Più tardi

— Ну? Ну? Где он? Ну?

— Он идёт, — пока ещё терпеливым и ровным тоном повторяет да Понте в пятый раз, недовольно и почти раздражённо косясь в тёмный пустой коридор за приоткрытую дверь. Ещё двадцать пять минут назад Констанц точно видела его фигуру в красно-розовой куртке на крыльце, а Катарина искренне уверяла, что он уже входил в фойе, когда она сама поднималась сюда. Им обеим совершенно незачем врать, но уже двадцать пять минут Моцарта не слышно и не видно ни онлайн, ни в коридоре, ни во дворе, ни на крыльце — Штефани, сидевший почти на подоконнике, недавно в очередной раз подтверждал, что его там нет.

У да Понте от долгого неизменного положения стоя начинают болеть ноги.

Электронные часы на руке Лоренцо показывают шесть тридцать семь. Подумать только, опаздывать в обычный рабочий день на собственную репетицию… и где только его носит? Ещё и в собственный день рождения. Жаль, именно сегодня репетиция выпала на вечер — стоило ожидать, что Моцарт опоздает. И что вдруг такое стряслось, что он застрял прямо в театре? С кем он мог так заговориться? Кто-то слишком назойливый позвонил с горячими поздравлениями? Что бы ни случилось, великое счастье, что сегодня здесь нет Розенберга, иначе Моцарту бы явно не поздоровилось за третье на неделе опоздание. А ведь сегодня только четверг… всё-таки Вольфганг абсолютно невыносимый.

Интересно, долго ещё им, точнее, конкретно ему, здесь стоять? Так уже невозможно.

— Пожалуйста, меня может кто-нибудь сменить? — да Понте выдаёт это таким полушёпотом, который обычно хорошо слышится в большом помещении вроде репетиционного зала, и на него оборачиваются почти все, даже кто-то из музыкантов, которые от нечего делать по очереди прогоняют свои партии то в убийственно-медленном, то в совершенно бешеном темпе. И почему все молчат?

Лоренцо, пошатнувшись на затёкших ногах, осторожно отлепляется от дверного косяка, у которого стоял всё это время, растирает прохрустевшую шею у основания, немного оттягивая воротник рубашки, и в следующую секунду еле успевает отдёрнуться, когда кто-то цепко хватает его под локоть — даже не поднимая головы, да Понте понимает, что это Кавальери. У Констанц маникюр заметно спокойнее, не такой яркий. Точно Катарина.

Лоренцо поднимает голову, стараясь сделать как можно более благодушное выражение лица, и внимательно оглядывает лица Катарины и Станци, стоящей, оказывается, прямо за её спиной. Они обе так заинтересованно смотрят не на него, а мимо, туда же, в коридор. Еле удаётся сдержать тяжёлый вздох. И ведь Моцарту даже не позвонишь, даже не напишешь, не поторопишь, не скажешь «Вольфганг, где ты, все тебя ждут». Боже, как же отвратительно начинается рабочий день. Интересно, как в таком случае он может закончиться.

Кавальери явно очень недовольна. Это даже невооруженным глазом видно. И сейчас что-то будет. Однозначно.

— Ну где он?

— Ещё нет.

— А сейчас?

— Дамы, — да Понте не выдерживает и выпрямляется, отходя от двери и глубоко вздыхая с желанием как можно деликатнее и тактичнее объяснить, что не следует дёргать его каждую секунду, но замирает, слыша в коридоре чужие шаги. Лёгкие — это не Сальери. Так ходит только Моцарт. — Ai vostri posti, subi… то есть, тише и живо по местам! Я умоляю, Готтлиб, не перепутайте там торт с хлопушкой!

Штефани испуганно кивает, подгребая нужную коробку ближе к себе и пытаясь скорее задёрнуть портьеру на окне так, чтобы скрыться за ней. Да Понте, пробежавшись по ступеням вверх, тихо шагает в надёжную тень декораций и ищет глазами всех остальных, проверяет, все ли на своём месте. Кавальери стоит за вешалкой с костюмами, Констанц — на другом краю сцены за кулисами возле пульта, в том месте, которое не видно при входе, и так называемый главный подарок на своём месте. Отлично. Но чёрт, лишь бы всё прошло хорошо, лишь бы Готтлиб правильно запустил хлопушку, иначе всё пойдёт на…

— Добрый вечер всем!

