Лань Хуань намеревался поговорить с Ваньинем после того, как тот объяснится с родителями. Но слишком недооценил свою родственную душу, подумав, что поймать его будет не так уж сложно, и можно не следовать за ним, пока он еще на виду. Потому что подслушивать семейные разговоры клана Цзян было непорядочно.

А теперь он не знал, где искать Ваньиня.

Объяснять адептам ордена Юньмэн Цзян, с какими такими целями он хочет видеть их молодого господина, очень не хотелось, потому что врать Сичэнь не умел, а говорить им правду раньше, чем он скажет ее Ваньиню, было нечестно.

Лань Хуань плутал по бесконечным дорожкам Пристани лотоса, пытаясь не привлекать внимание членов ордена.

И особенно не попадаться на глаза семье Ваньиня. По разговору с девой Цзян у него сложилось представление, что если уж кто-то вроде Цзян Яньли не постеснялся сделать выговор за непорядочность по отношению к ее брату, и заявить, что это не дело, когда с чувствами ее А-Чэна играют, то остальные вряд ли испытывают к нему очень много положительных эмоций. И в случае, если Лань Хуань будет продолжать в том же духе, дева Цзян определенно не пустит это на самотек, потому что никто не смеет оскорблять или обижать ее младших братьев, и будь обидчик хоть трижды нефритом Гусу Лань, она не спустит ему с рук боль, причиненную ее брату, даже если ее брат достаточно добр, чтобы не жаловаться и говорить, что сам со всем разберется.

Вообще-то, она не угрожала Лань Хуаню в лицо. Конечно же, она этого не делала. Цзян Яньли спросила, в каких они отношениях с Ванцзи, и услышав от Лань Хуаня, что тот любит своего брата, оберегает и заботится, покивала и сказала, что понимает, ибо у нее тоже есть младшие братья, за которых она будет стоять насмерть, и лучше никому у нее на пути не вставать. Даже будь этот кто-то хоть трижды нефритом Гусу Лань. Сказано это было явно для примера. Но Лань Хуань все понял.

Дева Цзян мило щебетала, какими ее братья были милыми детьми.

И Лань Хуань бы даже поверил, что она просто очень заботливая сестра.

Если бы сегодня днем он чуть не умер от ужаса, узнав о методах борьбы с гулями этого ордена.

Возможно, все немного сложнее, чем кажется, но у девы Цзян явно был стержень.

И если уж она, описываемая Ваньинем как милосердная богиня, была столь угрожающей в своей доброте, то чего можно ожидать от Пурпурной паучихи, которая, как известно, обладает штормовым темпераментом?

Как на грех, Лань Хуань заслышал за углом голоса четы Цзян.

Узнавать, что родители Ваньиня думают о нем, не хотелось. Но не было ни шанса, что его не заметили заклинатели со столь высоким уровнем совершенствования. Но чета Цзян продолжала переговариваться, и Лань Хуань не хотел подслушивать, поэтому, пользуясь тем, что на него пока еще демонстративно не обращали внимания, он медленно принялся отступать.

— …госпожа, мне кажется, что А-Чэну нездоровится, — эти слова заставили Лань Хуаня прирасти ногами к земле.

— Да что ты такое несешь! — горячо возразила Юй Цзыюань. — Отогреется, выспится и завтра первым же примчится на тренировку.

— Но он в последние дни такой уставший, надо попросить А-Сяня понаблюдать, как он спит. И заодно взять у лекаря пару отваров… если подтвердится.

— Мой сын не так слаб, чтобы его подкосила такая ерунда!

— Наш сын. Хочется верить… В любом случае, хорошо, что моя госпожа отправила его отдыхать в дом.

Дальше Лань Хуань уже ничего не слышал, потому что ноги сами его несли в центр резиденции, где, по словам Цзян Фэнмяня, должен был отдыхать Ваньинь.

Найти его покои не составило большого труда, они располагались в обычном для наследника ордена месте. Единственное, что спальню угадать вышло только со второго раза.

