Цзян Чэн не любил и не умел врать.

      Но дураком он не был, и видел, насколько Лань Сичэнь не хотел ни этой связи, ни его в родственные души. Это было понятно.

      И больно.

      Цзян Чэн мог бы попытаться убедить молодого господина Лань, что все будет в порядке, но даже последнему глупцу ясно, что это все бы сломало. Насильно мил не будешь, и даже такой хороший человек, как первый нефрит Гусу Лань, не выдержит.

      Как не выдерживал отец.

      Они с матерью были родственными душами, и не проходило ни дня, чтобы между ними не случилось чего-нибудь плохого. Их брак случился из-за общего убеждения «соулмейты будут счастливы вместе».

      И это было ложью.

      Поэтому, вспомнив родителей, Цзян Чэн сдался.

      Он не нужен Лань Сичэню, и никогда не будет, и эти жалкие слова надежды на то, что они станут хотя бы друзьями — единственный шанс Цзян Чэна хотя бы быть недалеко. Смотреть, иногда с его разрешения прикасаться. Сидеть на почетном месте, когда он найдет себе красавицу по статусу и талантам.

      От перспектив становилось тошно, и Цзян Чэн почти физически чувствовал, как к горлу подкатывает желчь.

      Как же он его любил.

      Разве можно было остаться равнодушным? Лань Сичэнь был таким внимательным и добрым и не смотрел на Цзян Чэна с жалостью, когда все остальные шептались, мол, это же сын главы ордена Цзян, к которому отец относится хуже, чем к сироте с улицы.

      Нет, Лань Сичэнь был слишком добрым для этого, и его мягкий голос и спокойные речи приносили Цзян Чэну небывалое умиротворение.

      Лань Сичэнь был, как идеально заточенный клинок: ты не почувствуешь боли, когда он тебя разрежет, и пропадешь, когда он ударит в самое сердце без промаха.

      И Цзян Чэн пропал.

      Ему много не надо было, и он ничего от него не хотел, просто тихо истечь кровью из разбитого сердца и исчезнуть, никем не замеченный. Просто стоять в стороне и вздыхать, когда горло сжимает ледяная хватка невыразимой нежности.

      И тут Лань Сичэнь оказывается его родственной душой. Могло ли быть что-то слаще и больнее, чем это?

      Цзян Чэн соврал, когда сказал, что почти ничего не помнит. Он помнил даже слишком много. Помнил, как Лань Сичэнь оказался рядом. Помнил, как его теплые пальцы коснулись щеки и опалили ее жаром, который растекся по всему телу. Помнил это чувство, когда их души связало тончайшими ниточками, помнил и то, как Лань Сичэнь рванул пояс его одежд, а потом прижал к себе, разделяя этот безумный пожар внутри на двоих.

      В голове у Цзян Чэна билось лишь единственное «Не может быть, я сплю, я сплю, я сплю, я сплю…»

      И он помнил все происходящее в доме Лань Сичэня, до тех пор, пока вымотанный всеми переживаниями не заснул.

      Пробуждение было похоже на то, что он вознесся к небожителям, а все дальнейшее, будто кто-то там наверху сказал, что все это было ошибкой, и Цзян Чэн не достоин.

      И Цзян Чэн позорно сбежал, боясь, что выдаст себя и свои чувства, испытывать которые отныне ему запрещено.

      На занятиях он пытался слушать учителя Лань Цижэня, но как можно было сосредоточиться на потоке унылой ланьской мудрости, когда мир осыпается осколками и хочется свернуться в клубок и выть по-волчьи, скулить, подобно побитому щенку.

      Вэй Ин спросил бы сейчас, где Цзян Чэн провел ночь, и выразил бы надежду на то, что он не ушел в одиночку развлекаться в ближайший город.

      Но Вэй Ина здесь не было.

      Не было здесь и сестры, которой Цзян Чэн, наверное, все рассказал бы. И она не стала бы его жалеть, но поддержала бы, нашла бы нужные слова, чтобы Цзян Чэну перехотелось сходить и где-нибудь утопиться с тоски. Ладно, не так уж ему и хочется этого, но жуткий комок в груди с каждым мгновением рос и ширился, и недалек тот момент, когда его тоска станет больше него самого.

      Не было даже матери, которая, увидев его кислое лицо, отправила бы на тренировочную площадку со словами: «Если есть время кукситься, потрать его на что-то полезное». И Цзян Чэн бы даже не обиделся, потому что матушка и сама после ссор с отцом там пропадала, либо круша тренировочные манекены, либо с остервенением заставляя учеников делать это. Это был хороший способ справиться с переживаниями души — устроить их телу.

      Цзян Чэн скучал по ней. Все-таки, несмотря на все придирки матери, он знал, что та лишь хочет, чтобы ее сын был сильным и смог стать достойным главой ордена, и вообще стать кем только захочет. Даже если она нечасто бывала с ним ласкова, Цзян Чэн все равно хотел однажды заслужить ее одобрение.