Ну, или уже пошло.

Ногу Штефани видно из-за портьеры, и связка шариков, торчащая из оркестровой ямы, слишком сильно заметна.

— …Cazzo.

Интересно, на что остаётся надеяться в такой ситуации? Разве только на Бога.

— Яхве, помоги нам…

***

— Прошу прощения, я… Ай! — сердце от испуга подскакивает в горло и бешено колотится там. Неужели прямо с порога? Амадей сильно вздрагивает от громкого звука, закрывая руками голову и поджав плечи, и запоздало осознаёт, что это была всего лишь хлопушка. А это значит…

Страх мгновенно сменяется совершенно искренней, детской радостью — это значит, что про него не забыли, ещё и встречают так! Моцарт поспешно отнимает от лица ладони, подходя ближе к сцене, и счастливо смеётся, от захлёстывающих с головой чувств прижимая руки к груди — многоголосое «с днём рождения», конечно, немного оглушает, но радует так, как никогда в жизни, как бы его ни поздравляли до этого. Ему ещё ни разу с такой искренностью не кричал весь оркестр и вся труппа, и ещё ни разу ему с такой теплотой не улыбались все. Какие же они… как же он их всё-таки любит.

Секунда — и вот его уже подхватывают под руки с обеих сторон:

— С днём рождения!

— Расти большой!

— Станци, синьора Кавальери! — сквозь широкую улыбку еле-еле получается говорить. Вольфганг целует каждую из них в обе щеки, осторожно придерживая за подбородок, и взвизгивает от переполняющего изнутри восторга, отмахнувшись от связки шаров и наконец рассмотрев то, что так хотел рассмотреть: разноцветную самодельную надпись на стене прямо над сценой. Господи, и как долго нужно было вырезать её, клеить, соединять буквы, и это всё только ради него?! — Это же потрясающе! Вы потрясающие!

Констанц довольно смеётся и тут же взвизгивает, когда Амадей легко подхватывает её на руки и кружит, захлёбываясь восторгом и еле сдерживаясь, чтобы не начать повизгивать вместе с Констанц — она не упирается руками в его плечи, а держится, крепко их сжимая.

— Вольфи, Вольфи, стой! — Станци заливается смехом, и Моцарт искренне смеётся вместе с ней, хотя знает, что его ждут остальные.

— Нет, мне слишком нравится это всё, чтобы останавливаться!

— Стой!

В следующую секунду из-за спины слышится мягкий, разве что не мурлыкающий голос явно улыбающегося да Понте, всё-таки заставляющий Вольфганга остановиться и начать переводить дыхание:

— Amico mio, а как же ваш подарок?

— Да? Подарок? — Амадей бережно спускает с рук Констанц, стряхивая с одежды блестящие конфетти, с улыбкой оборачивается и тут же замирает от смеси радости, шока и неверия внутри.

— Конечно. Имениннику полагается подарок.

Улыбка застывает на губах, а глаза ползут на лоб — сверху, со сцены, на него смотрит Нанни, его Нанни с убранными в высокую причёску волосами, в таком поразительном платье с как будто живой бабочкой на плече, его Нанни с такой родной улыбкой и смеющимися глазами, которых он не видел уже почти два года. Сердце так сильно колотится, что Вольфганг невольно прижимает к часто вздымающейся груди руку, быстро облизывая губы, и взволнованно шагает вперёд, к ступеням на сцену. Ему не снится? Она правда приехала? — Нанни, Нанни, — ступени высокие, но это не мешает Амадею перепрыгнуть через две сразу, — Нанни! — оступиться и почти упасть в крепкие, тёплые объятия сестры — это она. Она к нему приехала. — Это ты, я так соскучился!..

