спрятана, и Шастун понимал, что туда лезть ненужно — да ему и не хотелось особо совать нос не в свои дела и подрывать арсеньевское доверие; захочет — расскажет), а сейчас та вот так просто и открыто лежит прямо у Антона на виду? 

Скорее всего, в этом есть какой-то тайный замысел, потому что Шаст отказывается верить, что его Арс, который за своими личными вещами следит более чем внимательно, просто так берёт и оставляет свой личный дневник? или что это?

Тем не менее Антон, аккуратно опустив на свёрнутые брюки с рубашкой сложенный вдвое пиджак, присаживается на кровать, согнув левую ногу в колене, и берёт в руки эту небольшую, совсем тоненькую (в ней, наверное, и пятидесяти листов нет) книжечку; против воли подозрительно нахмурившись, он открывает её на форзаце, на котором ничего не обнаруживает, и переворачивает лист дальше, обнаруживая пустую желтоватую страницу, в центре которой Арсовым красивым почерком выведено «Тебе можно» — и незакрашенное сердечко рядом.

Сомнений, что это предназначалось ему, у Антона не остаётся, но вот сомнений насчёт того, стоит ли лезть в, судя по всему, и правда что-то личное (насколько хорошо Попов взвесил это решение?), появляется всё больше, но в конечном счёте природное любопытство пересиливает, и Шаст с затаённым дыханием перелистывает страницу.

«Александр, 2 марта

Поверить не могу, что я на это решился! Это было так потрясающе изумительно, что у меня до сих пор колени дрожат! Так не хотелось уходить из его крепких объятий, так хотелось сказать ему своё настоящее имя… Но я справился, и он, несмотря на мой рост, не заподозрил, что я не женщина! Считаю это успехом, нужно будет ещё на выходных провернуть такое, а потом, может, ещё… Хотя, наверное, не стоит к этому привыкать… 

Про вечер! Это было волшебно! Он подошёл ко мне практически сразу, как я пришёл! Я так волновался сначала, что у меня голос дрожал, но он положил мне руку на колено и спросил отчего я так нервничаю, я уже не помню, что там ему наплёл, но нервничать после этого перестал, я рад, что его это не спугнуло! Затем мы пошли танцевать, и я, хоть и учился, всё равно пару раз наступил ему на ноги, но и это не сбило настрой, и мы вскоре пошли целоваться!! Мой первый настоящий поцелуй в осознанном возрасте, а не то, что было в детстве с Антоном, мы же были маленькими и это же не по-настоящему было, да и… блять, почему я опять говорю о нём, его здесь вообще быть не должно! но я так по нему скучаю… Ладно, неважно, вдох-выдох… Мы с Александром целовались в каком-то тёмном углу, где нас никто не видел, и это было так горячо, чувственно и возбуждающе, что я не понимаю, как смог устоять на ногах и не поддаться соблазну! Так хотелось оказаться в каком-нибудь гостиничном номере с большой кроватью, чтобы он мог целовать меня не только в губы, но и… Боже, почему я думаю об этом, зачем даю себе надежду… В общем, опыт оцениваю как положительный, на выходных пойду ещё раз!»

Читая первую запись на две страницы, Антон испытывает странные чувства — особенно на моменте про первый поцелуй, вспоминая, как они в детстве, видя, что так делают их папы с мамами, а мамы с детьми, и считая это высшим проявлением любви к своим близким, также часто подобно слепым котятам тыкались губами в чужие, пока их однажды не застала за столь интересным занятием Антонова мама и не сказала, что так могут делать друг с другом только мальчик с девочкой, но то он вспоминает с нежной улыбкой на лице: осознание, что и первые поцелуи, пусть и не совсем осознанные, у них были именно друг с другом — грустно, что первый секс у Шастуна был не с Арсением, зато с ним было именно первое занятие любовью, потому что раньше он будто спал, не понимая, насколько прекрасной может быть любовь, если ты отдаёшь своё сердцу человеку, который тебе судьбой предначертан, а не тому, кто просто «нравится»; но вот вся остальная часть, где Арс расписывает свою, как Шаст понимает, первую и очень удачную вылазку, и то перечёркнутое тремя видами штриховки предложение о том, что Арс скучает по нему, заставляют только сильнее нахмуриться, а в груди поселяется неприятное тянущее чувство, охарактеризовать которое он пока что не в силах.

