Цзян Чэн думал, что наконец-то все встало на свои места. Все, как надо, как и должно было быть. Лань Сичэнь узнал о его чувствах и ожидаемо начал его избегать.

Все их общение свелось к безликим приветствиям и вине в светло-карих глазах.

Цзян Чэн, наконец, сумел все испортить своими дурацкими чувствами.

Он понимал, что Сичэнь тоже был на эмоциях, был благодарен и счастлив, и все это вылилось в почти случившийся поцелуй. Так бывает. Это было нормально. И Цзян Чэну следовало просто посмеяться над этим, мягко отстранить Сичэня, а не устраивать сцены.

«Я не хочу, чтобы мы были родственными душами».

И Цзян Чэн действительно ненавидел эту связь, потому что не будь ее, при прочих условиях Сичэнь ни за что не стал бы его целовать, будь он трижды благодарен и восхищен. Связь делала их отношения ближе, чем они того хотели. Потому что целовать родственную душу и целовать друга — две разные вещи. С друзьями так не поступают. А Сичэнь считал Цзян Чэна другом. И в этом была вся проблема.

Если бы они не были связаны, они не стали бы так близки, и этой ситуации бы не возникло.

И Лань Сичэнь бы вообще его не заметил. Что тоже было справедливым.

А как бы хотелось, чтобы все обернулось иначе. Чтобы его хоть раз увидели среди прочих, чтобы заботились, потому Цзян Чэн этого заслужил. Цзян Чэну много не нужно, только хоть что-то свое.

Хотя кому в здравом уме он вообще мог понравиться, если даже дома ему порой казалось, что он невидимка. Вечно второй, вечно отстающий, вечно не такой, каким его хотят видеть.

И тут Лань Сичэнь со своей светлой улыбкой и внимательным взглядом. Первый среди первых, недосягаемый и добрый, жестокий.

Он надеялся, что никогда не повстречает свою родственную душу, наделся прожить жизнь, не спускаясь с вершины своей добродетели.

Впрочем, даже старший из нефритов Гусу Лань не был железным.

И когда он потянулся к Цзян Чэну, тот просто не вынес. Ему и так стоило быть благодарным за всю доброту, поддержку и понимание, которое ему досталось просто так. Но он жадно хотел большего. И только в последний момент сумел остановиться. Как бы ни хотелось, но Сичэнь такого не заслуживал.

И теперь Цзян Чэн сидел и ненавидел себя за все подряд. За то, что остановил их и так и не узнал, каково это, когда целуешь того, кто нравится. За то, что был таким отвратительным и испытывал к себе ненависть за правильный поступок.

Это был позор.

Интересно, чувствовала ли его матушка подобное унижение, когда ей нужно было подарить отцу наследника, и единственной причиной, по которой тот ее касался, была связь родственных душ?

Юй Цзыюань была красива, талантлива и идеально воспитана. Но ничего из этого не трогало отца. И они с сестрой тоже ничего не значат для отца, Цзян Чэн — тот, с кем приходится иметь дело, потому что больше сыновей у него нет, и одного достаточно, Яньли — девочка, которую все еще можно выгодно отдать замуж. Вэй Усянь — просто подарок судьбы, сын женщины, которую отец предпочел бы видеть на месте их матери, но ничего не попишешь, коли та оказалась связана с другим. Наверняка отец каждый раз, глядя на него думал: вот бы это был наш с ней сын. И если бы так оно и было, Цзян Чэн давно бы оказался там же, где оказались в итоге его щенки.

Ну, Лань Сичэнь, по крайней мере, еще не нашел себе более приятного человека. Цзян Чэн пока может купаться в своей единственности. Но он-то тоже не железный.

Дружбу с Лань Сичэнем можно пережить. А вот навязанные проявления почти любви — уже с трудом.

Тогда в свете огней от фейерверков он хотел лишь, чтобы ему соврали. Чтобы Сичэнь сказал, что связь тут ни при чем. Обманул бы, ну и пусть. Цзян Чэну хотелось быть обманутым, жить в иллюзии, что у него есть шанс на взаимность.

