Да, он сбежал.

Иногда лучшим выходом из ситуации являлось отступление.

Или Цзян Чэн просто пытался утешить или оправдать самого себя.

Ему казалось, что он не был в Пристани Лотоса целую жизнь. Наверное, так оно и было. Очень многое изменилось и, наверное, Цзян Чэн уже не был тем, кем покинул дом. Душу грело письмо Лань Цижэня, а под кожей уже начинало зудеть от жара иной природы, нежели удовольствие от хорошо проделанной работы.

Дом не придал ему каких-то особых сил, но он скучал по живой безмятежности Пристани Лотоса, и дышать стало немного легче, будто правила Облачных Глубин были тисками, которые разжались, выпуская Цзян Чэна на волю.

Матушка в это время обычно была в своих комнатах, готовясь к новому дню. К ней Цзян Чэн и направился.

Покои Юй Цзыюань были обособлены от прочих зданий ордена, дом ее утопал в глициниях, которые Цзян Фэнмянь завез в резиденцию в больших количествах еще когда матушка ждала Яньли.

Цзян Чэн стучит в дверь спальни. Услышав рассеянное, сонное: «Входите» — раздвигает створки.

Матушка уже сидела в своем повседневном платье, но волосы ее пока еще свободно текли по спине, не схваченные ни одной заколкой. Цзян Чэн помнит, как ему еще совсем маленькому позволялось присутствовать при сборах матери. В этом было какое-то собственное особое чудо: как задумчиво матушка перебирала драгоценные заколки, сияющие в свете рассветного солнца, а затем умело собирала тяжелые пряди в нечто прекрасное. Она никогда не позволяла себе предстать перед отцом, не удостоверившись, что все в ее облике идеально.

Потом Цзян Чэн вырос, и ему стало нечего делать в покоях матери без особой на то причины. Но воспоминания остались.

— А, А-Чэн, — замечает она благодушно, — подожди, — кажется, она, наконец, осознала, что его тут быть не должно, — что ты здесь делаешь?

Цзян Чэн приветствует мать, и протягивает ей письмо.

Матушка хмурится, разворачивая его, но с каждой прочтенной строкой ее лицо становилось все более удивленным. Она отвела взгляд от послания Лань Цижэня и посмотрела на Цзян Чэна.

— Это точно письмо Лань Цижэня, — замечает она, и в ее глазах вспыхивает торжество. — Он пишет, что ты замечательно себя показал во время обучения.

— Я закончил обучение досрочно, — кивает Цзян Чэн.

Юй Цзыюань подходит к нему.

— С возвращением, А-Чэн, — говорит она почти мягко и опускает руку ему на плечо. Это не то, к чему Цзян Чэн привык, но сейчас он чувствовал, что в кои-то веки его старания окупились, и Вэй Усянь точно не сможет отнять это у него, ведь тот так и не закончил свое обучение. А Цзян Чэна похвалил Лань Цижэнь, который Вэй Усяню разве что проклятия не кричал вдогонку.

— Ваш сын скучал, матушка, — говорит Цзян Чэн сквозь ком, застрявший в горле. Им гордились? Гордились ведь?

— Я тоже, мой мальчик, — шепчет Юй Цзыюань, — Наконец, ты вернулся.

Наверное, и матушке было сейчас хорошо, она в кои-то веки могла им гордиться. Может — и отец?

Нет, вряд ли, это уже слишком хорошо. Цзян Чэн закрывает ладонью рот, пытаясь спрятать зевок: спал он из ряда вон плохо из-за всех переживаний, и на реке ночью был небольшой шторм, что заснуть, даже находясь в ясном уме, не представлялось возможным.

— Ночью поднимался ветер, — замечает Юй Цзыюань. — Ты должно быть, совсем не спал. Ступай к себе, а завтра — чтоб был с утра на ногах, будешь показывать мне, чему тебя там в Гусу научили. Если к вечеру выспишься, приходи ужинать.