      И все-таки, гордость в ее взгляде на него мелькала куда чаще, чем в глазах отца.

      Что ему сделать для того чтобы отец перестал смотреть только на Вэй Ина, было вообще непонятно. И невыполнимо. Ведь что бы он ни сделал, появится Вэй Ин и сделает это куда лучше.

      Вероятно даже, встреться Вэй Ин со своей родственной душой, та тут же бы его полюбила, и их отношения обречены были бы на любовь до гроба. А для своей Цзян Чэн был досадным обстоятельством, которое портило жизнь.

      Он никогда не завидовал Вэй Ину в плохом смысле зависти. Вэй Ин был для него целью. Он хотел догнать и обойти, по-честному, чтобы своими силами, не подсидеть, не очернить в чужих глазах. Достичь этой высоты, чтобы успокоилась матушка, чтобы отец разглядел его, наконец, в тени старшего ученика.

      Вэй Ина нельзя было ненавидеть, ведь все, что он делает, совершенно искренне и без злого умысла. Он никогда не хотел, чтобы Цзян Чэн выслушивал упреки матери, не просил, чтобы Цзян Фэнмянь приезжал ради него в другой орден, когда для сына он бы так не старался, и даже он не специально превосходил Цзян Чэна во всем. Это была его проблема, что он не был достаточно хорош. И все-таки, было обидно.

      Очень обидно, что кругом Цзян Чэн оказывался не достоин ничего хорошего, что могло бы быть в его жизни.

      Ведь Лань Сичэнь мог бы попытаться, несмотря на плохой пример его родителей, если бы считал Цзян Чэна тем, кто ему подходит. Если бы Цзян Чэн хотя бы нравился ему. Но ведь нет. В какой дурной безумной вселенной Цзян Ваньинь мог бы быть достоин Лань Сичэня?

      После занятий Цзян Чэн долго сидит на каком-то мосту, смотрит на черные воды горной реки, слишком быстрой и яростной, чтобы замерзнуть. Цзян Чэн хотел бы быть этой рекой, эта река вряд ли бы убивалась по своей первой невзаимной любви. Но в имени Цзян Чэна лишь чистота и прозрачность воды. И вся его тоска была бы не видна только слепцу. С Лань Сичэнем, пока не получится засунуть свое разбитое сердце подальше и сделать вид, что его нет и не было вовсе, лучше не видеться.

      Цзян Чэн чуть не падает в реку, когда видит приближающуюся фигуру в белом. Можно попрощаться с душевным здравием, покуда он в ордене, где девять из десяти встречных будут в одеждах ордена Лань.

      На сей раз это Лань Ванцзи.

      — Здравствуйте, второй молодой господин Лань, — уныло приветствует Цзян Чэн.

      — Молодой господин Цзян, — кивает тот и собирается идти дальше.

   — Не могу поверить, что я собираюсь это сказать, но Вэй Ин прислал мне письмо и справлялся в нем о ваших делах. Мне что-то ему от вас передать?

      — Ничего, — сообщает второй нефрит Гусу Лань и идет дальше.

      Цзян Чэн вздыхает. Чего и следовало ожидать. Но, по крайней мере, его совесть перед Вэй Усянем была теперь чиста.

***

      День Лань Хуаня проходит спокойно, но в мыслях его царит полнейший хаос. Он все время думает о Цзян Ваньине, какой он был теплый и как хорошо бы было снова к нему прикоснуться.

      Лань Хуань повторяет себе: это связь, проклятая связь.

      Она уже сейчас чувствуется жарким зудом под кожей, с утра виделись, так почему уже так плохо? Как им жить раздельно, когда такой короткий промежуток времени оборачивается для них пыткой? Как ему жить без него?

      Лань Хуань пытается давить в себе эти неправильные и чужеродные эмоции. Цзян Ваньинь хороший человек, но они разговаривали два раза в жизни, нельзя любить того, с кем не знаком.

      И все-таки что-то грызло Лань Хуаня изнутри, от мысли о том, что Цзян Ваньинь слишком легко и быстро согласился. Так, несомненно, было легче, но кого хочет Лань Хуань обмануть, пытаясь убедить себя, что это не обидно, когда родственная душа даже не пытается.

      «Ты и сам не пытался», — напоминает себе Лань Хуань. — «Не ты ли хотел, чтобы этих отношений не было? Не ты ли боялся, что у Цзян Ваньиня будут какие-то романтические надежды на встречу с родственной душой? Ты ведь получил, что хотел, так что не смей плакаться и винить Цзян Ваньиня в том, что и он не хочет иметь с тобой никаких дел. Ты сам предложил жить, как будто связи нет».

