Самое страшное, что как будто бы ничего не изменилось. Несмотря на то, что этот их разговор окончился вот на такой отвратительной ноте, Цзян Ваньинь вел себя, как раньше, был все также мил и приятен в общении, и ничто в нем не выдавало той горечи и странной обиды, что прозвучала в:

      «Спасибо, что я вам не отвратителен».

      Лань Хуань чувствовал, что он сам себе отвратителен, потому что…

      А вдруг Цзян Ваньинь если уж не питал каких-то романтических настроений по поводу связи родственных душ, то воспринял нежелание Лань Хуаня иметь с этим дело на свой счет. Вряд ли слова про родителей были убедительными. В конце концов, они были собой, а не кем-то другими. Может, стоило сказать, что он надеется не повторять ошибок старших и хочет работать надо всем этим вместе?

      Но сейчас было поздно что-то менять.

      Время выхода в город приближалось, и Лань Хуань точно собирался, если уж не исправить все за этот вечер, так хотя бы заставить Цзян Ваньиня отвлечься от его тяжелых дум и насущных проблем. Он не знал, как вообще люди проводят праздники, но был готов сделать все возможное и даже больше, чтобы никогда не слышать от своей родственной души это жуткое «Спасибо, что я вам не отвратителен». Может быть, они, наконец, смогут начать общаться без скованности.

      Хотя когда их отношения были нормальными?

      Лань Хуань вздыхает и берет очередной лист со стола. Одного взгляда было достаточно, чтобы сердце его заколотилось от волнения, как сумасшедшее. Он знал этот почерк: резковатый, но довольно аккуратный. Как и его владелец, Цзян Ваньинь. В записке содержалось лаконичное приглашение зайти к нему перед ужином. И будь Лань Хуань проклят, если не придет, даже если это значило засыпать голодным по причине пропущенного ужина.

      В комнатах, выделенных адептам ордена Юньмэн Цзян, когда-то жили Вэй Усянь и Цзян Ваньинь, но теперь они принадлежали последнему полностью, когда многие другие приглашенные ученики, таким образом, ютились человек по пять.

      Запах чего-то съедобного заставляет Лань Хуань сглотнуть.

      Навстречу ему вышел Цзян Ваньинь.

      — Я знаю, завтра мы и так пойдем в город на праздник, но этим вечером принято собираться всей семьей, и вы сказали, что… в общем, я подумал, родственные души тоже считаются?

      — Конечно, — Лань Хуань улыбается. — Конечно, считаются. Как я сам до этого не додумался?

      Цзян Ваньинь возвращает ему улыбку, бледную и неловкую. Он всегда так улыбается, считая, что, должно быть, с улыбкой на лице он выглядит глупо. Глупым было только это заблуждение, по мнению Лань Хуаня.

      В помещении был накрыт стол, Лань Хуань был поражен количеством блюд, неудивительно, что запах был довольно впечатляющим.

      — Я не смог приготовить много, тут только самые простые и чуньпань, который я попросил на кухне, — оправдывается Ваньинь. — Я часто смотрел, как сестра готовит, и сделал все, что смог вспомнить. За вкус не ручаюсь.

      — Цзян Ваньинь! — возмущается Лань Хуань. — Прекратите немедленно принижать свои заслуги. Я уверен, у вас все замечательно получилось, я благодарен и за приглашение, и за заботу обо мне. Давайте просто поужинаем, честно, я не настолько искушен едой, чтобы мне что-то не понравилось.

      Они садятся за стол, Лань Хуань берет палочки и с недоумением смотрит на обилие тарелок и мисок с едой: что, куда и за чем. Это мало? Ну, порции и впрямь были небольшие, но это не помогало. Что и как есть, кроме того самого чуньпаня, подаваемого каждый год в праздники, он не знал.

      Цзян Ваньинь весело на него посмотрел, вздохнул и замельтешил палочками, наполняя тарелку Лань Хуаня, периодически что-то во что-то обмакивая, придвинул миску с супом, где в пряном и сытном бульоне плавало куриное крыло.

      — Это вроде нашей традиции, первым блюдом всегда является куриный суп, он значит спокойствие, главные работники едят лапки…

      — Лапки? — переспрашивает Лань Хуань, весьма посредственно представляя, как можно есть что-то такое. Мясо он в основном видел порубленным кубиками и в очень малом количестве: в Облачных Глубинах было запрещено убивать, так что все мясо ввозилось из ближайших деревень на один раз. И только зимой — в чуть большем количестве из-за улучшения условий хранения.

      — Лапки, Лань Сичэнь, — тихо смеется Цзян Чэн. — Не смотрите так в свою миску, там только крыло, как и полагается молодым совершенствующимся по традиции.

      — О, — только и восклицает Лань. — А чуньпань символизирует, что люди, отведавшие его в новый год, будут трудолюбивыми и проживут долгую жизнь.