— Хорошо, матушка, — кивает Цзян Чэн. — Хорошего вам дня.

— Спи спокойно.

***

Юй Цзыюань была похожа на надвигающуюся грозу, она рассекала пространство Пристани Лотоса, как рассекает летящий меч воздух. Она, черт подери, собиралась швырнуть это письмо Цзян Фэнмяню в лицо и если в этом будет надобность, сделать все, чтобы его содержание прочно осело в голове ее непутевого мужа.

Ее сын талантливый и старательный.

Лань Цижэнь, требовавший удалить Вэй Усяня из Облачных Глубин, по достоинству оценил умения Цзян Чэна.

Пора бы и родному отцу поступить так же.

В конце концов, А-Чэн был не виноват в том, что уродился похожим на нее. И был ею воспитан, пока отец вместо того, чтобы растить себе преемника таким, каким хотел его видеть, сидел и вздыхал непонятно по чему.

Не удивительно, что сын был больше ее ребенком, чем ребенком Фэнмяня.

И все-таки иногда в нем искрой проскакивало что-то отцовское…

— Цзян Фэнмянь!

— Моя госпожа, доброе утро, — мягко приветствует ее тот, даже не отрываясь от свитка, который бегло просматривал. — Что могло испортить настроение моей госпоже в столь мирное утро?

Юй Цзыюань вырывает бумаги из его рук и хлопает ладонью по столу, оставляя письмо.

На самом деле, подобное не было чем-то новым, Цзыюань приходилось иногда привлекать его внимание разрушительными громкими действиями.

Фэнмянь удивленно смотрит на печать ордена Гусу Лань.

— Неужели А-Чэн что-то натворил?

— Ха! Мой сын — не твое уличное отребье, — ядовито замечает она. — Он никогда не делает ничего плохого, если в этом не замешан Вэй Усянь. И, похоже, я была права, отсутствие его рядом оказывает самое лучшее воздействие.

— Во-первых, моя госпожа, наш сын, — поправляет Цзян Фэнмянь. — Во-вторых, А-Сянь никак не может быть уличным отребьем, поскольку его происхождение достаточно благородно, Вэй Чанцзэ был моей правой рукой, а насчет Цансэ ты и сама знаешь, более того, в данный момент он старший ученик нашего ордена.

— Хоть бы раз назвал нашего сына своим с такой же гордостью, с какой ты в сотый раз объясняешь мне, кто такой этот Вэй Усянь.

— Но ты и без того знаешь, кто есть наш сын.

— Но ты, похоже, им и не гордишься. А зря. Прочти письмо, узнаешь о мальчике много нового.

Цзян Фэнмянь углубляется в чтение. И с каждой строкой его лицо становилось все более задумчивым.

— А-Чэн уже прибыл домой? — интересуется Фэнмянь.

— А что, решил поговорить с ним второй раз в жизни?

— Мы разговариваем.

— Ты разговариваешь с Вэй Усянем, а он просто стоит рядом и пытается вставить слово, когда не смотрит на тебя, как голодный щенок.

— Прибыл?

— Да. Он устал с дороги, и я отправила его отдыхать.

— Хорошо. Он это заслужил.

— А слова «А-Чэн, ты хорошо постарался, я тобой горжусь» он заслужил?

— Конечно, но он отдыхает.

— Он согласится не спать до конца жизни в обмен на час общения с тобой. Если ты зайдешь к нему, он будет рад, — говорит Цзыюань неохотно. Ее никогда не радовало то, насколько всепрощающим был ее сын, когда дело касалось Цзян Фэнмяня. Но вместе с тем она понимала, что А-Чэн действительно был бы счастлив, если бы отец к нему пришел. Она не ревновала его к Фэнмяню, но было что-то горькое в том, что Фэнмянь в отличие от нее, умел быть по-настоящему теплым, но никогда не хотел обращать внимания на тех, кто желал этого всем сердцем.