Лань Хуань замер на пороге, глядя на юношу, клубочком свернувшегося в своей постели. Из-под тонкого, чисто символического одеяла торчала только растрепанная макушка.

Он не был к этому готов.

Вернее, он знал, что пришел к Ваньиню, в его спальню, и он, наверное, даже будет здесь отдыхать.

Но он не был к этому готов.

Не был готов к тому, насколько трогательно будет выглядеть Цзян Ваньинь, и к тому, как собственное сердце решит попытаться проломить ребра. И к чувству вины, накатившему подобно приливной волне, тоже готов не был.

Его родственная душа не спала спокойно. Ваньинь возился под одеялом, тяжело дышал, что-то шептал.

Лань Хуань знал эти симптомы: он и сам последнее время привык просыпаться на полу, упав с кровати, после целой ночи беспокойного сна. Трудно сохранять благопристойную позу, когда во снах кругом огненная бездна, в которой они с Ваньинем сгорают.

Он едва помнил содержание этих снов, он куда-то бежал, пытался догнать Ваньиня, но тот рассыпался искрами, стоило лишь протянуть руку, терялся в стене огня, исчезал в озерах лавы. Иногда они целовали друг друга посреди этих озер, сгорая вместе, и это казалось таким правильным, что просыпаться в одиночку было больно. Было бы лучше, если бы они вместе исчезли в том огне, который их связал.

И вот прямо сейчас Ваньинь горел в одном из таких снов. Без него.

Лань Хуань подошел ближе.

Чуть отвел одеяло.

Замер, не зная, куда себя деть от того, каким же был Цзян Ваньинь.

Даже с этим болезненным лицом, с выступившей на коже испариной и страдальческой складкой между бровями, он все равно был похож на мечту.

Лань Хуань полагал, что это не сильно поможет, но если Ваньинь хотя бы выспится, это будет уже победа. И нашел его ладонь.

Единственное, чего он сейчас хотел, чтобы его прикосновение помогло Ваньиню. После слов дяди о том, что это не всегда работает, он боялся, что между ними уже все потеряно.

Он сжимает пальцы сильнее, передавая немного своей ци. Лицо Ваньиня слегка разглаживается.

— Лань Хуань…

Тот замирает, опасаясь, что его родственная душа сейчас проснется и все не так поймет. Но Ваньинь просто говорил во сне.

Он звал его. Звал по первому имени. И если в Лань Хуане еще оставалась какая-то толика страха, то прямо сейчас она сгорела дотла.

Если Ваньинь может так его звать, есть смысл бороться, пытаться, стремиться.

Если его первое имя может звучать этим голосом, Лань Хуань сделает что угодно, чтобы Ваньинь ему поверил.

Если он все еще может быть для него Лань Хуанем, ничто не потеряно.

Лань Хуань склоняется и целует его в тыльную сторону ладони: все, что он позволит себе этой ночью.

Днем ему приходилось быть серьезным наследником своего ордена. Решать проблемы вместе с Ваньинем. Он напряженно пытался понять, насколько сложен будет их разговор. Насколько Ваньинь на него зол. Но тот, поглощенный заботами, будто бы и забыл, на какой ноте они расстались. И это нормальное общение было одновременно и большим, и меньшим из того, на что он рассчитывал. И в этом было что-то постоянное, потому что их вечно было друг для друга и слишком много, и слишком мало.

Лань Хуань погладил Ваньиня по тыльной стороне ладони.

И с замирающим от нежности и восторга от их близости сердцем смотрел на его спящее, но все еще эмоциональное лицо, с которого медленно уходила боль и тревога, заменяясь сонным спокойствием и призраком улыбки на губах.

Он спал крепко. И вряд ли бы узнал, поцелуй его сейчас Лань Хуань.

Ушел нефрит Гусу Лань, только когда небо за стенами дома посветлело, знаменуя начало нового дня.