Сичэнь извинился.

Сказал, что Цзян Чэн для него — друг.

Сказал, что никогда не хотел его целовать.

И это будет неизменным.

И Цзян Чэн убежал.

Наверное, даже матушка не сразу смогла научиться держать лицо перед таким унижением. Спокойно смотреть в равнодушные, сожалеющие глаза, слушать бесконечное «не люблю».

Сичэнь смотрел виновато. И это было еще более унизительно.

С ним не хотелось общаться. Цзян Чэн тосковал по тем дням, когда они могли просто говорить, по тому единственному вечеру, когда они сравнивали традиции разных провинций и домов, делились историями из детства. И Цзян Чэн просто был рад, что они проводят время, как нормальные люди, забыв о том, что их общение было целиком и полностью навязано.

Для Лань Сичэня, разумеется.

Цзян Чэн считал дни до возвращения домой, пусть там его ждет огненная пытка, но там хотя бы в клубке привычных проблем и попытках стать лучше, можно забыть о том, как виновато смотрят на него.

Огненная пытка, в общем-то, ждать не собиралась, и с каждым днем под кожей все сильнее разливался жар.

Связь заставляла их возобновить общение. Связь их наказывала за неповиновение.

Но этот жар был духовным, и не вредил телу. С ним можно попытаться жить.

Весна уже потихоньку стягивала с земли пушистые зимние покрывала, пусть в горах еще настоящего тепла не было, но воздух перестал быть таким густым.

Цзян Чэн пришел на холодный источник. Один плюс их связи, не будь ее влияния, он бы ни за что не полез в начале весны в воду, плавать он любил, но тепло — куда больше. С другой стороны, хотел бы он это сделать, если бы все внутри не полыхало?

Ожидаемо, он не ощутил температуру воды вообще. Все, что ему оставалось — сконцентрироваться на звуке текущей воды и попытаться абстрагироваться от жара своей бушующей энергии, как идеальный результат — затушить этот огонь прохладой водной стихии. Но вряд ли выйдет, все-таки это не искажение ци, которое еще как-то можно побороть медитациями, лучше бы это оно и было.

Цзян Чэн соскальзывает с камней в воду, окунаясь с головой.

Источник чист и прозрачен, лучи весеннего солнца достигают дна. Цзян Чэну хочется просто лечь туда, и лежать среди пятен света бесконечно.

Но позорить орден столь глупой смертью не хочется, и Цзян Чэн выныривает на поверхность, отплевываясь от лезущих в лицо волос, тщетно пытаясь сгрести мокрые пряди куда-то назад. Достигнув удовлетворительного результата, он утыкается взглядом прямиком в Лань Сичэня. Захотелось нырнуть обратно и, желательно, утонуть там.

Или, подобно стыдливой девице, спрятаться за каким-нибудь камнем от тяжелого жаркого взора, который едва ли не лижет каждый открытый участок кожи. Если бы Цзян Чэн ничего не знал, он бы подумал, что на него смотрят с желанием.

— Молодой господин Цзян… разрешит составить ему компанию? — голос Лань Сичэня был странно низким, хриплым и почти срывающимся. И от одного звука этого голоса, каменное дно источника начало уходить из-под ног Цзян Чэна. Его хватает только на кивок. Говорить сложными формальными конструкциями под таким взглядом он не умел.

Смотреть, как Лань Сичэнь торопливо путается в одежде, скидывая ее слой за слоем, невыносимо, но тело будто сковало заклятием, не убежать, не отвернуться, стоять и смотреть.

Стоять и смотреть, как Лань Сичэнь со сложным выражением на лице приближается, надвигается, неминуемо и волнительно. Нельзя было допускать лишнего, но Цзян Чэн устал ломать себя.