***

Он не собирался навещать сына.

Он никогда так не поступал, считая, что каждый должен заниматься своим делом. С А-Чэном всегда кто-то был, и он не был одинок. От своих обязанностей в плане наставлений будущего главы ордена Фэнмянь никогда не уклонялся.

Но слова Цзыюань что-то в нем задели. А-Чэн действительно хорошо поработал, и его следует похвалить. И если сын хотел бы поговорить с ним, стоило к этому желанию прислушаться.

Однако, подходя к комнатам сына, он осознал, что даже не помнит, когда они в последний раз говорили. Он знал, как говорить с Вэй Ином: с ним говорить проще простого, на самом деле, просто подойти и тот начнет делиться каким-нибудь забавным происшествием. А-Чэн же всегда молча и напряженно смотрел, выжидая, будто хотел броситься после любого неверного слова. Такое же ощущение оставляло общение с Цзыюань.

Он совсем не знал этого мальчика. Помнил, что когда-то ему нравились щенки.

Которых сам же и отнял.

Фэнмянь заходит в спальню.

А-Чэн действительно спал, разбив смутные надежды своего отца на то, что мог куда-то уйти вместо сна. Как это сделал бы гарантированно Вэй Ин. Но нет, он спал, как и сказал матери.

И отчего-то это привело Фэнмяня в удивление.

Но мысли о том, что ему следует более тщательно разграничивать знания о Вэй Ине и информацию о сыне в своей голове, стерлись, едва Цзян Чэн заворочался во сне, болезненно застонав.

«Нужно позвать лекаря», — думает глава ордена.

«Проверь сам», — возражает он сам себе, — «вдруг ничего серьезного».

И впрямь, лоб сына, пусть и покрыт испариной, но вполне себе нормальной температуры, пульс учащен, меридианы в порядке. Должно быть, просто кошмар.

Фэнмянь выдыхает. Чуть не поднял тревогу почем зря.

Впрочем, следует некоторое время приглядывать за ребенком, просто чтобы убедиться, что не появится никаких иных симптомов. Хотя А-Чэн уже не маленький, наверняка и сам додумается сходить к целителю, если почувствует неладное. Или Яньли что-нибудь заметит.

Цзян Фэнмянь несмело вновь дотрагивается до лба сына, чтобы смахнуть с его глаз волосы.

Пускай спит.

И выходит.

Не то, чтобы он не понимал всех претензий Цзыюань, просто в ином поведении не было смысла. Предыдущий глава ордена, его отец, тоже полагал, что нянчиться с детьми — не его основное занятие. Все, что он делал — передавал свои знания, и Фэнмянь не помнил, чтобы чувствовал уныние.

Ее злило то, что Вэй Ин получал больше внимания, но причина была не в том, что Цансэ Саньжэнь не давала Фэнмяню покоя, а в том, что он, неплохо зная чету Вэй, полагал, что они воспитывали бы своего сына именно так и старался дать именно то воспитание, которое сделало бы Вэй Ина сыном своих родителей. Вэй Ину был уготован целый мир.

А-Чэна ждет большая ответственность.

А-Чэну нужно смириться, что все не будет так, как он захочет.

Но ничто из этого не значило, что он ненавидел своего сына или хотел бы видеть на его месте кого-нибудь другого: хотя темперамент Цзыюань — не лучшее, что могло бы быть у главы их ордена.

Фэнмянь не должен быть мягким с сыном, ему нужно, чтобы тот усвоил сущность их ордена.

Возможно, все было бы проще, если бы не было дополнительных обстоятельств, усугубляющих конфликт и не дающих понимания сути происходящего.

Цзян Фэнмянь трет виски. Последствия связи, как и всегда после ссоры с женой, возвращались. Пока только покалыванием в кончиках пальцев, но если он хотя бы не извинится, все начнет неметь и дрожать от слабости и ощущения от пронзительного электричества. Юй Цзыюань была хозяйкой Пурпурной Молнии, и сама же от подконтрольного элемента и страдала. Она никогда не извинялась первой, предпочитая пытать их обоих до фантомного ощущения электрических ожогов, которые разъедают плоть до костей.