      — Это полезно для заклинателя, — кивает Ваньинь. — А вот это рыба, я, конечно, наплевал на то, что в рецепте должно быть вино, но, вроде, тоже нормально, вдруг вам даже так нельзя.

      — Совсем нельзя, Ваньинь, спасибо, что позаботились об этом, — улыбается Лань Хуань, стараясь не думать о тех байках, что гуляли среди адептов из клана, рассказы о том, как самые благовоспитанные и сдержанные мужи начинали под воздействием алкоголя творить… всякое, леденили душу.

      Суп был вкусным, пусть и с непривычки букет специй немного оглушал, но стоило хорошенько распробовать, и миска очень бодро опустела, пусть и было немного тяжеловато есть курицу, ложкой, помогая палочками, подхватывая небольшие кусочки мяса, благо хоть все было хорошо сварено и легко отставало от костей. Цзян Ваньинь явно решил устроить праздник для живота Лань Хуаня, потому что и рыба в кисло-сладком соусе была невероятно вкусной.

      — Все очень вкусно, спасибо большое, — поблагодарил Лань Хуань. — Вы постарались на славу. Наверное, я в жизни не пробовал ничего более вкусного.

      — Вы не пробовали еду сестры, я всего лишь пытался повторить, — пожал плечами Ваньинь.

      — Дева Цзян, должно быть, невероятно талантлива, — заметил Лань Хуань.

      — Да, она готовит лучше всех поваров Пристани Лотоса, а они, наверное, лучшие во всей провинции. Особенно вкусно у нее получается суп с корнем лотоса и свиными ребрышками, — гордо улыбается Цзян Ваньинь, и Лань Хуаню хочется смеяться от того, насколько эти слова расходятся с тем, что он говорит о себе. Свои успехи он в упор не видит, зато сестра у него самая лучшая в мире. И не то, чтобы Лань Хуань сомневался в этом, лучшая так лучшая, ему случалось видеть ее несколько раз, и светлая улыбка Цзян Яньли не могла оставить равнодушным никого. Удивительной чистоты душа. Пусть она и не проявляла никакого рвения в самосовершенствовании или не обладала яркой красотой, все равно, где-то в глубине души о такой, как она, многие могли только мечтать. И Лань Хуань понимал, отчего Цзян Ваньинь так категоричен в своих словах о сестре. Когда только ленивый не обсудил разрыв помолвки девы Цзян и молодого господина Цзинь, ему только и оставалось, что злиться да агрессивно пытаться заткнуть каждый наглый рот хорошими словами о Яньли.

      Лань Хуань осторожно положил себе в тарелку второй цзяоцзы.

      — Мы все время с Вэй Усянем деремся за каждый кусок мяса, он вечно где-то шатается, а я сижу с сестрой в свободное время и иногда успеваю съесть всю свинину, он каждый раз говорит мне выплюнуть, будто это так легко сделать или он после этого съест все, — Цзян Ваньинь фыркает, обмакивая в какой-то соус кусочек бамбукового побега. — Должно быть, сейчас этому паршивцу достается все.

      Лань Хуань смеется, слушая ворчание. Они с Ванцзи никогда ни о чем не спорили, тем более о еде. Он пытается представить своего холодного брата в подобной ситуации, становится смешно. Нет, они совсем не такие. Им нечего делить, с детства у них все было одинаково. Для Ванцзи так точно, вряд ли он помнит, как мама отдавала предпочтение младшему сыну, всегда дразнила своего «малыша Чжаня», Сичэню тоже перепадало достаточно нежности, но место на коленях и руках матери принадлежало не ему. Он не злился. Ванцзи было нужно это, младшим надо уступать, да и всегда можно было забраться матери под руку, свернуться рядом, обхватив руками ее и брата, тепло и уютно.

      Ему, старшему, так же перепало первым осознать, что такое смерть, и что те, кого она забрала, никогда не вернутся.

      — Ай, — охнул Лань Хуань, когда его зубы встретились с чем-то твердым в пельмене. Он осторожно поместил это на ладонь, чтобы разглядеть. — Как туда попала монета?

      — Это тоже традиция, — пожимает плечами Цзян Ваньинь, виновато улыбаясь. — Забыл предупредить.

      — Сломанный зуб — символ успеха? — уточняет Лань Хуань.

      — А вы сломали?

      — К счастью, нет.

      — В общем, найти монету в пельмене значит, что в новом году вас ждет успех. Она всего одна на все цзяоцзы, — поясняет Ваньинь. — Я ее хорошо вымыл, перед тем как положить в один из пельменей, не бойтесь.

      Лань Хуань фыркает, и доедает оставшуюся половину цзяоцзы.