— С днём рождения, Вольферль, — сердце сильно проседает в груди, и в горле резко пересыхает от того, как и каким тоном она его зовёт. Как маленького. Но от этого не обидно — от этого на глаза наворачиваются слёзы, и он ещё сильнее обнимает и прижимается сам, прижмуриваясь и тихо смеясь. Как здорово. Как хорошо.

Они стоят так ещё минуту, пока Вольфганг не понимает, что вокруг поднимается странный гул, а в воздухе повисает шёпот.

— Подожди, что…

— Да Понте, — Наннерль ощутимо вздрагивает от этого тона, хотя обращаются совсем не к ней, и отпускает его. — Можно вас? — Вольфганг поспешно разворачивается, одёргивая на плечах блестящий пиджак, сжимает зубы до скрипа и длинно выдыхает, складывая руки за спиной — конечно. Это Сальери, значит, ничего хорошего ждать заведомо не стоит. Радость мгновенно улегается, и по губам расползается саркастичная улыбка. Он ему не позволит испортить свой праздник.

Сальери слегка щурит глаза, поправляя безупречный и умопомрачительно дорогой чёрный пиджак, коротким жестом подзывает к себе Лоренцо и, пока тот спускается со сцены, запустив руки глубоко в карманы брюк — волнуется — он внимательно оглядывает надпись, шары и стоящих на сцене. Оркестранты уже вытянулись по струнке — нервничают. Нервничают сейчас все. Ещё секунда, и Сальери спросит на весь зал сдержанным низким полутоном «кто эта девушка и почему она здесь в рабочее время?» или «что вы устроили на репетиции? Кто это разрешил?». Вот сейчас. Моцарт уже смело приподнимает выше подбородок в ожидании вопроса — нужно же знать, в ответ на что он будет сыпать остротами — и с искренним непониманием дёргает бровью, понимая, что взгляд Сальери только что задержался не на надписи за его спиной, а на нём самом, на Вольфганге. Прошёлся внимательно от лица до ботинок. И вернулся на лицо да Понте.

От перенапряжения выдох получается слишком судорожным. Чувство такое, что только что его отсканировали. Чёрт бы побрал этого Антонио, блять, Сальери. Хочется куда-нибудь присесть и закрыть глаза. Желательно на что-то помягче и как можно скорее.

— А кто это? — точно, Нанни же ничего не знает. Он совсем забыл. Только осторожно — Сальери ничего не стоит приплести к разговору и его.

Амадей мягко придерживает её за локоть, отворачивая от зала и от разговаривающих Лоренцо и Сальери — не слышно, о чём они говорят — плевать — и отвечает вполголоса, иногда косясь через плечо:

— Это Антонио Сальери, режиссёр. У меня с ним не очень хорошие отношения, и я боюсь, что он испортит…

— Моцарт, — тяжёлый выдох и взгляд глаза в глаза. Мда. Всё, что только можно, он испортит, этот Сальери. Наннерль смотрит понимающе, осторожно кивает, ободряюще сжимая его руку, он уголком губ улыбается ей в ответ и резко оборачивается, дёрнув головой — чёлка падает на глаза. — Подойдите сюда.

Доигрался.

Помирать, так с музыкой, и совсем ему и не страшно. Шаг, второй, третий, ещё одна ступень, вот уже и пол. И никакого волнения, нет, он не беспокоится. Вообще ни капли. Хотя искренне не понимает, почему Сальери и на него смотрит с лёгким прищуром таких тёмных глаз, почему он всё ещё стоит со скрещенными на груди руками, и почему от этого взгляда внутри, под рёбрами, что-то завязывается в узел.

Вольфганг лёгким шагом подходит к ним обоим, снова заложив за спину руки, дежурно кивает Сальери в знак приветствия и осторожно косится на Лоренцо. Выглядит он как-то… обескураженно. И чего тогда ждать ему, если так сконфужен даже да Понте?