Ушел он, не оглядываясь, чтобы не было соблазна остаться еще чуть-чуть. Но если бы он обернулся, увидел бы, как Цзян Ваньинь сквозь сон встревоженно водит по постели рукой, ища чужую ладонь, всю ночь его державшую.

***

Цзян Чэн проснулся почти на небесах.

Конечно же, не полумертвым. Наоборот, слишком живым.

И даже не сразу осознал, что было в картине этого прекрасного утра не так. И что ложь крылась не в солнечных пятнах на полу и стенах, или даже не в том, что его никто не будил.

Ложь этого утра была в самом Цзян Чэне.

Она была в том, что ему было хорошо. Он отдохнул за ночь и даже не просыпался каждый час, встревоженный огненными снами, и даже сейчас связь отступила. Не текла лавой по венам, а горела непонятным предвкушением чего-то.

Если бы Цзян Чэн был оптимистом, он бы решил, что смог привыкнуть к последствиям их дурных с Лань Сичэнем отношений. Но связь душ не была, конечно же, чем-то физическим, и смириться с ней, как с мозолью на пятке, было невозможно.

Но Цзян Чэн и не был оптимистом, так что сразу же понял, что его навещал Лань Сичэнь.

И это немножко поубавило ореол идеальности этого утра. Потому что вот что за человек этот Лань Сичэнь: днем ведет себя нормально и даже спасает Цзян Чэна от гнева матери, а ночью творит невесть что с его спящим телом! Хотя, говоря в его защиту, если бы это было чем-то за гранью добра и зла, Цзян Чэн бы проснулся.

Но все равно, если бы он хотел поговорить, разбудил бы. И от этого становилось немного печально. Потому что Цзян Чэн хотел бы поговорить с ним. Возможно, для переживаний в течение дня у него не было времени, но длинными ночами под стройные трели комаров, цикад и лягушек, Цзян Чэн пытался думать о том, как бы выкарабкаться из замкнутого круга их глупости.

Потому что отрицать было глупо: он был слишком влюблен в Сичэня, а Лань Сичэнь слишком часто пытался его поцеловать для того, кто хотел быть только другом. И если вспомнить уроки Лань Цижэня с этим всем хваленым ланьским самоконтролем, Лань Сичэнь подозрительно часто срывался.

Возможно, если бы он не был таким глупым в его присутствии, Цзян Чэн бы смог все наладить. Но хорошие идеи приходят поздно, также как можно шестнадцать лет своей жизни наблюдать за отношениями двух родственных душ и, только набив кучу шишек самостоятельно, понять, что возможно это немного сложнее, чем «все будет хорошо, если не ссориться».

Цзян Чэн явился в трапезную, когда вся остальная семья уже завершила завтрак и разошлась по своим делам. Только на месте Цзян Чэна заботливой рукой Яньли был оставлен поднос с фруктами и булочками, чтобы он мог дожить до обеда. Подобрав яблоко и пару булочек, Цзян Чэн двинулся на поиски своей родственной души, пытаясь придумать, что тому говорить.

Мысли в голову не шли, и Цзян Чэн, с хрустом вгрызаясь в яблоко, решил, что скорее изведет себя вконец, чем придумает что-то стоящее, а раз так, лучше действовать по ситуации, плыть по течению то есть.

Сичэнь находится в гостевом квартале.

Выглядит он, будто бы у него была прекрасная ночь. Бессонная, конечно же.

Лань Сичэнь тоже замечает его.

В Пристани Лотоса недостаточно по-настоящему уединенных мест, можно уйти на дальние пруды, забраться по позеленевшим от воды мосткам, до которых никогда не добираются провинившиеся и отправленные на чистку адепты, в беседку посреди воды, но все желающие все равно увидят, что вы там, можно забиться в какой-нибудь тайный закуток, тупик или еще куда, но всегда есть шанс, что ты не один знаешь об этом месте, и кто-то может прямо сейчас использовать его по тому же назначению. Поэтому Цзян Чэн повел Лань Сичэня во внутренний двор собственного дома. Потому что там подслушать их может ограниченное число людей. И уж тем более — никто из посторонних.