      Это был самый странный ужин в его жизни, вернее, кто бы мог подумать, что приемы пищи могут быть веселыми и интересными, а не рутинным действием, от которого любой сильный заклинатель рано или поздно избавлялся через практику инедии. И вот Лань Хуань нарушил дюжину правил своего ордена, смеясь во время еды, иногда проговаривая что-то, не дожевав до конца, и уж точно за один прием пищи он, наверное, поглотил две дневных нормы, даже не заметив, потому что все было вкусно, в том числе и привезенный из какого-то местечка провинции Хубэй чай, миндальное печенье и нянь-гао. Пирог с фруктами особенно был хорош, и Лань Хуань, который даже при идеальном поведении получал в детстве очень мало сладостей теперь не понимал, чем он заслужил Цзян Ваньиня, который просто потому что Лань Хуань сказал, что его семья никогда на новый год не собирается, потратил кучу времени на то, чтобы вспомнить рецепт, найти все ингредиенты, приготовить, хотя Лань Хуань буквально накануне все испортил. Насколько же большое у Цзян Ваньиня сердце, чтобы все вот так прощать.

      Они делились историями детства, так Лань Хуань узнал о щенках, что были в детстве у Ваньиня, как из-за страха Вэй Усяня с ними пришлось расстаться, хотя они были исключительно хорошими, послушными и знали пару команд. В голосе Цзян Ваньиня звучало столько детской обиды, было видно, что он до сих пор по ним скучает, и Лань Хуаню на полном серьезе хотелось отправиться на поиски собаки, чтобы контрабандно держать ее где-нибудь на границе территории ордена. Когда Лань Хуань об этом сказал, Цзян Ваньинь совершенно очаровательно покраснел, и сообщил, что таким образом на землях ордена Гусу Лань обретался пес-оборотень Цзинь Цзысюаня, и они ходят вместе периодически его подкармливать. А сегодня у цзиневского Грома — «что за дурацкое имя для пса» — был праздничный обед, так как все, что не пошло на стол, пошло ему.

      Еще Цзян Ваньинь со вздохом признался, что хоть наследник ордена Цзинь «напыщенный поганец», но в детстве они были очень дружны, так как их матери — лучшие подруги, и ему действительно не хватает общения с ним, потому как Цзысюань, когда не открывает рот в сторону его сестры, вполне нормальный, нормальнее Вэй Усяня так точно.

      Лань Хуань в ответ рассказал о единственной своей попытке бунта, когда он прикормил потерявшего маму крошечного олененка, а потом с ним на руках — как только тогда удержал — упрашивал дядю оставить его дома. Дядя, конечно же, сказал положить олененка туда, откуда взял, и больше оттуда не брать, но Лань Хуань тогда решил, что доброе дело важнее правил, и пронес его в свои комнаты, не говоря даже Ванцзи, потому что с того бы сталось, не смотря на то, что он младше и тогда еще немного слабее, взять и унести его самому. Дядя быстро их раскрыл, и сопротивляющегося олененка утаскивали взрослые заклинатели. Лань Хуань тогда сильно обиделся и решил, что раз нельзя принести нового друга к себе в комнату, то его комната будет там, где олененок. Лань Цижэнь, нашедший его в лесу на границе ордена через два дня, наверное, впервые нарушил правило «не кричать в Облачных Глубинах», впрочем, потеря наследника ордена на родной территории на два дня была довольно стоящей причиной. Наказывать сильно его тогда не стали, самой тяжелой его частью было то, что он должен был рассказать о своем безрассудном поступке матери, а говорить той плохие новости — было самой ужасной вещью для Лань Хуаня, который всегда хотел, чтобы мама радовалась. Но… во время рассказа она смеялась, так звонко, громко и замечательно счастливо. Так нежно обнимала его, говоря, что он поступил правильно и друзей бросать нельзя. Лань Хуань в тот момент был готов нарушить хоть все правила ордена по порядку, если бы это сделало маму счастливее, но нарушать правила вскоре стало не для кого. А олененка дядя разрешил подкармливать и навещать, но только не тащить в дом.

***

      Как все получилось так, что Цзян Ваньинь задремал на его плече, было непонятно, вот они ели миндальное печенье, провели несколько замечательных партий в вэйци, и вот чем все закончилось, хотя по логике в сон должно было клонить Лань Хуаня, но он чувствовал себя просто отлично, наслаждаясь компанией. А вот Цзян Ваньинь, похоже, за день умаялся и в какой-то момент задремал прямо где сидел.

      Лань Хуань приобнимает его, слегка смещая с плеча себе на грудь, ну, и сам сдвигается по дивану так, чтобы Ваньинь удобно лежал.

      Ваньинь его старания оценил, буквально тут же стиснув в объятиях и устроившись поудобнее, притеревшись щекой к груди.

      Лань Хуань думает, что это не совсем правильно, и он должен отнести молодого господина Цзян в его кровать, а потом покинуть чужие комнаты, но не хотелось, и можно ведь — один раз? Он ведь ничего плохого не делает, они родственные души, и Цзян Ваньинь всего лишь спит в его руках, ему тепло и удобно — это ведь хорошо?

      Хорошо ведь?