      И это было правдой, но надежду на нормальное общение давало их обещание быть друзьями, и Лань Хуань решил для себя, что сделает все, чтобы они были хорошими друзьями, которым иногда нужно обниматься, чтобы не сойти с ума от всепоглощающего жара.

      Все правильно, Цзян Ваньинь не зря слыл разумным молодым человеком, и как же хорошо, что Лань Хуаню именно он достался в родственные души: смог бы он разбить сердце, человеку, искренне верящему в предназначенность, уже успевшему обрадоваться, что в пары ему достался первый нефрит Гусу Лань? Смог бы растоптать все мечты и надежды, безжалостно выкорчевать любые чувства? Лань Хуань бы не хотел до этого доводить. Поэтому он был благодарен Цзян Ваньиню.

      За обедом тот отсутствовал, и Лань Хуань немного забеспокоился, не было ли у него каких-либо проблем с дядей, но нет, дядя сидел на своем обычном месте и выглядел вполне благодушно.

      Ванцзи заметил его недоуменный взгляд на стол, обычно занимаемый Цзян Ваньинем.

      — Я видел его на мосту, — тихо сообщает брат.

      — Хорошо, — кивает Лань Хуань с облегчением. — С ним все было в порядке?

      — Мгм, — кивнул Ванцзи.

      — А с тобой? Ты выглядишь немного взволнованным, вы не повздорили?

      Ванцзи качает головой:

      — Он сказал, что Вэй Усянь в своем письме интересовался…

      — Ах вот оно что, — улыбается Лань Хуань. — Ты попросил молодого господина Цзян что-нибудь передать молодому господину Вэю от тебя?

      Брат молчит.

      — А зря. Думаю, Вэй Усянь был бы рад получить весточку от тебя, но вряд ли ему хватило смелости написать письмо тебе, вот он и попробовал прощупать почву через своего шиди.

      В глазах Ванцзи явственно читалось неверие. Лань Хуань улыбнулся и ободряюще сжал его ладонь.

      — Ты можешь написать ему первым. Молодой господин Вэй очень общительный человек, и вряд ли в его правилах оставлять письма без внимания. Если не захочешь передавать письмо через Цзян Ваньиня, я положу его для тебя в корреспонденцию, что идет в Юньмэн Цзян. Думаю, глава ордена Цзян с радостью передаст твое послание в руки Вэй Усяню. А то как же он поймет, что ты хочешь с ним дружить, если ты ему не скажешь об этом?

      Брат упрямо поджал губы.

      — Как знаешь, ты прав, мне не стоит наседать на тебя с советами и заставлять что-то делать. Просто если тебе понадобится помощь, я всегда рядом.

      Ванцзи благодарно кивает и возвращается к еде.

      Лань Хуань быстро расправляется со своей порцией и берет несколько теплых булочек, чтобы отнести их пропустившему обед Цзян Ваньиню. Даже если они не намеревались становиться спутниками на стезе самосовершенствования, на Лань Хуане все равно лежала ответственность. Это его родственная душа, и она не должна голодать, мерзнуть и переутомляться. Тем более, не в Облачных Глубинах в шаговой для Лань Хуаня доступности.

      Цзян Ваньинь сидит на борту моста, обдуваемый резкими порывами ветра. И от печали на его лице Лань Хуаню становится почти физически больно.

      (в список недопустимых для его родственной души вещей к голоду, холоду и усталости нужно определенно добавить грусть)

      Он точно не должен грустить, потому что тоска на его лице выглядит очень удручающе, Цзян Ваньинь становится похож на всеми покинутого котенка, и лично Лань Хуаню хотелось свернуть шею тому, кто посмеет обидеть его родственную душу. Пусть лучше злится, это не так больно, как наблюдать грустное выражение на его лице. А еще лучше, пусть улыбается, улыбку Лань Хуань видел всего пару раз, но Цзян Ваньинь как-то умудрялся улыбаться особенно мило.

      Лань Хуаню приходится схватить его поперек туловища, когда Цзян Ваньинь, видимо, не ожидавший его появления, чуть не летит в реку.

      — Осторожнее, — просит Лань Хуань, — Вы не пришли обедать, я был обеспокоен.

      — Простите, — тихо говорит Цзян Ваньинь, глядя в быстрые воды реки. — Не было аппетита.

      — Вот как, — вздыхает Лань Хуань. — Я могу что-нибудь с этим сделать?

      Цзян Ваньинь пожимает плечами.

      — Тогда, может, поведаете о том, что вас тревожит? Даже если я не смогу никак развеять все ваши сумрачные мысли, я могу стать для вас хотя бы внимательным слушателем.

      — Я, — он замирает, думая, с чего начать. — Просто… Нет, не важно, правда, это покажется вам смешным.

      — Я бы никогда не стал смеяться над вами, — заверяет Лань Хуань.