Их связь обнаружилась случайно.

Цзян Фэнмянь как раз пытался сделать хорошую мину при плохой игре после того, как оказалось, что Чанцзэ и Цансэ родственные души, ничего не поделать, значит, это была не его судьба, но все равно это печалило. Был совет глав кланов в Ланьлине, Цзыюань навещала подругу, недавно ставшую госпожой Цзинь. Фэнмянь представлял орден, поскольку отец его счел подготовку достаточной и отошел от дел, посвятив себя самосовершенствованию (вскоре он и вовсе оставил Пристань Лотоса, чтобы отправиться в странствие, подобно Цзян Чи, и с тех пор его никто не видел). Они столкнулись и на беду соприкоснулись руками.

Это произошло почти у всех на виду, и хотя бы обсудить этот союз шансов не было. Глава Мэйшань Юй тут же заявил, что быть свадьбе и союзу, раз уж их ордены связала сама судьба. Тогда еще ходили слухи, что будущей хозяйкой Пристани Лотоса быть Цансэ Саньжэнь, а тут такое дело, и, должно быть, Цзян Фэнмянь совсем не рад невесте, пусть они и связаны судьбой. Говорить о том, что с ученицей Баошань Саньжэнь ничего не было, и вообще она уже полутайно связала себя узами брака с Вэй Чанцзэ, а Фэнмянь рад за друзей, было бесполезно. Все уже решили, что тут роковая страсть, и быть Цзыюань нелюбимой женой.

Впрочем, Фэнмянь пытался объясниться перед невестой, но Цзыюань определенно не желала его слушать.

Все стало почти неплохо, когда она родила А-Ли, а через три года и А-Чэна. Ничто не предвещало беды, и пусть они не были так уж близки, но Цзыюань гораздо чаще оставляла свой обособленный павильон для того, чтобы провести ночь в одной с ним кровати, пока в колыбели тихо дремал А-Чэн.

Идиллия долго не продлилась, но своей вины в ее конце Фэнмянь не видел. Неужели Цзыюань была о нем настолько плохого мнения, что смела надеяться, что он бросит ребенка своих друзей?

Так или иначе, жизнь их проходила однообразно: они ссорились, переживали наказание от связи, Фэнмянь дарил ей что-нибудь с извинениями за то, в чем не чувствовал вины, а потом они пили чай в уединенной беседке, держась за руки: ближе его теперь не подпускали.

***

Цзян Чэн думает, что с огнем, полыхающим внутри, можно жить.

Как-то.

Наверное.

Он тренируется особенно яростно, невзирая на летний зной, не примыкая к тем, кто жаждет жарким днем сбежать с занятий ради прохладных изумрудных вод. Его тело обмануто другим жаром, что ему объятия палящего солнца.

Он уставал, все болело, и ему казалось вечерами, когда он смывал с себя дневную пыль, что вода при попадании на него должна с шипением испаряться, но этого не происходило.

Наверное, он скоро попросту выгорит изнутри, останется лишь пустое его тело, которое, впрочем, тоже долго не протянет.

Он становился лучше, реже проигрывал тренировочные бои, дрался с непонятно откуда берущейся на фоне общей усталости яростью, порой пугая товарищей. Учился использовать в бою обе руки, неожиданно перекидывая меч из руки в руку.

Это была странная история, но сестра говорила ему, что в детстве он все норовил схватить палочки, кисть, что угодно в левую руку, и переучить его было не так-то просто. Нянечки охали, мол, плохая примета, но потом Цзян Чэн освоился и кривотолки утихли. Сам-то он этого не помнил, но затея была удачной, потому как все защитные движения рассчитаны на удар с правой руки. И с левой пробивалась поэтому куда легче. Это не был тот путь, которым шел бы добродетельный воин: это было довольно подло, но полезно.