      Видеть, как он во сне почти незаметно улыбается, его спокойное лицо. Это ведь хорошо. Лань Хуань не делает ничего неправильного с ним. Он просто позволяет немного вздремнуть на себе, а обнимает, потому что руки больше некуда деть. Хотя кого он пытается обмануть, он хочет этого, хочет обнимать, слушать ровное сердцебиение и чувствовать, как под рукой приподнимается спина от глубокого дыхания. Он еще в самую первую ночь заметил, насколько уютными были объятия Ваньиня. Может быть, Лань Хуань всегда хотел обнимать и быть обнятым. Но все равно это было неправильно. Нельзя довольствоваться полумерами, либо Ваньинь — родственная душа, с которой надо обращаться соответственно, то есть как со спутником на стезе самосовершенствования, либо они заложники положения, и никаких объятий, веселых ужинов и прогулок, только необходимый минимум для того, чтобы не сойти с ума. Нельзя вести себя с ним почти как с возлюбленным и продолжать твердить о том, что их связывают лишь деловые отношения. Это неправильно.

      Лань Хуань не имеет права так с ним поступать.

      Хотя Ваньинь, разумеется, был замечательным. И если бы…

      Никаких компромиссов.

      С другой стороны, сблизились бы они настолько, если бы этой связи не было? Узнал бы Лань Хуань, каково это, когда Ваньинь улыбается для него. Этой скромной немного неловкой улыбкой, какая бывает у людей, которые не умеют проявлять положительные эмоции, и им кажется, что они выглядят очень глупо. Хорошая улыбка, искренняя, потому что изобразить такое лицом специально не выйдет.

      Теплое дыхание приятно щекочет шею, когда Ваньинь слегка ерзает, устраиваясь поудобнее на Лань Хуане. Вот же, будто бы он какая-то особо удобная подушка.

      А пусть бы и подушка.

      Обниматься было приятно. Лань Хуань уже и забыл, когда делал это в последний раз. Тепло и обнадеживающе. Немного странно. И хорошо. Ваньинь уютный, как кот.

      Фантомный жар, навязанный их связью отступает, оставляя сытое физическое тепло, не имеющее ничего общего с духовным. Держаться за руки, как они делали периодически с активации связи, тоже было неплохо, но сидеть вот так было лучше.

      И горше.

      Лань Хуань и сам не понимал своих желаний, не знал, где заканчивается «хочу» их связи, а где начиналось его собственное. Цзян Ваньинь ему и раньше нравился, по-человечески, его сильный характер и упорство восхищали, да и… внешне. Цзян Ваньинь обладал весьма приятными глазу чертами лица и телосложением. Видели бы все эти злоязычные сплетники, как он улыбается, как светится его лицо, когда раздражение и усталость уходят прочь. Если бы только они видели, они бы и слова злого вымолвить не смогли бы. Способна ли стать эта маленькая искорка симпатии чем-то большим, просто от того, что связь столкнула их лоб в лоб?

      Мог ли фантомный жар распалить ее до исполинского кострища, куда каждую секунду рисковали полететь они оба, их принципы, страхи и переживания?

      Или эта симпатия была заложена внутри него крохотным огоньком в тот миг, когда он, едва родившись, впервые закричал, сделал первый вдох, чтобы потом разгореться от одного касания?

      Или и того ранее, когда кто-то там, наверху, решал, что ему и Ваньиню суждено родиться, и как бы здорово было связать двух мужчин одной тропой на стезе самосовершенствования.

      Что странно, сама идея не вызывала отвращения, как можно было ожидать. И у Ваньиня тоже. Лань Хуань не сказать, чтобы задумывался о том, чтобы однажды жениться, скорее, это было чем-то далеким и эфемерным, образ, картинка. Жена и жена, когда-нибудь будет. Безликая фигура в белом с облаками. Безголосая и бесхарактерная. Пустая. Никакая. Неопределенность в чистом виде. Ноль без начала и конца. Ее не было по-настоящему в жизни Лань Хуаня. А вот Цзян Ваньинь уже в ней обосновался. Да так, что его в красном легче было представить, чем собственное сватовство к какой-нибудь красавице из благородной семьи.

      И если уж на то пошло, то смысл теперь в этом, кроме политики. Она не сможет стать его спутницей на стезе самосовершенствования, ее ци никогда не сольется с ци Лань Хуаня. Просто женщина в его ордене, доме, семье. Которую он, скорее всего, будет уважать и чувствовать перед ней вину за свою холодность и рвущееся в Юньмэн сердце. За то, что он всегда будет прикасаться к другому человеку с большим пылом, чем к ней.

      А Цзян Ваньинь никогда не станет ему супругом. Потому что тоже станет главой ордена, потому что тоже мужчина. И спутником на пути к бессмертию не станет. Не от физической невозможности, но по личной воле. Да и кто позволит им видеться достаточно часто, чтобы практиковать совместные техники.

      Их связь несла одну лишь боль, хоть и была такой сладкой.