      — Просто близится Новый год, и я невольно вспоминаю, как мы проводили праздники дома.

      — Вам одиноко, — понимает Лань Хуань. Как можно было не понять этого раньше. Все приглашенные ученики были, как правило, с двумя-тремя сопровождающими из их ордена, чаще всего это были талантливые молодые заклинатели, у которых не хватало происхождения, чтобы оказаться в Облачных Глубинах обычным путем. Побочные ветви кланов и просто какие-то дочерние семьи крупных орденов. Возможность получить знания и умения в ордене Гусу Лань, просто сопровождая в течение года наследника главы ордена, — довольно большая удача. Цзян Ваньиня таким же способом сопровождал Вэй Усянь, хотя, разумеется, то, что они вели себя, словно братья, вводило многих в заблуждение. Да и в целом, учителя ордена Лань не делали никакого различия между тем, кого они обучают, подчиненного или нет. Именно поэтому предоставленная орденом Гусу Лань возможность побыть его приглашенным учеником так ценится.

      В общем, из всего ордена Юньмэн Цзян в Облачных Глубинах были лишь двое, а теперь только один Цзян Ваньинь. И, конечно же, он должен был чувствовать себя одиноко. Особенно, вдали от дома при приближении семейного праздника. Орден Гусу Лань не отпускал приглашенных учеников на своеобразные каникулы, даже выходных не было, «Обучению ничто не должно мешать», — говорил дядя.

      И если в канун нового года собирались семьи, Лань Хуань не помнил ни одного раза, когда им позволяли в этот день посещать мать лишний раз, или отец выходил из уединения дабы провести время с сыновьями за праздничным ужином. Даже ужина как такового не было.

      Должно быть, в семье Цзян все происходило иначе.

      И Цзян Ваньинь остался в чужом доме, совершенно один. И понятно, отчего он не хотел сразу говорить о причинах своей грусти. Лань Хуань ни разу не участвовал в празднованиях, лишь в ритуалах, проводящихся каждый год, усиливающих защиту Облачных Глубин от голодных духов и темной энергии. Наверное, Ваньинь полагал, что все это покажется Лань Хуаню пустяком, не стоящим затраченного на объяснение времени.

      Но…

      — Я не знаю, как проходят праздники в ордене Юньмэн Цзян. И даже если бы знал, как, то все равно не смог бы устроить нечто подобное здесь, — тихо говорит Лань Хуань.

      — Я и не просил.

      — Но я могу попросить дядю отпустить нас в ближайший город, хотя бы в Цайи, на пару дней. Вы хорошо учитесь, и я не думаю, что у дяди есть хоть одна причина отказать. Я, правда, не уверен, что моя компания придется вам по вкусу, в конце концов, я ничего не понимаю во всех этих праздниках, но…

      — Вы не обязаны это делать, просто потому что я ваша родственная душа.

      — Но я могу. Не буду лгать, если бы на вашем месте был кто-то другой, я бы вряд ли так уж хотел помочь, но дело не в связи. Разве мы не решили этим утром быть друзьями, Цзян Ваньинь? Это то, что должны делать друзья, по моему мнению.

      — Я… Спасибо, — смущенно благодарит он.

      — Я еще ничего не сделал, — улыбается Лань Хуань. — Обед уже прошел, но я успел прихватить несколько булочек, так что, может, все-таки немного поедите?

      Цзян Ваньинь удивленно смотрит на него, и по нему видно, что он очень хочет отказаться от протянутой еды. Но Лань Хуань краем уха улавливает тихое урчание все-таки голодного желудка. Улыбается чуть настойчивее. Теперь он уже не был так уверен, что щеки Цзян Ваньиня были красны только от мороза. Тот пытался скрыть смущение за раздражением, когда все-таки взял одну из булочек в руки. Но Лань Хуань, разумеется, все отлично понимал. Конечно, он знал, что это не слишком вежливо — смотреть, как другой человек ест, но взгляда отвести не сумел. Под таким пристальным вниманием Цзян Ваньинь старался есть аккуратнее и поэтому откусывал смехотворно маленькие кусочки.

      И Лань Хуань отвернулся, стараясь гнать от себя мысли, что выглядит Цзян Ваньинь очень мило, и душа радуется смотреть на его донельзя смущенное очаровательное лицо, озаренное робкой надеждой и благодарностью.

      Как бы было просто, не будь они связаны.

***

      Цзян Чэн в жизни так не изворачивался, как пытался сейчас не выдавать Лань Сичэню свою глупую, дурацкую, нелепую и ненужную влюбленность.

      Самое ужасное — тот действительно старался стать Цзян Чэну другом. Справлялся о его делах, звал на прогулки, поил чаем, слушал так внимательно, как никто и никогда до этого, а пару раз они даже сражались на мечах, и впервые поражение не заставляло горло сжаться от этого удушливого «ну вот, опять». Цзян Чэн сидел посреди тренировочного поля, и у него болели глаза при взгляде на Лань Сичэня, протягивающего ему руку, как будто на солнце смотрел.