Что бы Лань Сичэнь ни собирался с ним сделать, он больше ничего не сможет противопоставить и не захочет. От срока в Облачных Глубинах остались совсем крохи, и все, что произойдет дальше, Цзян Чэн намерен сохранить в памяти, чтобы было что вспомнить, когда придется метаться в горячечном бреду вдали от родственной души.

— Я… — сказал Лань Сичэнь, подойдя почти вплотную. — Цзян Ваньинь, прости меня.

И резко притянул к себе, жадно и неумело целуя. Цзян Чэн от такого напора замер, издав какой-то невнятный задушенный писк. Если в нем и выжила до этого момента хоть какая-то крупица воли к сопротивлению, то вот сейчас она умерла. Руки сами собой стиснули раскаленное тело в ответных объятиях.

— Я скучал, я так скучал, — горячечно шепчет Сичэнь, принимаясь осыпать поцелуями все, до чего мог дотянуться, не разорвав объятий. — Я не могу так долго… я хочу…

— Дружить? — задушено уточняет Цзян Чэн, смотря с надеждой. Соври, пожалуйста, хотя бы сейчас соври, ты ведь сам набросился с поцелуями, ты не можешь считать меня другом, даже если не знаешь, кто мы друг для друга, просто соври…

— Не важно! Ты нужен мне.

— Пожалуйста, Лань Сичэнь, скажи, что хотел этого, и тогда, и сейчас! — требует Цзян Чэн.

— Как я мог не хотеть? — отвечает он, напряженно заглядывая в глаза, его тяжелое дыхание опаляло губы Цзян Чэну.

— Что это делаешь ты, а не связь с тобой.

Лань Сичэнь замер.

Сердце у Цзян Чэна упало. На что он надеялся, Лань Сичэнь не соврет даже для их общего спокойствия.

— Понятно, — вздыхает Цзян Чэн, отстраняясь. Внутри клокотало разочарование и злоба на самого себя. Знал ведь наперед, что ничего не изменится, а все надеялся, что дважды в одну и ту же реку войти нельзя, но в их случае это просто одна глубокая лужа, в которой плещется одна и та же вода до тех пор, пока не иссохнет сама. Все повторяется. Цзян Чэн смотрит на Лань Сичэня как крольчонок на удава, Лань Сичэнь раз за разом делает что-то, что заставляет Цзян Чэна поверить в то, что уж на этот-то раз все будет нормально, а потом кидает эти надежды с горы, где они разбиваются как обычные вазы.

— Ваньинь!

— Пожалуйста, Лань Сичэнь. Не надо. Не смейте. Зачем вы это делаете? Вам так нравится смотреть, как я унижаюсь? Не стоит целовать меня, если не хотите этого.

— Унижаешься?

— Что ж. В тот раз высказались вы, не желая повторить опыт своих родителей. Теперь послушайте меня. Мои родители тоже родственные души, и их брак — это мой кошмар. И я насмотрелся на вот это все на всю жизнь. Говорят, мой отец в последний раз тесно общался с моей матерью только чтобы родился я. Вы хоть представляете, каково ей жить всю жизнь с человеком, для которого она является досадным обстоятельством? Вы думаете, я не понимаю, к чему все идет? Вы говорите, что мы друзья, а в следующее мгновение переходите все границы! Если я для вас родственная душа, то какого демона вы так жестоки, если друг, к которому нужно иногда прикасаться, то вам не кажется, что вы зашли слишком далеко? Можете не любить меня, но не надо играть со мной. Это…

— Но… — пытается перебить Цзян Чэна Сичэнь. Он выглядит таким потерянным и напуганным, даже сильнее чем в новый год.

— Разве вам не было бы больно, если бы вы знали, что все доброе к вам отношение не потому, что вы такой хороший или кто-то вам симпатизирует, а просто от нечего делать.

— Я понял вас, — шелестит Сичэнь, неловко и неискренне улыбаясь, вернее даже, с силой выжимая из себя эту улыбку. — Я был невнимателен к вашим чувствам. Это и вправду очень обидно. Мы… не должны вести себя подобным образом, не состоя в отношениях. Простите меня. Я повел себя, как неразумный ребенок, вы оказались гораздо сильнее меня.