Вэй Усянь первые два раза ныл, что это нечестно, а потом включился, и Цзян Чэн искренне надеялся, что у того если и получится, то не так скоро, и можно еще немного побыть хоть в чем-то более талантливым. А потом вернуться к серым будням вечных поражений.

Цзян Чэн надеялся, что матушка оценит, но если ее лицо и озарялось довольством, то только первые дни. Потом Юй Цзыюань становилась все мрачнее и тревожнее с каждым днем. Думала ли она, что и этого мало?

В дождливые дни тренировки на улице заменялись дополнительными теоретическими занятиями, когда разбирались старые отчеты с ночных охот для выявления наиболее выгодных стратегий по борьбе с теми или иными порождениями тьмы. Этим же он занимался и в классе Лань Цижэня, так что Цзян Чэну приходилось вспоминать гусуланьские методы, а потом они ко всему прочему проводили сравнения подходов разных орденов, которые сводились в основном к замечаниям от шиди, мол, эти хитрые Лани со своими «расспросами» слишком легко живут. Эти занятия проводил Цзян Фэнмянь, и Цзян Чэн надеялся, что и тут может пойти ему впрок обучение в Гусу. Но отец лишь кивал и вставлял свои замечания, внимательно глядя, будто высматривая в нем недостатки.

Честно говоря, Цзян Чэн, вернувшись домой, ожидал хоть какую-то реакцию отца, но тот лишь сказал «С возвращением» и «Приятного аппетита» за ужином, что не считается, так как это было обращено всем.

Но, да, глупо было надеяться на что-то большее.

После окончания занятия, но не дождя, Цзян Чэн отправился на один из дальних прудов, чтобы подумать о жизни, глядя на лотосы.

Дожди здесь всегда были тяжелыми. Иногда топило все переходы, и приходилось доставать больше лодок или, если затопление было не настолько катастрофичным, идти по затонувшим дорожкам мостков, не зная точно, где можно ухнуть в озеро из-за пропущенного поворота. Умные люди брали с собой шесты. Вэй Усянь испытывал удачу, а Цзян Чэн продолжал ему верить, когда он говорит, что знает, что делает.

Цзян Чэн любил дожди, когда Пристань Лотоса накрывает мягкая тишина. Ливни сами по себе были явлениями громкими, но звук их был монотонен, и к нему можно быстро привыкнуть, и он был все еще достаточно громким, чтобы съесть все остальные шумы.

Цзян Чэн не слышал своих шагов, своего дыхания, иногда своих мыслей.

Он уже промок весь насквозь, но все равно не чувствовал ничего, кроме пожирающего прочие ощущения жара.

Цзян Чэн любил дожди и лотосы, но сейчас совсем ничего не чувствовал.

— В последнее время ты сам не свой, — над головой Цзян Чэна появляется зонт, а рядом усаживается отец.

Раньше Цзян Чэн от счастья точно бы свалился в воду. Отец интересовался его делами — вот невидаль. Сейчас хотелось только замерзнуть хоть разочек.

Цзян Чэн ничего не ответил.

— На самом деле, я хотел поговорить с тобой, еще когда ты только вернулся. Даже зашел в твою комнату, но не стал будить, — сообщает отец. — Что случилось в Облачных Глубинах?

Вопрос на первый взгляд был вообще неожиданным, но Цзян Чэн понимал, что раньше он на радостях выболтал бы отцу все, что угодно.

Вздох.

— Ты настолько ненавидишь маму? — интересуется Цзян Чэн.

— Я не ненавижу ее, А-Чэн, не знаю, с чего ты так решил.

— Тогда почему вы несчастливы? — прямо говорит он. — Вы же — родственные души.

— Все не так легко, — печально улыбается Цзян Фэнмянь.

Цзян Чэн подобрал ноги и уткнулся лбом в колени. Отец потрепал его по мокрым волосам в неожиданном поддерживающем жесте.