Они встали под сень старой ивы.

— Ты приходил, — утверждает Цзян Чэн.

— Да, — не спорит Сичэнь.

— Теперь меня даже спрашивать не нужно?

— Я держал тебя за руку. Не больше. Твой отец сказал, что тебе нездоровится. Я хотел хотя бы последствия связи сгладить. Хоть ненадолго. Я бы не сделал ничего, что могло бы тебя оскорбить.

— Просто помог по-дружески? — ядовито осведомляется Цзян Чэн.

— Нет, — Сичэнь качает головой. — Не по-дружески.

— И не просто?

— И не просто.

— Но ты хочешь сказать, что просто сидел около меня ночью, в моей спальне, держа меня за руку?

— Да.

Цзян Чэн смотрит на него.

— Это слишком для тебя? — спрашивает Лань Сичэнь.

— Зачем ты это делал? Нет, я понимаю, что тебе тоже не очень было, но… Есть ли какая-то причина?

— Это долго объяснять, — вздыхает Сичэнь. — Готов ли ты выслушать меня?

Цзян Чэн кивает, прислоняясь плечом к стволу дерева.

— Хорошо, ты должен знать, — Лань Сичэнь собирается с мыслями, смотрит на Цзян Чэна, и его взгляд наполняется решимостью. — Для начала, прости меня, пожалуйста. Я был несправедлив к тебе. Я не пытаюсь оправдаться, просто хочу, чтобы ты меня понял. Мои родители были родственными душами, ты уже знаешь, и они плохо закончили, во многом из-за духовной связи. Я наблюдал за их страданиями. И когда встретились уже мы, я испугался. Я, правда, испугался. Настолько, что даже не подумал о том, чтобы дать нам шанс.

— Я понимаю, — говорит Цзян Чэн. Этот страх был ему не чужд, он тоже боялся возможного ужаса, скрытого под красивой оберткой связи душ. Только если Сичэнь боялся, что если они сблизятся, случится что-то плохое, Цзян Чэн знал, что так и будет, стоит ему настоять на своих чувствах. И он до сих пор не был уверен, стоит ли говорить Лань Сичэню о своей влюбленности.

Лань Сичэнь с силой мотает головой.

— Нет, ты не понимаешь! Мы общались. Мы были рядом. И я был счастлив, нам было хорошо. Ты замечательный. И я, я захотел… чтобы мы были родственными душами по-настоящему. Я больше не хотел быть твоим другом.

— Но ты же…

— Да, я говорил другое. Мне все еще было страшно. И я не знал, чего хочу. Я так перед тобой виноват.

— А теперь ты?..

— У меня было время. И я решил, что… Ваньинь, — говорит Лань Сичэнь, беря Цзян Чэна за руку. — Даже если все станет катастрофой, я бы все равно хотел представить тебя своему клану, как спутника жизни. Если ты захочешь после всего…

Цзян Чэн не мог это слушать, и поэтому сделал единственную разумную в данной ситуации вещь: перестал,

впечатав Лань Сичэня в дерево.

И поцеловал. Впервые — сам.

Лань Сичэнь стонет ему в губы, сгребая в поистине медвежьи объятия. И отвечая, так отвечая, что Цзян Чэн и сам теряется в пространстве-времени. Только бы они дерево не повалили… Вэй Усянь будет до конца жизни припоминать ему последствия роковой страсти, хотя с чего бы думать об этом сейчас, когда Лань Сичэнь сказал, что хочет, чтобы они были с Цзян Чэном спутниками жизни. Когда Лань Сичэнь целует его так, будто мечтал об этом всю жизнь, когда обнимает так, что еще чуть-чуть — затрещат ребра.