Цзян Чэн разворачивается и бредет к оставленной на берегу одежде. Собирая мокрые волосы, он слышит: «Вы говорили обо мне, но что хотите вы сами?»

Он не отвечает, потому что ответ все только усугубит.

Что он должен сказать?

Я тебя люблю, но ты меня — нет?

Я очень хотел, чтобы ты меня поцеловал?

Пожалуйста, перестань разбивать мне сердце?

Ну уж нет. Не оборачиваясь, он бросает косой взгляд на сияющую водную гладь и одинокого юношу, так и стоящего в ожидании ответа посреди ледяных вод.

***

Лань Хуань стоял в воде, пока не застучали зубы: все-таки их с Ваньинем короткий контакт немного сбавил обороты влияния связи, и ощущение температуры вернулось в нормальное состояние.

Он бы стоял тут до конца жизни, если бы Цзян Ваньиню от этого стало легче.

Лань Хуань был круглым дураком.

Эгоистичным отвратительным человеком. Предателем.

Ваньинь хотел быть его другом, но своим поведением Лань Хуань только и делал, что причинял ему боль. Даже если Ваньинь и не испытывал по понятным причинам радости от связи, то действия Лань Хуаня могли показаться ему ухаживанием, и вполне понятно его негодование: Лань Хуань вел себя, как будто добивался внимания, совершал недопустимые поступки, а потом путался в своих желаниях и пытался обратно втиснуться в рамки дружбы.

Если Ваньинь не хотел отношений тогда, мог ли он захотеть позже?

Был ли он влюблен? Если так, то Лань Хуань виноват перед ним так, что ему теперь за всю жизнь не найти искупления.

С другой стороны, многое стало понятным из последнего разговора. Лань Хуань вел себя недопустимо, и ему необходимо разобраться в своих желаниях и чувствах.

 И исправить все. Потому что Цзян Ваньинь такого не заслуживал. Никто не заслуживал, на самом деле.

Лань Хуань помнил свое разочарование, когда на крыше его оттолкнули, и он думал, что не нужен Ваньиню. И Ваньинь думает, что не нужен Лань Хуаню.

Но они нужны были друг другу, донести бы это еще после всего, что они наговорили.

Родственные души — это люди, которых связала сама судьба, личности, которым суждено прожить счастливую жизнь вместе, если они сумеют найти друг друга в огромном мире, а связь лишь помогает им не потеряться.

Так говорят люди.

Родственные души — это люди, обреченные на страдание друг с другом, если связи окажется недостаточно, для того, чтобы свести совершенно разных людей с разными судьбами, а связь — это кандалы, которые не снять и которые при попытке отдалиться будут ранить обоих.

Это то, что они с Ваньинем знали.

Иногда от этого даже можно умереть.

Это видел Лань Хуань.

А иногда сделать несчастными еще и окружающих.

Об этом говорил Ваньинь.

То, что общеизвестно, работает, но работает не всегда, потому что есть исключения.

И, похоже, им почти удалось этим исключением стать, пусть они и пытались этого всеми силами избежать. И в этом было что-то от рассказов с финальной моралью из библиотеки.

Вроде: «Время циклично, и бегая от судьбы, ты рискуешь однажды вернуться в начальную точку очередного цикла страданий».

Лань Хуань никогда особо не любил мудрость предков. Они писали слишком обобщенно и холодно. У каждого злодеяния есть причина, и чисто по-человечески каждый злодей достоин того, чтобы его выслушали, потому что делить все на черное и белое не совсем верно, ведь даже в природе эти цвета в чистом виде встречаются достаточно редко.

Лань Хуань напряженно думал, пытался отделить правду от надуманного.

У него было два варианта.

Первый — он влюблен в Цзян Ваньиня уже некоторое время, но обманывал сам себя тем, что все дело в связи родственных душ.