— Да? — краем глаза видно, как либреттист осторожно ретируется на сцену и зовёт кого-то из-за кулис — Нанни? Станци? Готтлиба? Не видно, — но выражение лица Сальери вдруг цепляет. И что это такое? Амадей сам невольно слегка прищуривает глаза и хмурит брови, изо всех сил стараясь понять. Что-то в нём есть то, чего он не видел раньше… блять.

Никак не разобрать, что.

— У вас сегодня день рождения, так?

…Что он сейчас сказал? Да ну быть не может. Это же Сальери. Какое ему дело? Сначала кажется, что ему послышалось, и очень сильно хочется как следует прочистить уши. Можно было ждать этого вопроса от кого угодно, но никак не от него. Ни в жизни. Не бывает такого.

Вольфганг немного хмурится, и Сальери, видимо, замечая его замешательство, перестаёт щуриться и начинает прожигать его взглядом. Колени ощутимо подгибаются, когда Антонио наклоняет голову, оказываясь немного ближе, и вопросительно приподнимает брови, повторяет уже на порядок тише:

— Так?

Да чёрт его, блять, дери. Что сейчас происходит? Ситуация кажется абсолютно нереальной. Зачем Сальери это?

— Так.

Сердце почему-то начинает биться мелко и гулко. Амадей взволнованно кивает и быстро облизывает уголок пересохших губ, неосознанно начиная ломать пальцы — руки всё равно за спиной, так кому какая разница — но вдруг встряхивает головой и широко, бесстрашно улыбается — так, как надо. И чего вообще он испугался?

— Вам известно, наверное, что в день рождения именинник всегда загадывает желание, да, маэстро? Так вот, хотя у меня нет торта, я желаю, чтобы сегодня никому не было сделано ни одного выговора — труппу совершенно не за что ругать. Виновник всего этого всё равно я. Если хотите что-то сказать, говорите мне.

Выдох. Только бы сработало. Пожалуйста, пусть сработает, пожалуйста. Не может же не сработать, да?

Взгляд пристально следит за тем, как брови Сальери медленно ползут вверх, вместе с ними и уголки губ, и Амадею снова кажется, что он спит или бредит — Сальери искренне смеётся, опуская интонацию на низкие ноты. Без сарказма, без иронии — в его лице нет абсолютно ничего похожего впервые за столько лет. Удивительно, он, оказывается, умеет смеяться, ещё и так красиво… потрясающе. Он с улыбкой — с улыбкой? Он искренне это делает? — качает головой и аккуратным движением отводит от лица выпущенную из хвоста прядь волос, поблёскивает в полумраке зала глазами.

— Я не собирался никому читать нотации, я в курсе того, что должно было произойти сегодня. Только хотел сказать, что вы и от меня получите свой подарок… потом.

«Потом».

От этого «потом» у Вольфганга неожиданно густо и неожиданно резко краснеют щёки. Где-то в районе загривка замирают мурашки. Это «потом» прибавлено каким-то особенным тоном, каким может говорить только Сальери, и от этого так сильно вяжет под грудью. К тому же, Сальери при этом смотрит на него с такой полуулыбкой, что мысли не очень вяжутся между собой… и путаются ещё сильнее, когда он всем телом наклоняется чуть ближе и повторяет то же самое немного тише и не на немецком.

— Più tardi.

Лёгкий кивок, блестящие глаза, и Сальери уже отходит к музыкантам, громко хлопнув пару раз в ладоши для привлечения внимания. Дышать всё ещё выходит с большим трудом. Вольфганг с длинным судорожным выдохом закрывает глаза и прижимает к щеке прохладную тыльную сторону ладони — краснеет. Сильно. Господи, что с ним сейчас было? Как школьник, но плевать, есть от чего краснеть, и плевать, что эту краску на щеках могут увидеть. Он осторожно оборачивается через плечо и выхватывает взглядом прямую спину Сальери — тот уже стоит за пультом и негромким, властным тоном раздаёт указания касательно исполнения. Слава богу, он его не видит — от одного его взгляда сейчас Моцарт бы, наверное, ни за что не устоял на ногах.

И Моцарту до зубного скрежета хочется узнать, когда же наступит это обещанное ему «потом».