Антон смотрит на следующую страницу, где написано ещё одно имя — на этот раз какой-то Андрей — и дата, пятое марта, и его предположение подтверждается: это и впрямь личный дневник, в котором Попов рассказывает о своём времяпрепровождении в том самом заведении, где они три с половиной месяца назад встретили Павла Алексеевича, с разными мужчинами.

Шастун хмуро и безэмоционально листает страницы, не вчитываясь в написанное, но замечая, что чем дальше, тем больше деталей появляется; не дойдя даже до середины, он, чуть сгибая листы, пролистывает до самого конца, потому что читать про то, какие чувства испытывал его любимый, целуясь с другими мужчинами (конечно, это всё в прошлом, но особой сути дела это не меняет), неприятно.

В голове возникают два вопроса, на которые ответа Антон дать не способен: зачем Арсений это хранит — Шаст просто не верит, что тот, будучи в отношениях с ним, листает эту записнушку, у них же всё хорошо, и Арс говорит, что любит его больше всего в этом мире, и Антон даже сейчас не сомневается в этом ни на секунду, потому что ежедневно видит этим словам подтверждение, но как тогда объяснить вот это? — и какова была цель оставлять такую весьма сомнительную штуку для того, чтобы Антон её пролистал? 

Пути арсеньевские неисповедимы, да?

В записнушке, правда, Антон не замечает, когда конкретно, меняется оформление: записи будто слитными становятся, хотя до этого для каждого мужчины было выделено по одной-две страницы, и Шастун останавливается листать уже ближе к концу, вычитываясь в написанное и с удивлением узнавая в этой августовской записи первый бал на новом рейсе «Иволги», но далеко не первый для них с Арсением.

Антон пару раз хлопает глазами и скользит взглядом дальше — на следующей странице точно так же запись про него, и дальше, и дальше, и Шаст отматывает прилично так назад, чтобы посмотреть, когда же Арс решил начать записывать про него.

«Антон, моя настоящая любовь, 3 июля — ∞

(Сегодня вообще 15, но это неважно)

Хоть мне и кажется, что я влюбился в него намного раньше, сам того не осознавая, буду вести отсчёт от этой даты, когда Егор раскрыл мне глаза и позволил осознать свои истинные чувства. Я люблю Антона всеми фибрами своей души, и хранить эту записнушку казалось мне плевком в его душу, но я решил, что отныне буду писать здесь только про него. Хоть мне и хочется выдрать все исписанные до этого листы с корнем, но мне кажется, в этом есть даже что-то правильное?? Спустя столько неудачных попыток я наконец обрёл свою истинную любовь, и я так счастлив с ним, что слов подобрать не могу!! Ой, он, кажется, вылез из душа, я пойду вернусь в кровать, чтобы он ничего не заподозрил…

До Плутона и обратно, веришь?»

Шастун улыбается растроганно и склоняет голову набок, читая идущую за ней запись, сделанную буквально на следующий же день про то, как он мило сопит во сне и как Арсений любит ощущать себя маленьким рядом с ним — сравнивает там же их в детстве, когда именно Антон лежал на его груди и утыкался носом в шею, а сейчас всё получается в точности до наоборот.

Он читает дальше, но записей так много (иногда аж по две, а то и по три в один день!), что Шаст вскоре начинает листать быстрее, обнаруживая, что каждая запись заканчивается Арсовыми признаниями в любви в духе «он — моё всё», «мой самый яркий художник, раскрасивший серый мир», «моё солнце и звёзды, моя вода и воздух, моя самая сильная любовь», «мне так сильно с ним повезло, что я хочу выучить все языки мира, чтобы на них отблагодарить Вселенную за такой дар», «мой драгоценный Антон, моё сердце бьётся только для тебя одного, слышишь?», «вперёд в бесконечность!», «хочу быть с тобой даже после смерти», «люблю, люблю, господи, как же я тебя люблю!», и у Шастуна каждая застревает в голове и заставляет сердце в груди биться быстрее.

Последняя запись, датируемая сегодняшним днём, в которой Арсений радуется переезду в новый дом, прерывается прямо посреди предложения ввиду нехватки места: последняя страница в записнушке, а дальше на втором форзаце — видимо, Попов тогда и решил, что покажет эту книжечку ему — более крупными буквами написано:

«Всё, что написано здесь до тебя, не идёт с тобой ни в какое сравнение, Антон, я в жизни никого так сильно не любил, как тебя. Я даже представить не мог, что способен испытывать такой спектр чувств к одному человеку, можешь поверить? Не знаю, существуют ли родственные души на самом деле, а не в каких-нибудь легендах, но, если всё же да, я уверен, что мы таковыми друг другу приходимся — и не потому, что мы братья! Я люблю тебя, Шаст, по-настоящему, искренне и до одури сильно. До тебя я не любил, даже не догадывался, как оно на самом деле бывает, но с тобой… Я так ярко чувствую любовь, я живу рядом с тобой, Антон, и… Я счастлив. Всепоглощающе, правда. А теперь перестань наконец тупить и иди поцелуй меня!»