      Согревающее, ослепительно яркое, бесконечно светлое.

      Опаляющее.

      И до слез было обидно, что Лань Сичэнь предпочел бы кого угодно в родственные души, но только не его. С ним можно весело проводить время, дружить, но любви он не-дос-то-ин.

      И все, на что оставалось надеяться Цзян Чэну, это что Лань Сичэнь никогда не узнает о его чувствах, ведь такому хорошему человеку, наверное, будет неудобно, если кто-то ему не очень приятный будет отравлять жизнь еще и своей влюбленностью, на которую Лань Сичэнь не захочет, да и не сможет ответить.

      Цзян Чэн не хотел вызывать у него своим существованием чувство вины за то, над чем молодой господин Лань не имеет никакой власти. Не хотел быть жалким.

      С этим вполне можно смириться, мирилась же с этим матушка, пусть и, вспыхивая с любой мелочи, но она уже, наверное, ничего и не ждала от отца, довольствуясь лишь редкими необходимыми обоим прикосновениями.

      Когда Цзян Чэн был меньше, но уже знал о корне всех проблем в семье, он думал, что было бы неплохо, будь и он связан с родителями, может хоть это заставило отца обращать на него внимание хоть изредка, и матушка, наверное, обнимала бы его чаще, или те подернутые дымкой воспоминания из детства были сном, и он никогда не был ни для кого любимым или хотя бы желанным ребенком?

      Что ж. Кое-что в его жизни было неизменным. Доедать объедки с чужого стола ему не привыкать. Так какая разница, жадно ловить ли крупицы отцовского внимания, попадающие мимо Вэй Усяня, или довольствоваться крохами внутреннего света Лань Сичэня, которые тот будет дарить лишь, чтобы самому не сойти с ума?

      Ну и что.

      Он же не девка какая-то, чтобы страдать по этому поводу целыми днями?

      Осталось не так уж много времени находиться в Облачных Глубинах, можно и потерпеть, а потом забыть обо всем, как о страшном сне и научиться мириться с тем, что без Лань Сичэня его кровь будет медленно вскипать.

      Хотя кого Цзян Чэн обманывал, ему до дрожи сейчас хотелось найти Лань Сичэня, обнять и не выпускать, даже если тому, чтобы выбраться, придется Цзян Чэна убить.

      В Лань Сичэне хотелось утонуть.

      Просто утонуть, окончательно и безвозвратно.

      Но этот омут для Цзян Чэна покрыт тонкой, но непробиваемой коркой льда, о который он будет биться, как рыба, жалко и бестолково, пока не задохнется, не способный дышать в чужеродной для себя среде. Или пока кто-нибудь не прихлопнет его веслом. Что тоже не особо весело.

      Это было сложно — держать хорошую мину при отвратной игре. Насколько же Лань Сичэнь не хотел даже рассматривать его в качестве своей родственной души, чтобы не видеть, как очевидно и открыто Цзян Чэн в него влюблен?

      И как было отвратительно и унизительно сидеть рядом с ним, пить чай, слушать его рассказы о ночных охотах, на которых он был, и малодушно надеяться, что это никогда не закончится и Лань Сичэнь и дальше в упор не будет его видеть, потому что, пока тот думает, что они друзья, все хорошо.

      Никакой душной вины в чужих глазах.

      Никакого «Прости, но я не люблю тебя».

      Он насмотрелся этого на всю жизнь, глядя лишь на то, как отец каждый раз выглядел побитой псиной, таскал матери дорогущие украшения, думая, что окружая ее роскошью и удобством, как окружают хрупкие вазы чем-то мягким, чтобы не побились в дороге, он может заменить ей свою любовь.

      Ничто не может заменить любовь.

      Вообще ничего нельзя заменить так, как будто этого не было.

      Нельзя было бы взять и выковать меч один-в-один Саньду и сделать вид, что это он и есть.

      Нельзя было найти точно таких же щенков, как Принцесса, Милашка и Жасмин, и сделать вид, что отец не отбирал их у Цзян Чэна.

      Нельзя сказать, что он и Лань Сичэнь друзья и сделать вид, что Цзян Чэн не хотел бы, чтобы Лань Сичэнь любил его.

      Даже заменяя порванную в процессе лазанья по деревьям одежду, ты всегда знал, что предыдущую ты порвал. Даже отстирав пятно от травы со светлой ткани, ты знаешь, что потратил на это много сил и навсегда запомнишь не только, что оно было, но и где.

      Никто не вернет Цзян Чэну веру в то, что отец с ним просто строг.

      И никогда ему не забыть, что своей родственной душе он не нужен.

