Мелодия будильника впивалась в мозг, как бешенная псина. Цзян Ваньинь недовольно завозился, пытаясь слиться лицом с постельным бельем. А потом вспомнил, какой сегодня день, и захотел умереть на месте.
В общем-то, на самом деле, не было ничего особо криминального, просто лекция Лань Сичэня, просто почти два часа в обществе самого красивого в мире человека, безнадежного краша и так далее и тому подобное. Провести почти два часа, слушая его мягкий завораживающий голос. Который, наверняка, обеспечивает ему стопроцентную посещаемость даже в случаях самых унылых дисциплин.
Всего ничего.
Главное, держать лицо, пытаясь не выглядеть слишком влюбленным.
И не убить Вэй Усяня, потому что лекция на весь поток их факультета.
И слушать его шутки на тему своей одержимости Цзян Ваньиню не хотелось.
Будильник перестал надрываться, автоматически переставляясь на десять минут вперед. Цзян Ваньинь соизволил продрать свои уже уставшие глаза: всю ночь он спал просто ужасно, варясь в котле суматошных снов и просыпаясь каждый час с мыслями о том, что уже опаздывает.
Вэй Усянь на соседней койке сопел в обе дырочки и никаких терзаний не испытывал, настолько безмятежный, насколько это было вообще возможно. Цзян Ваньинь из вредности запустил в него подушкой.
Вэй Усянь мог бы считаться сыном сатаны, если бы Цзян Чэн не знал его родителей, потому что этот монстр мало того, что не проснулся, он еще и подгреб под себя подушку, что плюшевого медвежонка, и засопел еще слаще.
— Урод, — замечает Ваньинь.
Комнату вновь заполняют вопли будильника Вэй Усяня: тот был безнадежен в плане ранних подъемов, и менял будильник каждую неделю, выбирая композиции одна другой чудовищнее, вот и сейчас на записи верещал какой-то парень, не щадя своих голосовых связок. Впрочем, ему ничто не помогало. Просыпались от этого дерьма только Цзян Ваньинь и Яньли.
В очередной раз поклявшись себе записать на диктофон крики матери, Цзян Ваньинь решил оборвать вопли будильника: не был он ценителем такого жанра.
И поэтому, отключив будильник, Ваньинь разбудил своего убогого друга, немилосердно скинув его с кровати прямиком на холодный пол.
***
— Эй-эй-эй! — вдруг осенило Вэй Усяня. Вернее, это должно было походить на «эй-эй-эй», но с набитым яичницей ртом выходило скорее агрессивное «ммм».
— Сначала прожуй, — заботливо говорит Яньли. — Мы ведь не хотим, чтобы ты подавился.
— Говори за себя, сестра, я именно этого ему и желаю по десять раз на дню, — фыркает Цзян Ваньинь в свой кофе.
— И пофефому у фефя неф фефуфки! — сообщает Вэй Усянь.
— У меня высокие стандарты.
— Ага, красотки с ученой степенью доцента, — замечает он, с шумом проглотив остатки своего завтрака. От незамедлительной смерти по причине «Цзян Ваньинь» его спасло только своевременное вмешательство Яньли.
— А-Сянь, нехорошо шутить над чужими чувствами.
— Прости, а-цзе.
— А где мое прости? — возмутился Ваньинь.
— Так, мальчики, хватит. Собирайтесь на учебу, не хватало вам еще опоздать из-за глупых ссор.
— Погоди, погоди, а-цзе. Я ведь так и не сказал, что я придумал. Чэн-Чэн, ты ведь сказал, что этот твой доцент тоже в тебя вкрашился? В общем, правила правилами, но он же не железный…
— Я не хочу, чтобы его уволили. И хватит меня так называть!
Это глупое «Чэн-Чэн» приклеилось к Цзян Ваньиню в детстве, благодаря дурацкой истории с апельсинами, о которой вспоминать не хотелось, но о которой напоминали все, кому не лень. Даже сестра периодически срывалась на это прозвище, а отец, похоже, и вовсе забыл, что по документам он вовсе не Цзян Чэн. Это грозит вылиться в большую неловкую ситуацию, когда дело дойдет до наследования.
— Он не железный! — упрямо повторяет Вэй Усянь. — А ты — упрямый. Соблазняй его. Потому что я не хочу жить в одной комнате с ходячим депрессивным недотрахом в твоем лице. Ты прямо с утра беситься сегодня начал, а прошло всего два дня. Что будет через месяц, страшно подумать. В общем, Чэн-Чэн, ноги в руки и на штурм.
— Я тебя ненавижу, — шипит Ваньинь.
— Ты сдался? Что, не хочешь даже п-о-п-ы-т-а-т-ь-с-я?