      Как сейчас, когда они просто лежали в обнимку, и Лань Хуань осторожно пытался распутать узелок на фиолетовой ленте, что удерживала чужие волосы. Говоря откровенно, Ваньиня стоило бы и из верхних одежд выпутать, но это было уже совсем как-то неприлично, так что Лань Хуань ограничился лишь волосами, все равно за ночь все растреплется. Наконец, узелок поддался, и лента легко соскользнула с волос, высвобождая их. Аккуратно свернув чуть смявшуюся в месте крепления полосу ткани, Лань Хуань легко взъерошил лежащие крупной волной пряди. Цзян Ваньинь что-то невнятно проворчал и завозился. Лань Хуань снова гладит его по волосам, ласковое движение наполняет и его самого какой-то странной легкостью.

      Вскоре засыпает и он, согревшийся в чужом тепле.

      Наутро, проснувшись даже раньше обыкновенного и странно бодрым, он прибирает посуду, оставшуюся после вечера, и укладывает Цзян Ваньиня удобнее, накрывает лежавшей неподалеку теплой накидкой, чтобы тот не замерз, лишившись естественной человеческой грелки.

      И уходит, не удержавшись и поцеловав напоследок свою родственную душу в лоб.

      Хороших ему утренних снов и нехлопотных сборов.

***

      Лань Хуань его ждал, и вскоре к воротам широким шагом приблизилась знакомая фигура в темном. Цзян Ваньинь был в теплой, подбитой мехом накидке с капюшоном и всем своим видом радовался морозной зиме. Если под радостью понимать нечто противоположное радости по смыслу, разумеется.

      Лань Хуань улыбнулся, его родственная душа, укутавшаяся в меха, отчего-то напоминала котенка и вызывала приступ умиления и желания спрятать себе за пазуху, чтобы точно не замерз, хоть умом он понимал, что действие невозможно по всем возможным причинам, начиная от роста Цзян Ваньиня и заканчивая тем, что это будет последним, что Лань Хуань сделает в своей жизни.

      — Что? — интересуется Ваньинь, недовольно хмурясь, — У меня что-то на лице?

      — Только ваше лицо, — весело замечает Лань Хуань, — Но и этого достаточно, чтобы не отводить от вас взгляда.

      Цзян Ваньинь гневно сопит и отворачивается, можно было отдать многое за возможность узнать, красны ли его щеки от мороза или от неловкого комплимента.

      В любом случае, им пора уже выходить из резиденции, чтобы успеть обойти все.

      Когда Цзян Ваньинь начинает перечислять, что это «все» включает, Лань Хуаню становится одновременно дурно и интересно, потому что он не представлял, что на этих народных гуляньях может быть столько всего, а еще он нестерпимо хотел попробовать ту другую сторону жизни, которую строгое воспитание клана от него скрывало.

      Хотя «скрывало» — это слишком громко сказано, просто правила ордена порицали все, что выглядело хоть мало-мальски веселым и интересным.

      Даже самый невзрачный городишко с праздничной атмосферой приобретал свое очарование. Не говоря уже о Цайи, пусть и потрепанном после появления в ближнем озере бездонного омута, но храбрящемся поселении. Во многом это объяснялось привлечением торговцев и, соответственно, покупателей, которые могли бы помочь покрыть ущерб, нанесенный несколькими атаками речных гулей.

      В любом случае, Лань Хуань был очарован многочисленными фонариками, заливающими все вокруг мягким теплым светом и веселым, пока еще весьма отдаленным, гомоном празднующих.

      Цзян Ваньинь шел рядом, не больно-то впечатленный: вряд ли его можно было восхитить фонариками и гирляндами. Они с Лань Хуанем шли в одном темпе, хоть и было видно, что молодой господин из Юньмэна имел привычку передвигаться куда стремительнее, чем его спутник, склонный ступать чинно и благородно, что бы под этим ни подразумевалось. Иногда Ваньинь чуть замедлялся, поднося сомкнутые ладони к лицу. Лань Хуань хотел было спросить, не читает ли он какие-либо полагающиеся к случаю сутры, и не следует ли делать это вместе, как понял, что Цзян Ваньинь вовсе не шепчет что-то, сложив руки, а попросту греет замерзшие пальцы дыханием.

      — Почему ты не носишь ничего на руках? — интересуется Лань Хуань.

      — Ты тоже.

      — Но мои руки не мерзнут, а твои — да, — замечает он. — Позволишь?

      И протягивает свою ладонь в приглашающем жесте. Цзян Ваньинь повторяет жест. Руки у них одного размера, и Лань Хуаню приходится греть чужие пальцы по очереди, сжимая в обеих руках. В какой-то момент Лань Хуань решает, что греть дыханием — тоже неплохая идея.

      Цзян Ваньинь на него не смотрит. Стоит с отсутствующим видом, только ресницы подрагивают от волнения, вернее, попыток не смотреть, куда не хочется. Ресницы у него чуть заиндевели и казались седыми на самых кончиках. Когда губы Лань Хуаня едва-едва касались ледяной кожи рук, пальцы чуть подрагивали, будто их владелец самую малость хочет вырваться и сбежать. Лань Хуань и сам понимал, насколько его поведение было неподобающим и вопиющим, но прекратить это безобразие его не заставил бы и гневный дядин окрик.