      Лань Сичэнь мог быть сколь угодно добр к нему, но этого всегда будет мало, и Цзян Чэн не сможет, как бы ему ни хотелось, убедить себя в том, что они смогут быть друзьями.

      Если бы у Цзян Чэна была возможность отмотать время назад, как какой-то свиток или страницы книги, он бы вернулся в тот ясный зимний день и заставил себя остаться в ученических комнатах, готовить Не Хуайсана к грядущим контрольным.

      Быть может, тогда они узнали бы обо всем позже, когда Цзян Чэн перегорел бы со своей влюбленностью, и лишь подумал бы: «Какая ирония, я ведь был в него влюблен, когда учился в Облачных Глубинах».

      Может быть, они бы даже посмеялись над этим, мол, судьба знала, кого соединять.

      Сейчас смеяться не хотелось. Плакать, если честно, тоже, но все равно ситуация была не очень.

      — Молодой господин Цзян, о чем задумались? — интересуется Лань Сичэнь, неожиданно возникнув за его спиной, отчего Цзян Чэн, привычно сидящий на обледенелом мосту в порыве какого-то вэйусяньского идиотизма (потому что с него и без всяких Лань Сичэней легко навернуться), чуть не падает. Опять. — Я не спорю, хорошее место, чтобы подумать, но только на моей памяти вы уже второй раз с него чуть не падаете, и один раз вы действительно упали, благо осень тогда еще не вступила в свои права.

      Лань Сичэнь говорил о том разе в самом начале, когда Вэй Усянь еще не уехал и они втроем с Не Хуайсаном о чем-то разговаривали, пытаясь пускать блинчики по быстрой горной реке. Девизом ордена Юньмэн Цзян было «Достичь невозможного», а орден Цинхэ Не уважал ослиное упрямство, так что всех троих не волновало, что и водоем был не тот, и камни не нужной формы; по факту, они просто сидели на мосту и швыряли в воду натасканную заранее гальку с берега все той же реки.

      В какой-то момент Лань Сичэнь бесшумно, не иначе как приплыл по воздуху, подобно большому пушистому облаку, подошел и поздоровался, что заставило вздрогнуть всех троих, но только Цзян Чэн от неожиданной близости человека, по которому жутко сох с первой встречи, потерял равновесие и оказался в реке.

      Пожалуй, это был самый большой позор в жизни Цзян Чэна.

      — Не напоминайте, пожалуйста, мне до сих пор стыдно, — тихо просит он.

      Лань Сичэнь тихо смеется, кивает и помогает слезть с оледеневшего борта. Точнее просто стаскивает с него, как котенка, не спрашивая разрешения.

      На мгновения Цзян Чэна топит этим теплом, когда он на долю секунд оказывается в объятиях старшего нефрита. Сердце сжимается и в голове становится восхитительно пусто без всех этих мыслей о своей никчемности, безответности любви, родственных душах и всем таком.

      Цзян Чэн обещает себе поселиться на этом мосту, если Лань Сичэнь будет каждый раз вот так с него снимать. Пусть примерзнет, пусть сто раз упадет в ледяные злые воды реки, пусть будет умирать от воспаления легких, лишь бы только…

      Но Лань Сичэнь отстраняется, и привычные тяжелые мысли наваливаются с новой силой, ровно как и осознание того, насколько же Цзян Чэн жалок, раз готов угробить себя ради нескольких мгновений в теплых объятиях Лань Сичэня.

      — Я договорился с дядей, — сообщает он, — Нас отпустят, только он просил не выходить за рамки приличий, никакого алкоголя и на следующий день на учебу без опозданий. Вас устроит, молодой господин Цзян, просто я не уверен, вдруг вы…

      — Устроит, — тут же откликается Цзян Чэн. — Меня все устроит, вы ведь не обязаны были делать и этого…

      — Но я хочу. Мне нравится, когда молодой господин Цзян улыбается, и я бы не хотел, чтобы ему было одиноко. Поэтому давайте проведем этот день хорошо вместе.

      Иногда Цзян Чэн начинал на Лань Сичэня злиться, но вот конкретно в такие моменты он просто терялся весь полностью в приливе болезненной нежности к этому человеку. Цзян Чэн не выдерживает и подается вперед, зарываясь лицом в шею, обхватывая руками. На лопатки в ответ ложатся теплые ладони, ласково гладят, а на волосах чувствуется горячее дыхание.

      Если бы Цзян Чэн мог что-нибудь изменить в этом мире, он бы сделал так, чтобы они не были родственными душами. Лань Сичэнь, может, никогда бы на него и не взглянул, но это было бы не так больно, как когда ты из всех сил жмешься к человеку, ради которого мог бы и умереть, попроси он…

      …а тебя в ответ обнимают по-дружески.