Антон, вытирая пальцем незаметно скатившуюся по щеке слезу, смеётся мягко с последнего предложения и понимает, что да, пора бы уже присоединиться к своему хорошему, который его наверняка заждался.

Сердце в груди бьётся так радостно, в глазах всё ещё излишняя влага, а нос хлюпает оттого, как Шастун расчувствовался от этих Арсовых слов, обращённых к нему; он так сильно его любит, что вообразить сложно, и знание того, что Попов любит его в ответ так же сильно, кажется, никогда не перестанет вызывать у него таких чувств, но это и не плохо — с Арсением Антон не стесняется их проявлять.

Благодаря вот этому безграничному доверию, чувству защищённости рядом друг с другом и безусловной любви Шаст и решается на такой важный шаг в их отношениях, как предложение.

Может, это и глупо, потому что официально выйти замуж друг за друга им никто не позволит и вместе они ещё слишком мало, к тому же они уже родственники, куда уж ближе, но для Антона это действие имеет куда больший смысл, чем просто кольцо на пальце и право называть Арсения своим супругом, для него это показатель, что у них с Арсом всё серьёзно и они будут вместе до самой гробовой доски — и дольше, разумеется, если жизнь после смерти всё-таки существует, потому что ничто их не способно разлучить.

Перед тем, как выйти из задней двери, ведущей в сад, а оттуда — на пляж, Антон, так и не переодевший свой костюм, проверяет кольцо, что он купили вместе с Егором и Даней, пока Эд развлекал оставшегося с ним на время Арсения, и крепче сжимает его в ладони; глубокий вдох, и его босая нога касается нагретой горячим солнцем травы.

Арса, сидящего на песке и смотрящего в даль, Антон замечает сразу и, пригнувшись, идёт к нему, стараясь, чтобы тот его не заметил; опускается на колени позади него, еле сдерживаясь от того, чтобы поцеловать его в загривок, и вытягивает руку так, чтобы красивое серебряное кольцо с небольшим белым камушком оказалось прямо перед арсеньевским кнопочным носом.

Попов с расширенными от удивления глазами и приоткрытым ртом сразу же оборачивается к нему, смотря на него снизу вверх большими и такими красивыми на фоне моря глазами.

— Я знаю, мы, как пара, существуем всего ничего, но Арс, я уверен, что наш с тобой путь правда ведёт в бесконечность, а потому не вижу смысла медлить с этим вопросом — какая разница, когда предложить свою руку и сердце, правда? Я знаю тебя всю свою жизнь, Арс, и я люблю тебя так сильно, что сложно вообразить, и… — глаза вновь начинают слезиться, а улыбка становиться кривой, но не менее яркой, и он быстро делает вдох-выдох, чтобы, хоть чуть-чуть успокоившись, спросить: — Моя любовь, ты выйдешь за меня? 

Антон замолкает, смотря полными любви взглядом в Арсовы глаза, что точно так же наполняются слезами и которыми тот скользит по его лицу, словно поверить в происходящее не может; Попов, смаргивая стоящие слёзы и этим действием пробуждаясь от ступора, кивает часто и бросается ему на шею, крепко прижимаясь к Шасту и счастливо смеясь.

— Да, я выйду за тебя! — восклицает он, пряча широкую улыбку в Антоновом плече, пока тот, так же радостно улыбаясь, обвивает его торс обеими руками и оставляет несколько поцелуев за отчего-то прохладным ухом.

Мгновением позже Арсений тыкается губами в Антоновы, что отвечают на поцелуй без всяких промедлений, и их обоих почти что распирает от доселе не испытываемого счастья.

На Арсовом безымянном пальце кольцо сидит как влитое, и Антон, крепко держа его руку и прикрыв глаза, прижимается к нему губами, пока Арсений, нежно улыбаясь, запускает пальцы в Шастовы волосы.

В этот момент в каждом их жесте и в каждом взгляде читается громкое, ничем не скрытое «люблю» — и так будет всегда