      Лань Хуаню было весело и легко. В последние дни они проводили довольно много времени вместе, часто дотрагивались друг до друга, связь их не мучила. Лань Хуань чувствовал себя почти нормальным человеком, способным контролировать судьбу. И все, чего он хотел — хорошо провести вечер со своей родственной душой, общение с которой, когда не было словно бы из-под палки (спасибо связи) шло легко и непринужденно, и было ощущение, что так и надо. Проскальзывали предательские мыслишки, вроде: вот почему мы родственные души. Это было приятно.

      А еще где-то на самом краю между разумом и ощущением оформилось нечто, что пока Лань Хуань понять не мог, но уже чувствовал, что оно является чем-то важным и однажды может значительно упростить ему жизнь. Но до этого нужно было еще дойти.

      — Ну и чего ты добился? — интересуется Цзян Ваньинь. — Были две теплые руки и две — холодные. А теперь все четыре — прохладные. И мои все равно скоро опять замерзнут.

      — Куплю тебе рукавицы, — беззлобно угрожает Лань Хуань.

      — Еще чего, — фыркает Ваньинь, вырывая свою руку из захвата. — Где это видано, заклинатель — с крабьими клешнями. Как меч держать!

      Лань Хуань смеется.

      — Мы вышли на прогулку, а не с голодными духами воевать, — мягко напоминает он. — Меч не понадобится, зато руки будут в тепле.

      Цзян Ваньинь что-то невнятно бурчит, смущенно отвернувшись, прижав руки к груди, вцепившись одной в другую, будто пытаясь удержать крупицы подаренного тепла.

      Или пытаясь держать их подальше от покушений Лань Хуаня.

      Они выходят на свет, и Лань Хуань замирает, поперхнувшись шуткой, готовой сорваться с губ. Накидка Цзян Ваньиня была далеко не привычного фиолетового цвета. Это был насыщенный красный.

      Как кровь, пролитая на снег.

      Как свадебные, демоны их побери, одежды.

      «Как праздничное убранство, успокойся», — говорит сам себе Лань Хуань. — «Это традиция. Это к удаче».

      Это просто Цзян Ваньинь в красном. Точнее, в одной лишь накидке, из-под нее выглядывали клановые одежды во всем их фиолетовом великолепии.

      — Все хорошо? — интересуется Ваньинь, видимо, заметив осоловелый вид своего спутника.

      — Д-да, — с запинкой откликается он. — Ты чтишь традиции.

      — Ну, это даже не я, сестра положила в вещи. И мы собрались гулять, накидка теплее моих обычных. Вот и надел.

      — Это было немного неожиданно.

      — Да брось, неужели клан Лань вечно в траурном?

      — Если честно, у меня есть несколько синих ханьфу, но повода к ним нет. Ванцзи и многие из клана предпочитают всегда носить белое. А красное надевают только на свадьбу.

      — Должно быть, я напугал тебя на секунду.

      — Это было не страшно. Но да, первой мыслью было именно это.

      Цзян Ваньинь беззвучно смеется.

      — Если я решу стать с тобой спутниками на стезе самосовершенствования, ты узнаешь первым и явно до того, как я затащу тебя в храм моих предков.

      — Это обнадеживает, — Лань Хуаня тоже пробивает на смех, настолько заразительная у его родственной души улыбка: величайшее благословение — то, что он не так уж и часто являет ее миру, а то такой можно рушить страны и переворачивать небеса. И как хорошо, что Цзян Ваньинь совсем не умеет пользоваться ею. — И с чего ты взял, что я пойду к твоим предкам? Мои не хуже.

      — Гораздо менее лояльны, это точно, — уточняет Ваньинь. — Так и быть, я согласен прогуляться в оба храма, чтобы по-честному.

      — Потому что никто из нас не может быть невестой?

      — Именно поэтому.

      Лань Хуань сделал вид, что любуется уличным убранством, он не мог поверить, что они и в самом деле почти (шуточно) уговорились о свадьбе. Цзян Ваньинь ведь серьезный, он нечасто шутит. Сколько в этом правды?

      — Ладно, извини. Глупо вышло, — произносит Ваньинь.

      — Я первый об этом заговорил. И это было довольно смешно.

      — Да. Смешно.

      Они, наконец, добрались до центральной площади, где концентрировался праздник.

      Людей довольно много, и Лань Хуаня захлестывает их весельем и праздничным предвкушением. Ваньинь хватает его за локоть, шепчет на ухо: «Следи за кошельком, чтобы в толпе не умыкнули», и ведет к ближайшей палатке, где соломенное нечто было утыкано сияющими от застывшего сахара яблоками.

      Ваньинь таскал его от прилавка к прилавку, умело выбирая самое вкусное или интересное.