***

      Дядя и в самом деле почти не противился идее того, чтобы отпустить их с Цзян Ваньинем в город на праздник. Видимо, он считал Вэй Усяня чумой и холерой настолько, что стоило Цзян Ваньиню в его отсутствие не проявить пагубных наклонностей своего шисюна, хорошо сдавать контрольные и слушать дядю с должным вниманием, как тот решил, что ничего плохого в общении наследников двух крупных орденов нет.

      Знал бы он, в чем их общение заключалось.

      Сказал бы, наверное, Лань Хуаню не подходить к Цзян Ваньиню и на десяток ли.

      И Лань Хуань знал, что нарушил бы его приказ, и даже не из-за дурацкой связи.

      Просто Цзян Ваньинь был таким…

      …хорошим?

      Они много общались, и чем больше Лань Хуань о нем узнавал, тем больше жалел о тех поспешных словах в то злополучное утро. Он точно не начал любить Цзян Ваньиня, но тот как будто бы спотыкался каждый раз об эти слова и старался держать дистанцию. Было жалко. Лань Хуань хотел бы, чтобы он не замирал посреди разговора, не держался на почтительном расстоянии, не сыпал пустыми вежливыми словами, не…

      Лань Хуань хотел бы быть для кого-нибудь просто «Лань Сичэнем» или «Лань Хуанем», но тон, заданный им самим в начале их сложных отношений как родственных душ, не оставил и шанса на то, что Цзян Ваньинь решит стать ближе.

      «Мы вполне можем жить каждый своей жизнью, установив время необходимых нам для нормального существования встреч».

      Так Лань Хуань тогда сказал, и теперь сам же чувствовал, что совершил ошибку, решив, что может справиться с непреодолимым влечением, которое диктовала ему связь, нет, даже хуже того, он действительно, узнав свою родственную душу получше, стал желать быть ближе.

      Иногда он даже просыпался с фантомным ощущением теплых объятий, не открывая глаз искал Ваньиня, и, не находя, чувствовал разочарование.

      Лань Хуань раздражал сам себя, желания, противоречащие друг другу, сбивали его с толку, ему хотелось одновременно и забраться Цзян Ваньиню под кожу, и не видеть его больше никогда. Хотелось обнять его всего, и больше никогда не прикасаться. Эти противоречивые эмоции разрывали его.

      Он чувствовал, как в нем что-то сломалось, раньше он легко брал свои эмоции под контроль, но теперь под кожей вместе с жаром бурлили какие-то странные неуместные чувства, которые постоянно прорывались и двигали Лань Хуанем, он говорил то, чего не хотел, делал то, что не собирался, реагировал на все болезненно и все воспринимал куда ближе, чем бывало раньше.

      Все из-за связи.

      Ему приходилось постоянно себе повторять, что Цзян Ваньинь не виноват, что на его месте мог бы быть кто-нибудь другой, и все могло быть хуже.

      А лучше бы быть не могло. Потому что они с Ваньинем были в равных условиях, и они вместе решали все проблемы. Ваньинь был идеальным. Замечательным. Чудесным.

      И Лань Хуань был счастлив, что они были родственными душами. Он мог бы даже его полюбить, если бы это было не по принуждению, если бы они не были обречены на все это. Лань Хуань хотел бы выбрать его сам.

      Что там хотел Цзян Ваньинь, Лань Хуань не знал, потому что, несмотря на то, что все эмоции были у него на поверхности, они были столь сложными, что понять его было почти нереально. Иногда Ваньинь лгал, неумело, пытаясь отвлечь Лань Хуаня, заставить его думать, что волнуется лишь о контрольных и тренировках, хотя беспокоило его что-то другое.

      Лань Хуань, хоть и хотел помочь, но все-таки опасался лезть в их и без того непростые отношения.

      Он перестал понимать, чего он вообще хочет от этой связи, от себя, от Цзян Ваньиня, чего желает. Знал лишь, что не хочет медленно угасать взаперти, знал лишь, что не хочет добровольно укладываться в гроб при жизни, не хочет мучиться чувством вины.

      Много ли он хотел?

      Быть счастливым, но, да, много.

      Люди говорили, что можно прожить хорошую жизнь, ни о чем не жалея, рядом с родственной душой.

      Лань Хуань видел, что все может быть и наоборот.

      Как понять, что именно лжет?

      Глаза Лань Хуаня?

      Уши?

      Как угадать, какой из путей приведет к правильному исходу? Какой исход будет правильным? Что такое это ваше «правильно»? На стене послушания нет ни слова о том, что надо сделать, чтобы все было хорошо. Там только о том, как быть праведным. Отец праведный. Он сидит в крохотном домике за сотней барьеров, преодолеть которые может лишь дядя. И не делает ничего, что нарушило бы правила ордена. Больше не делает. Дядя праведный, он знает все правила наизусть и способен выковать из любого характера тот, что воспевается поколениями в клане Лань. А еще он выглядит стариком, хотя лет ему не так уж много, и дело вовсе не в бороде. Праведный отец неожиданно оставил на него и целый орден, и сыновей. Эта ноша кого угодно к земле пригнет. А старейшины из совета? Все сплошь благочестивые мужи, да только вот в живых мертвецах жизни больше, чем в них.