— Если ты ставишь вопрос таким образом, значит, ты уже встретил, — тихо говорит Цзян Фэнмянь, — каково это?

— Очень… больно. И жарко, невыносимо.

— Почему ты не привел ее сюда?

— Я бы посмотрел на это, — хмыкает Цзян Чэн. — Это мужчина, как и я. И наследник своего ордена. И я ему даже не нужен, кроме как в качестве средства от жары.

Он знает, что отец сейчас скажет, что ему жаль. И отец говорит именно это.

Разговор совсем расклеился. Был бы здесь Вэй Усянь — разливался бы соловьиными трелями. Но его здесь не было, и теперь Цзян Чэн как никогда четко понимал, почему отец к нему равнодушен. Цзян Чэн не такой, как Вэй Усянь: два слова и беседа умерла. Люди больше любят тех, кто приятен в разговоре, кто улыбается и не угрожает переломать ноги или утопить в ближайшем пруду, кто добр ко всем, кто делится своим внутренним светом.

Поэтому и Лань Сичэнь, каким бы добрым он ни был…

Отец смотрел на него и рука его лежала у Цзян Чэна на плече, будто бы он пытался изобразить поддержку. Наверное, Цзян Чэну все это видится в горячечном бреду. Он просто рухнул на тренировке. И видит сны.

Доски слабо скрипят, когда к ним подходит Юй Цзыюань со сложным выражением на лице.

— Моя госпожа…

— Что с моим сыном? — строго спрашивает она.

— С нашим сыном, — машинально поправляет Цзян Фэнмянь. — Давай не будем спорить хотя бы сейчас.

— Ха! Раньше тебя никогда не волновало присутствие детей. Я полагала, что ты и вовсе не всегда помнишь, что в нашем доме есть другие дети, кроме Вэй Усяня.

— Дело не в этом.

— И в чем же?

— А-Чэн встретил свою родственную душу, — сообщает Цзян Фэнмянь.

— Ах, вот оно что, — кивает Юй Цзыюань и обращается к Цзян Чэну. — И? Если тебе плохо, иди к ней. А еще лучше — приведи к нам в дом и сделай своей женой.

— Не получится, матушка, — вздыхает Цзян Чэн. — Матушка никогда не благословит этот союз.

— Это еще почему? Даже если она не отличается благородным происхождением…

— Ее зовут Лань Сичэнь. Происхождение, как видите, благороднее некуда.

Честно говоря, раньше он бы испугался: матушка терпеть не могла, когда ее перебивают, но сейчас он с каким-то пришибленным весельем наблюдал, как та готовится выговорить ему за неуважение к старшим, но осекается когда до нее доходит, чье имя назвал Цзян Чэн. И он решает на этом не останавливаться.

— Все, что мне здесь светит — дружба, и, ей-богу, лучше сойти с ума, чем всю жизнь унижаться, бегая за ним, как вы за отцом.

Вот теперь все. В лучшем случае его страдания закончатся прямо здесь, в худшем — наказание от связи покажется ему величайшим в жизни удовольствием.

Но его никто не ругает.

И не выговаривает за некстати случившуюся истерику.

Но матушка продолжает смотреть на него молча. А затем ломкими шагами, будто ноги ее не держат, подходит ближе и почти падает по другую сторону от Цзян Чэна, чтобы не сидеть рядом с отцом.

— Ты видишь это так? — подает голос отец, до этого предоставивший ему возможность самому объясняться с матерью.

— А это не так? — хрипло интересуется Юй Цзыюань. — Устами ребенка.