      Беззлобно смеялся, когда Лань Хуань держал что-то для себя новое, как будто оно могло на него броситься и откусить нос. Лань Хуань никогда не ел руками и не откусывал от большого куска. Но все эти праздничные угощения были вкусными, а Цзян Ваньинь объяснял и показывал.

      — О, смотри, сейчас пойдет танец льва по главной улице, — неожиданно восклицает Цзян Чэн. — Может, на крышу заберемся, чтобы не стоять в толпе?

      Лань Хуань соглашается, и они заскакивают на ближайший дом. И вот уже с высоты он видит, как в начале улицы движется, похожая на гигантское чудище фигура. Разумеется, внутри находятся люди, имитирующие движение хищника, но, даже понимая умом, что это представление, было волшебно видеть это. Даже если ты наследник целого ордена, возможности которого граничат с тем самым чудом.

      Огни, гомон толпы и народное веселье создавали неповторимую атмосферу, и быть в центре всего этого — самое настоящее чудо.

      — Цзян Ваньинь! — Лань Хуаню приходилось повышать голос, чтобы быть услышанным собеседником, потому что с приближением льва, приближалась так же и музыка, его сопровождавшая. — Спасибо! Спасибо, о, небеса, спасибо!

      Слов не было. Цзян Ваньинь повернулся к нему, и в отражении его зрачков, Лань Хуань разглядел собственное восторженное лицо. Чрезмерно взволнованное и улыбающееся куда шире, чем позволено правилами. Гораздо счастливее.

      Ваньинь смотрел на него как-то не так. Как-то мягко и тепло. И улыбался не только уголками губ. В глазах у него тоже искрила эта добрая и нежная улыбка. Он чуть придвинулся и уложил голову ему на плечо.

      Так они и наблюдали шествие: почти в обнимку.

      Вслед за львом люди несли на шестах фигуру дракона, имитируя его полет волнообразными отточенными, идеально синхронизированными движениями.

      Ряженые фокусники, глотатели огня, девицы в ярких нарядах, исполняющие танцы.

      — А сейчас будет фейерверк, — сообщает ему Цзян Ваньинь шепотом в ухо. Его теплое дыхание кажется опаляюще жарким, и Лань Хуаня ведет. Так ведет от этой близости, от бури эмоций, которые в нем вызывал Ваньинь в последние дни. Это были без преувеличения лучшие дни в его жизни. И он готов был съесть те свои грубые и холодные слова о том, что он надеялся, что никогда не встретит свою родственную душу. Потому что на проверку, это оказалось чудом.

      Грохот отвлек его от мыслей, а яркая вспышка света ударила по глазам.

      Это был фейрверк.

      В небе распускались огненные цветы, превращая ночь в день на краткие мгновения: у Лань Хуаня кружилась голова от обилия впечатлений, света, цвета и шума, он был оглушительно счастлив, и ему все казалось, что они сидят на крыше целую вечность и мир движется вокруг них одновременно и слишком медленно и слишком быстро, со всем его великолепием.

      Он не смотрел наверх — зачем, когда все, что было нужно, отражалось в широко распахнутых глазах Цзян Ваньиня? Глазах, которые смотрели на него неотрывно, этих светлых глазах с дурманно расплескавшимися дрожащими от перепада света зрачками, так, наверное, глядел бы мотылек на костер перед тем как бесстрашно полететь навстречу своей погибели.

      Никто и никогда так на Лань Хуаня не смотрел. И он не был уверен, кто кого убьет рано или поздно.

      Контроль утекал, как сквозь пальцы вода. Все внимание Лань Хуаня было сосредоточено на бездонных омутах глаз Цзян Ваньиня — смотри на меня, только на меня — и тело отказывалось подчиняться доводам разума — не стой так близко, не тянись, не трогай — или улавливало истинные желания своего хозяина еще до того, как он их осознает. Лань Хуаню казалось, что в этом бесконечном застывшем мгновении он умрет, если не случится ничего, если мир, Цзян Ваньинь, он сам не сдвинутся с места, не сделают шага — вперед? назад? — куда угодно.

      Кончиками пальцев он дотрагивается до пылающей щеки будто — будто? — зачарованного — очаровательного — Цзян Ваньиня, ведет ломким несмелым движением от скул к линии челюсти, прикасается большим пальцем к губам, теплым, чуть обветренным и немного покусанным — знал бы Ваньинь, сколько раз почти убивал этим своим жестом Лань Хуаня.

      Его горячее дыхание, облачком пара срываясь с приоткрывшихся — для него? — губ, опаляет палец, глаза Цзян Ваньиня маслянисто, выжидающе блестят. Разум Лань Хуаня в таком плохом положении, когда с одной стороны вот такой вид, а с другой и сам Лань Хуань не помогает, мысли в голове его ворочаются с трудом, все, на чем он способен сфокусироваться это…

      …Цзян Ваньинь выглядит как кто-то созданный специально для него, с этими его дурными прекрасными глазами, ждуще — жаждуще — приоткрывшимися губами, с этим отчаянием на лице — умрет, как пить дать, умрет, если не дать желаемого.