Второй — он не влюблен в Цзян Ваньиня, и обманывает их обоих, думая, что имеет какие-то чувства, которые действительно навеяны тем, что связь родственных душ хотела бы, чтобы они встали на путь совместного совершенствования.

Так или иначе, выходило, что Лань Хуань кому-то лжет.

Он надеялся, что Ваньинь уже достаточно остыл, чтобы с ним можно было говорить, потому что хоть Лань Хуань и заварил всю эту кашу, решать проблемы им стоило хотя бы обсуждая их вместе, а не думая друг за друга, потому что, очевидно, они были очень в этом плохи, и далее заниматься этим не стоит. Потому что с каждым разом они все дальше отходили от истины.

Может, это от того, что они плохо друг друга знали.

Проблема была в том, что Ваньинь, видимо, прятался от Лань Хуаня. Потому что даже во время приемов пищи его нельзя было даже увидеть. И в классе дяди его тоже не было. Неужели, Лань Хуань заставил его забросить учебу?

— Дядя, я в последнее время совсем не вижусь с молодым господином Цзян, — в конце концов, не остается ничего, кроме как поговорить с дядей.

Лань Цижэнь выглядит несколько удивленным.

— Я полагал, — медленно говорит он, привычным жестом поглаживая бородку, что означало задумчивость, — Что вы достаточно дружны, чтобы… А впрочем, негоже делать выводы, не зная ваших взаимоотношений. Цзян Ваньинь в достаточном объеме усвоил все, что орден Гусу Лань мог ему дать, и отбыл домой, продемонстрировав мне все, чему смог научиться. Должен сказать, я был впечатлен, многие ученики остаются учениками много лет, но те, что усваивают знания, лишь оказавшись в благоприятной среде, встречаются гораздо реже. Должно быть, в одиночку ему куда легче овладевать науками. Хотя до твоего прихода, Сичэнь, я был уверен, что это было твое благотворное влияние.

— Вот как, — улыбается Лань Хуань, он все-таки был рад, что дядя в какой-то мере одобряет Ваньиня, пусть это и может измениться, узнай он, какие именно между ними отношения. Слышал бы дядю Ваньинь! — Я был несколько занят в последние дни, но я рад узнать, что с молодым господином Цзян все более чем в порядке. Благодарю, дядя.

— Что же, ступай, — благосклонно кивает Лань Цижэнь.

Ваньинь сбежал.

Сбежал от него. И планировал это достаточно долго, потому что выучить все, что дает ученикам дядя, за пару дней невозможно, даже если достижение невозможного — девиз твоего ордена.

С другой стороны, его легко понять: Лань Хуань на его месте и сам побоялся бы оставаться там, где его родственная душа ведет себя достаточно отвратительно.

Поговорить с кем-то, кто, возможно, поймет, все еще хотелось, и поэтому Лань Хуань пошел туда, куда не ходил уже почти год.

В уединенные покои отца.

В Облачных Глубинах было немало мест закрытых для общего посещения: архив конфискованной опасной литературы, где хранились запрещенные песни, способные убить, пагубная литература и кровавые исследования безумцев, сошедших с пути добродетели; горечавковый дом-тюрьма матери Лань Хуаня; ханьши главы ордена, где сейчас находился только рабочий кабинет дяди, поскольку тот все еще надеялся, что его брат однажды найдет в себе силы вновь принять обязанности главы ордена; сокровищница, где лежали артефакты, накопления ордена и ценные техники, изучать которые позволялось лишь с разрешения главы ордена или исполняющего его обязанности; уединенный дом отца, сокрытый за множеством барьеров и многие другие места, о которых непосвященным знать не полагалось.

В последние год-два Лань Хуань медленно принимал обязанности главы ордена и оттого многие двери были для него открыты и дом отца — в том числе. Впрочем, за годы родственная связь между ними ослабла, и Лань Хуань, даже получив возможность, захаживал туда не так уж и часто. Хотя это не отменяло того, что эти визиты не несли ни капли холодности, и Лань Хуань все также с трепетом отбирал самые удачные рисунки, чтобы показать отцу из-за все еще живой надежды, что увидев, как прекрасен мир за стенами, он решит увидеть все своими глазами. Это было напрасным, но ведь и дядя не занимал покои своего брата.