      Лань Хуань знал, что скоро и в нем ничего кроме сухих правил не останется, но все еще хотел рисовать, сочинять свои наивные стихи, посвящая их жизни и всему что есть в мире, все еще отклонялся от первоначальных нот в песнях для флейты, не меняя их сути, иногда добиваясь лучших результатов.

      Все еще на что-то надеялся. Хотел любить и быть любимым.

      У него был Цзян Ваньинь, который мог как убить, так и сделать счастливейшим человеком на свете. Он был у Цзян Ваньиня, и он мог растоптать хрупкое его сердце, а мог стать опорой, заставить поверить в себя, в него, в них обоих. Они могли стать величайшей силой вместе, и могли друг друга уничтожить.

      Полутонов здесь не было. Вернее, они были сейчас в диком подвешенном состоянии, которое выматывало их обоих, выпивало все соки. Они хотели обмануть судьбу, будучи ее пешками от и до. Движимые мерзким инстинктом, побуждающим их к контакту, и примером старших, отталкивающим их прочь друг от друга.

      Как не ошибиться? Как, падая в бездну, упасть на единственное не покрытое пиками место?

      Жестоко — заставлять их вот так выбирать, когда они так молоды, тыкаться всюду, как слепых котят, вот тебе, Лань Хуань, родственная душа, что делать с ним решай сам, но ошибка будет стоить тебе всего.

      — …Чэнь, — доносится до него, как сквозь воду. — Лань Сичэнь!

      Легонько толкают в плечо.

      Обернувшись, Лань Хуань увидел сначала фиолетовые полы одежд, а потом, немного запрокинув голову назад, — обеспокоенное лицо Цзян Ваньиня.

      — Простите? — Лань Хуань опускает кисть, укладывает свой холст рядом и поднимается, как подобает приличиям (во-первых, нельзя сидеть вполоборота к собеседнику, во-вторых, для наследника одного из великих орденов неприлично разговаривать, глядя на собеседника снизу вверх, и, в-третьих, недопустимо людям в равном общественном положении вести беседу в неравном пространственном, кроме тех случаев, когда по-другому никак — и это не тот случай).

      — Я хотел узнать, все ли в порядке. Вы сидели, занеся над бумагой кисть как минимум столько, сколько я здесь стою, у вас даже краска высохла, — сообщает Цзян Ваньинь.

      — Да, — кивает Лань Хуань. — Прошу прощения. Я задумался слишком глубоко.

      Цзян Ваньинь хмурится.

      — Я догадываюсь, о чем. Если вам так противно…

      — Мо…

      — Не лучше ли нам…

      — Цзян Ваньинь!

      — Сразу начать привыкать к тому, что…

      — Нет! Да послушайте же вы меня!

      И только после окрика Цзян Ваньинь замолкает и выжидательно смотрит с такой агрессией, что горло мгновенно сохнет, и слова разбегаются от волнения.

      — Вы правы, я думал о нашей связи, — быстро говорит Лань Хуань и, не давая себя перебить, продолжает. — Это все очень сложно, и я, правда, считаю, что лучше бы всего этого не было, было бы проще. Но раз уж все случилось именно так, и мы связаны, то… ох, — это очень сложно — пытаться облечь все свои сомнения в слова и не обидеть собеседника, меньше всего Лань Хуань хотел бы обидеть его, — Я не могу не чувствовать к вам симпатии — хотя бы из того, что мы с вами в одном положении сейчас — и последнее, чего я бы желал, это прекращения общения и испытания нас на прочность последствиями этой связи. Вы замечательны, Цзян Ваньинь, и в любой другой ситуации я был бы счастлив называть вас своим лучшим другом, названым братом, возможно, кем-то еще более близким. Я вовсе не… не считаю тот факт, что мы с вами — я и вы — родственные души, противным, я считаю омерзительной саму суть этой связи, а не того, кто волею судьбы оказался связан со мной. Вы мне нравитесь.

      — Связь все уничтожает, да? — глухо уточняет Цзян Ваньинь. И не дожидаясь ответа, разворачивается, чтобы уйти. — Я вас понял. Спасибо, что я вам не отвратителен.

      Несмотря на то, что Лань Хуань, вроде бы, смог подобрать нужные слова, этот разговор все равно оставил горькое послевкусие. Ему все равно казалось, что его слова очень сильно задели Цзян Ваньиня. Хоть бы раз он сказал, как вообще ко всему этому относится, а то все время соглашается.

      И молчит о своем.