      А желание было у них одно на двоих, и становилось непреодолимым.

      Лань Хуань уже не помнил о родителях, о долге, об обещании дяде не творить безобразия, о родственных душах, своих страхах, он просто отбросил все, что не касалось того, насколько Цзян Ваньинь был ему нужен.

      И желаний было так много, чтобы вынести: стиснуть в объятиях, целовать, целовать, целовать, спрятать от всего мира, защищать, заботиться, не отпускать…

      И Лань Хуань сдается на милость им всем.

      Но стоит Лань Хуаню потянуться за таким необходимым ему — им? — поцелуем, как губы Цзян Ваньиня, с которых он таки не убрал пальцев, дрожат.

      Он дергается вперед, пытаясь спрятать лицо на груди Лань Хуаня, вцепившись руками в ткань накидки так, что она трещит, и затихает.

      Это не похоже на внезапное объятие, и Лань Хуань не может себя обмануть, потому что он видел, что в глазах у его родственной души стояли слезы.

      Цзян Ваньинь не плакал, но отчаянно старался не начать. Тяжело дышал, давил в себе всхлипы.

      Лань Хуань не мог ничего понять, лишь послушно прижал к себе крепче, положив руку на лопатки, погладил по плечам. Ему хотелось умереть на месте.

      Его родственная душа чуть не плакала, находясь в его объятиях. Весь вечер улыбавшийся Цзян Ваньинь пытался теперь сжаться, стать меньше, исчезнуть отсюда, от Лань Хуаня. Что он сделал не так?

      — Я… я… — донеслось хриплое, глухое, невнятное, — Я так, так, так… не…

      Цзян Ваньинь даже сказать не мог, что было не так, что причинило ему такую боль, чтобы разбить в один удар его гордость. Гордость человека, который скорее удавится, чем позволит кому-либо увидеть подобную сцену, свои слабости.

      — …не хочу, не хочу, не хочу, — лихорадочно зашептал он, и теперь слова не заикались бестолково, но слились в одну нечленораздельную кашу. С каждым «не хочу» его руки все сильнее сжимали накидку Лань Хуаня.

      Лань Хуань едва мог разобрать слова, но смысл их заставил его заледенеть, а сердце — истечь кровью.

      Цзян Ваньинь не хотел, чтобы они были родственными душами — вот что все-таки смог расслышать Лань Хуань. Как глупо с его стороны было забыть, что в то утро не он один выразил сомнение по поводу самой сути связи между людьми. Только вот Лань Хуань, похоже, что-то смог переосмыслить, а Цзян Ваньинь — мнения не изменил.

      Даже если Лань Хуань хотел и осознавал все происходящее между ними, это не значило, что Цзян Ваньинь тоже. Он ведь тоже не желал этой связи, Лань Хуаня, и когда тот попытался силой взять желаемое, полагаясь на связь в качестве инструмента, испугался и, очевидно, вконец в Лань Хуане разочаровался.

      Как же эгоистично было с его стороны думать, что их желания не могли разойтись. Как отвратителен он, слепо потакающий своим низменным желаниям. А Цзян Ваньинь, оказывается, духом куда сильнее, раз нашел в себе силы разорвать путы связи, разграничить то, что она требовала, и то, чего хотелось самому, что они должны были делать.

      А Лань Хуань забылся и посмел что-то себе надумать, поверить в это, а теперь еще и расстраивался, когда все оказалось не так.

      — Простите меня, пожалуйста, молодой господин Цзян, простите, простите меня, — безнадежно извиняется Лань Хуань, не зная, что ему сделать, как успокоить, ободрить, уверить в чистоте своих намерений. — Я не хотел, правда. Я бы никогда, вы для меня дорогой друг, и это неизменно. Я бы никогда не простил себе…

      Ему казалось, что с каждым словом он вырывает под собой еще более глубокую яму.

      Цзян Ваньинь отталкивает его и убегает по крышам прочь, так быстро, что о попытке догнать не может быть и речи, вспышки фейерверков дезориентируют и искажают видение.

      Лань Хуань так и остается сидеть на той же самой крыше. В небесах все еще вспыхивают огненные цветы. Он помнит, как они в последний раз отразились в полных боли, тоски и разочарования глазах Цзян Ваньиня.

      Неужели он принял желаемое за действительное? Цзян Ваньинь, наверное, считал его другом и товарищем по несчастью и просто хотел провести это время не в одиночку, а Лань Хуань все испортил своим непониманием самого себя.

      Была ли связь родственных душ проклятием, которое какой-то романтик нарек благословением, которое пожрет твои сердце и душу без остатка и шанса на спасение?

      Потому что Лань Хуань этой ночью окончательно и бесповоротно пропал во всем этом.

      В светлых глазах, робкой улыбке, серьезности, беззвучном смехе и холодных руках.

      Пропал.

      И был со всем этим абсолютно несчастен.