Казалось бы, вот оно: то, чего ждала связь, но огонь внутри только распалялся, грозясь поглотить их обоих, ну, и какая разница. Цзян Чэн не хотел размышлять о превратностях связи. Впрочем, кое-что все-таки в жаре между ними менялось: духовный огонь был напрочь сметен, обычным, телесным. Руки Лань Сичэня давно уже жили своей жизнью, шарили по спине Цзян Чэна, тянули волосы: когда только успел ленту стащить; гладили по лицу.

Цзян Чэн отстраняется, загнанно дыша.

— Я тебя люблю! — бестолково брякает он, с чувством и толком, потому что он должен был это сказать, он хотел это сказать и все эти месяцы молчания были на самом деле невыносимы для его привыкшей резать правду-матку натуры.

Лань Сичэнь, удерживаемый на ногах только стволом ивы за спиной, смотрит на него совершенно сумасшедшим, полным дурманной дымки взглядом. Ему сейчас хоть что говори, он все примет с этим восторженным лицом.

Мелькнувшую на мгновение мысль сказать что-нибудь глупое, чтобы проверить, Цзян Чэн запихивает поглубже в разум и вместо этого, сжав за щеки красивое зардевшееся лицо Лань Сичэня, повторяет:

— Я тебя люблю!

Бесполезно. Взгляд Лань Сичэня яснеет лишь самую малость, и этой малости хватает лишь на вспышку надежды в светло-карих глазах.

И Цзян Чэн повторяет в третий раз.

— Я тебя люблю, — он хочет ответа. А Лань Сичэнь только и может, что смотреть на него, как на небожителя. — Лань Сичэнь!

— Лань Хуань, — зачем-то называет свое имя тот. — Так ты звал меня, когда спал.

— И?

— Я — Лань Хуань.

— Хорошо, Лань Хуань, но я тебе тут в любви признаюсь, может, ответишь? Мне уйти?

Его руки тут же стальными обручами смыкаются на теле Цзян Чэна.

— Нет.

Лань Сичэнь пару раз моргает, как сова, красивая такая, и Цзян Чэн не может ничего с собой поделать: похоже, теперь его всю жизнь будут сопровождать глупые ассоциации о том, какой Лань Сичэнь хороший, при мысли о нем. И повторяет более осмысленно:

— Нет. Не уйти.

Цзян Чэну становится смешно. И он не отказывает себе в приступе истерического смеха.

— Ваньинь?

— Хах… Прости, просто мне вдруг стало очень смешно. Потому что это смешно и так глупо. Так глупо.

— Я понимаю. Но ты… ты когда… и почему сразу не сказал мне?

— Эй, — Цзян Чэн притворно возмущается, слегка толкая Лань Сичэня в плечо. — Тебе одному можно бояться? Знаешь ли, не у тебя одного был перед глазами плохой пример. Брак моих родителей случился только потому, что они родственные души. И это вообще им не помогло. А тут я просыпаюсь в одной постели с тем, по кому давно сох, и мы — родственные души. И я думал: «да не может быть». И тут ты: «вообще-то я не в восторге от тебя». И я: «а, да, теперь может».

— Я не это говорил.

— А как же: «не то, чтобы у меня были большие ожидания на эту связь». Знаешь, напрашивается продолжение: «В общем-то, так и случило…»

Лань Сичэнь внезапно вздрагивает, кладет ладонь на рот Цзян Чэну и каким-то слабым голосом выдавливает:

— Что значит «давно сох»? Ты хочешь сказать, что уже тогда… а я… глядя тебе в глаза?.. О, демоны!

Цзян Чэн мычит ему в руку, и Сичэнь убирает пальцы.

— Да я даже не удивился: шансов у меня было немного. На мороз не вышвырнул — и ладно.

— Я бы так не поступил.

— Ну, наверное, но и чего-то ожидать я бы не стал. Я же ведь вечно не тот, кого выбирают.

— Но я выбрал тебя по своей воле, — говорит Сичэнь, сильнее притягивая Цзян Чэна к себе. — Я, знаешь ли, пытался тебя не любить. Но ты стоишь всех рисков.

— А скажи я тогда, ты бы принял то же решение, или бы просто пожалел бедолагу?