За барьерами время будто застыло. Отец всегда сидит на том же месте в той же позе, с тем же лицом, неизменно печальным.

— А-Хуань, — его голос шелестит, как шелестит рассыпчатый снег, под беспощадным горным ветром. Он перебирает листы с акварелями* с печальной улыбкой, смотрит на горы, цветы и деревья с озерами. — Спасибо.

Они оба понимают, что отец просто благодарит за внимание.

Внезапно Лань Хуань замечает краешек того, что не должно было попасть в эту стопку листов.

Замечает и отец.

— Мой сын никогда не приносил мне портретов, — только и замечает он, вглядываясь в черты лица Цзян Ваньиня. — Если не ошибаюсь, это должен быть наследник ордена Юньмэн Цзян.

— Отец прав. Отчасти он часть причины моего визита, — соглашается Сичэнь, — видите ли, я не так давно повстречал родственную душу.

— Юноша на портрете.

— Да. И я хотел бы поговорить с кем-то, кто понял бы меня.

— Я не лучший советчик, А-Хуань, — мягко замечает отец.

— Возможно, но говорить об этом с дядей я побоялся, — честно признается Лань Хуань. — Я совершил много ошибок и разочаровал Ваньиня.

— Расскажи о нем.

— Он очень старательный и справедливый молодой человек, люди называют его пятым из молодых господ. Его мнение о себе всегда не слишком высокое и я бы хотел, чтобы в нем было больше уверенности, потому что он очень хороший. В праздники он устроил для нас двоих ужин, потому что я сказал, что в нашей семье не принято разделять трапезы, а потом мы гуляли по праздничному городу, и он показал мне много интересного. А я в ответ только растревожил ему душу своими необдуманными поступками. В тот вечер я почти поцеловал его, потому что он был очень красив в свете фейерверков, и я тогда впервые поверил, что в связи родственных душ нет ничего плохого.

— И что ты хочешь услышать от своего отца?

— Я хотел бы понять себя. Потому что пока я этого не сделаю, ему будет больно.

— Ты хотел бы, чтобы он оставался здесь?

— Да.

— Ты хочешь прикасаться к нему, даже когда связь насыщена?

— Да.

— Если бы он любил тебя, но любить его в ответ было бы нарушением правил, ты ответил бы на его чувства?

Лань Хуань задумывается. Если бы Ваньинь любил его. О, если бы это было так… Он думает о сияющих светлых глазах, улыбке, теплой и искренней. О прохладных руках. О том единственном поцелуе и двух ночах, когда они спали, вцепившись друг в друга. О праздничном ужине. О том, как Ваньинь смотрел на него, похожего на восторженного ребенка, там, в городе.

— Да, — честно отвечает Лань Хуань. Он нарушил бы все правила, если бы только Цзян Ваньинь любил его. Впрочем, это бы не нарушило ни одно из существующих правил, потому что связь душ была непостижимой вещью, о которой нельзя было слагать законы. Но Лань Хуань привел бы его за руку в свой дом, чтобы поклониться предкам и никто не смог бы ничего этому противопоставить. Цзян Ваньинь стал бы равен ему в правах в ордене Лань. И никто бы не посмел его осудить. — Спасибо, отец.

— Если бы ты поговорил с Цижэнем, итог был бы тем же. Но я рад, что А-Хуань пришел ко мне, — отец улыбается. — Будь счастлив, сын. О большем твой отец и мечтать не смеет.

Лань Хуань обнимает его, не ожидая от самого себя такого порыва.

На спину ласково ложатся руки, волею судьбы никогда не качавшие его в детстве, не давшие меч и не поддерживавшие на первых шагах. Но это были руки его отца.