— Это не…

— О, да, конечно же, это не так. Ты сейчас скажешь, что любишь меня, и всегда любил, а отселил меня подальше от своих покоев сразу после свадьбы ты из великой заботы. И после рождения А-Чэна так ни разу и… И чужого ребенка ты любишь больше чем обоих родных вместе взятых. Ты помнишь щенков А-Чэна? А помолвку А-Ли? Она влюблена в Цзысюаня, чтобы ты знал! Ты у нее спросил, хочет ли она замуж за него? О нет, ты предпочел тайком все обставить с Цзинь Гуаншанем, а потом поставил нас всех перед фактом. Ты хоть понимаешь, что ее теперь никто не возьмет, потому что невеста, от которой отказались — мусор? Ты этой судьбы для нее хотел? И знаешь, что самое смешное? Вэй Усянь боится собак? Нужно лишить своего сына любимых питомцев. Вэй Усяню не нравится Цзинь Цзысюань? К чертям помолвку дочери. Ты всегда между нами и ним выбираешь его. Я за себя уж не смею спустя столько лет говорить, но за детей обидно. Это ведь все потому, что их мать не она?

Под конец речи матушка тяжело дышала. И Цзян Чэн был рад, что дождь все еще лил, иначе эта ссора уже давно стала бы достоянием общественности. Не то, чтобы все остальные им не были, но настолько надрывно его матушка еще не ругалась на его памяти.

— Ты всегда меня устраивала, как жена, мать наших детей и хозяйка моего ордена. Я не хотел другой жены! — говорит Цзян Фэнмянь, чуть повысив голос, потому что матушка уже давно не следила за интонацией, а когда на тебя почти кричат, трудно не делать этого в ответ.

Юй Цзыюань смеется.

— Ты прав, А-Чэн, это невыносимо, — сказала она расстроенно и зло. — Я пыталась вызнать это у него каждый раз, но только сегодня он не сбежал, и все, что я получила — это «устраиваешь». Прекрасно! Если Лань Сичэнь такой же — беги от него.

— Матушка, — тихо позвал ее Цзян Чэн. Он не собирался говорить, что Лань Сичэнь хороший, потому что тоже устал от его неопределенности: то говорит не соваться, то срывается и почти целует.

Юй Цзыюань смотрит на него со странной болезненной нежностью и виной, будто вспомнив, что они опять ссорятся через Цзян Чэна. Как это и случалось в половине случаев.

— Прости, А-Чэн, — тихо говорит она. — прости за то, что у тебя настолько дурные родители, что все, что мы тебе дали, это наши проблемы, — матушка прижимает его к себе, и Цзян Чэн вспоминает, как в детстве плакал, вцепившись в нее, когда у него отняли собак, и понял, что, наверное, матушке тогда тоже было больно, потому что она знала, чей Вэй Усянь сын, и начала бояться за них всех.

Цзян Чэн с тех пор не чувствовал ее объятий. И не слышал ее голос таким тонким и ломким, звенящим. Он не знал, следовало ли ее обнять в ответ или сказать, что все нормально, ведь он уже не маленький, и даже, не плачет, кажется.

— Прости, мой хороший, — она дотронулась до его мокрых волос губами. Что ему делать, слыша, как она зовет его хорошим? Кажется, он дрожал, кажется, глаза все-таки запекло от слез. Ему нужно было стать слабым и глупым, чтобы его утешили? Чтобы с ним были ласковы?

Что эта связь с ним делала? Он хотел чего-то достичь, чтобы его хоть за это любили, но сейчас его обнимают за то, что не зависело от его поступков и выбора. Как с этим быть? Почему он теперь так разочарован во всем?

Он чувствует, как их с матерью куда-то тянут. И понимает, что в ту сторону, где все еще сидел отец.

И теперь Цзян Чэн был между ними. В кольце их рук. И в этом было что-то ужасное.

Он не мог почувствовать тепла их объятий.

Он не заслуживал этого.

Почему он просто не может перестать об этом думать и радоваться, что все случилось хоть как-то?

Цзян Чэн закрывает глаза, уставший от мучительного жара, от выходок своего обезумевшего сердца, от ненависти к самому себе и от того, что он совершенно перестал понимать, как устроен этот мир.

И тьма поглотила его.