— Хорошо, ты прав, нам нужно было немного узнать друг друга, — миролюбиво соглашается Сичэнь. — И, Ваньинь, прости, правда. Я тогда нечасто думал о твоих чувствах, и о своих, если честно, тоже.

— Я уже не злюсь. Да, мне было обидно, и я чувствовал себя униженным. А еще хотел убить нас обоих, чтобы не мучиться, и…

— Я понял, — смеется Сичэнь. — Буду извиняться делом, за все по очереди.

— Ты, правда, больше не сожалеешь, что мы… как бы, родственные души?

— Есть одна вещь. Если бы я мог изменить одно событие, я бы вернулся в тот день, когда мы впервые прикоснулись друг другу, и объяснил бы самому себе, что за человек мне достался, мол, только попробуй не ценить. Остальное бы менять не стал. А ты?

— У меня ничего нет. Хотя… знаешь, есть одна вещь. Вот мы, вроде, все друг другу объяснили, и поняли тоже все. Так какого черта мы все еще болтаем? — сообщает Цзян Чэн, вырываясь из объятий только для того, чтобы снова вжать Лань Сичэня в дерево.

Ловит чужую улыбку губами.

— Мне, знаешь ли, мало, — добавляет он, прикоснувшись к чужой щеке. — Всего.

Лань Сичэнь мог бы в этот момент затмить солнце, если бы его радость неожиданно стала бы светом. Он, как кот, подался навстречу руке, блаженно закрывая глаза. Цзян Чэна захлестнуло нежностью к этому человеку.

От всех этих поцелуев и признаний у него подгибались колени, и пока они ему не отказали, отправив в позорное путешествие к ногам Лань Сичэня, а там он пока оказываться не собирался, Цзян Чэн подхватил свою родственную душу на руки и затащил в дом: целоваться, сидя на кровати было, наверное, гораздо удобнее.

***

Лань Хуаню не спалось. Это уже второй раз, когда он оказывается в спальне Ваньиня, но на сей раз он мог лежать рядом с ним, обнимать, прикасаться, и то, каким мирным было лицо его родственной души, являлось величайшим чудом.

За дверями раздались тихие шаги, которые человек, не являющийся заклинателем, счел бы дуновением ветра или чем-нибудь столь же незначительным. Лань Хуань прикрыл глаза, так, чтобы все равно видеть, принял наиболее расслабленную позу и стал ждать.

В дверном проеме возникла женская фигура в фиолетовом.

Вздох.

Госпожа прошла через комнату к шкафу, распахнула, достала что-то свернутое и направилась к кровати. При ближнем рассмотрении Лань Хуань понял, что к ним пришла госпожа Юй, а в руках у нее то самое тонкое одеяло, под которым этой ночью спал Ваньинь. Юй Цзыюань накрыла их обоих. А потом, Лань Хуань, сомкнувший из-за ее близости веки полностью, ощутил движение рядом со своим лицом. Наверное, она отвела с глаз сына непослушную челку. Лань Хуань на мгновение вновь взглянул на Ваньиня, и понял, что был прав.

Госпожа Юй ласково погладила сына по голове, и все сжалось внутри Лань Хуаня от того, чему он стал свидетелем. В материнской нежности не было ничего странного, но он ощутил легкий укол сожаления и какого-то отчаянного чувства, названия которому быть не могло.

И только многолетние упражнения, направленные на умение держать себя в руках в любой ситуации, о которых он сейчас вспоминал через раз, не позволили ему подскочить, когда госпожа Юй и к нему прикоснулась не менее ласково.

— Дети… — вздохнула она с щемящей нежностью. Наверное, даже покачала головой.

И Лань Хуань только сейчас догадался обрадоваться, что они не делали ничего неприличного, и даже были одеты в достаточной степени, чтобы можно было решить, что они просто легли спать.

Госпожа Юй вышла из спальни, и Лань Хуань вздохнул с облегчением, обнял Ваньиня покрепче и постарался все-таки уснуть.