— Скотина, — говорит он. По больному бьет. Отец вечно твердит о достижении невозможного, попытках совершить чудо. Настолько часто, что каллиграфии этого семейного девиза висели у них в столовой, гостиной, отцовском кабинете (возможно, спальне) и обеих кофейнях. И Цзян Ваньиню регулярно доставалось за излишние осторожность и прагматизм. И Вэй Усянь, разумеется, знал, насколько это триггерит.
Вэй Усянь у нас прелесть и солнышко, которое знает, как взять на слабо. Скотина.
— Ладно! — рявкает Ваньинь. — Я попробую!
Вэй Усянь победно ухмыляется.
— В общем, пойдем, первое впечатление — это, конечно, важно, но вторым мы его дожмем.
Видя этот поистине эпический разрушительный энтузиазм, Ваньинь захотел повернуть назад, откатить свое согласие, но в жизни не было сочетания кнопок «контрол-зэт», и Вэй Усянь теперь с него не слезет.
Кошмар всей его жизни радостно закопался в свою так и не разобранную сумку со шмотками. Бормоча себе под нос, он превращал и так безбожно смявшиеся за это время вещи в полнейший хаос, и не трудно было увидеть метафорическим третьим глазом тот день, когда этот засранец начнет, тактично помалкивая, тырить вещи Ваньиня под предлогом «нечего надеть», приблизительно тот день настанет где-то дня через четыре. Когда сестра утащит в стирку то, что Вэй Усянь носил сейчас.
— Нашел! — радостно машет какими-то штанами дьяволово отродье. Цзян Ваньинь, прищурившись, опознает свои черные джинсы. И уже было открывает рот, чтобы спросить, а какого, собственно, хрена, но понимает, что вопрос нуждается в переформулировке.
— Какого хрена они не на свалке? — интересуется он. Эти джинсы стали ему малы года два назад.
— Ты что? — возмущается Вэй Усянь. — Они — то, что нам сейчас нужно.
— Даже учитывая моду на сверкание щиколотками в любое время года, они мне малы. И тебе — тоже. Что они у тебя делают?
— В этом вся соль.
— О нет… — тянет Ваньинь, улавливая замысел своего приемного брата.
Тот кивает, радостно скалясь.
— Я проверял, они охуенно обтягивают зад, и в них все еще можно втиснуться.
— Пиздец, — сообщает Ваньинь в пространство.
— Ты уже подписался на это, так что не ной — и лезь.
— Пиздец, — повторяет он. — Я ненавижу тебя.
— Повтори это, когда твой офигенный красавец падет под натиском твоего обаяния.
— Ты сам-то веришь в то, что несешь?
— Ну, да. Ладно, в общем, ты мне еще спасибо скажешь. А теперь лезь.
***
Аудитория была полна народу, а в Цзян Ваньине жил иррациональный страх при посадке на место услышать треск ткани, хоть джинсы и были добротными, и выдерживали же как-то Вэй Усяня, а тот был немного крупнее. Но страх все равно был.
Они устроились во втором ряду, впереди (из-за иррационального же студенческого ужаса перед первыми партами) было почти свободно, не считая какого-то парня, который, видимо, ночевал тут. Цзян Ваньинь приготовил тетрадь, приготовил диктофон и теперь тщетно делал вид, что не знает сидящего рядом с ним клоуна.
Тщетно, потому что этот клоун звал его по имени на всю аудиторию и ржал, как укурок, тыкая локтем в бочину.
Судя по тому, насколько нервно дергался парень впереди, когда после короткой паузы голос Вэй Усяня вновь заполнял все помещение, у Цзян Чэна скоро появится подельник в нарушении уголовного права, или соучастник, помогающий скрыть следы убийства.
Первые ряды были уже заполнены, но это парень не спешил убираться на оставшиеся свободные места от греха подальше. Либо мазохист, либо фанат учебы. Потому что Цзян Ваньинь бы сам убрался, если бы не знал, что Вэй Усянь пойдет за ним. Ну, и если бы не желание пялиться всю лекцию на Лань Сичэня из первых рядов.
Наконец, аудитория заполнена почти полностью, и в лекционный зал заходит преподаватель.
Воцаряется тишина.
Лань Сичэнь встает за кафедру, шуршит конспектами, благодушно оглядывает не особо обремененную знаниями толпу.
Вэй Усянь издает тихий восторженный звук.
— Чэн-Чэн, а, Чэн-Чэн, у него случайно нет братьев? — спрашивает он. — А то глаз у тебя алмаз, а мы бы могли устроить двойное свидание…
Ручка в руке у сидящего впереди парня угрожающе трещит.
— Ладно, прости-прости, бро, — извиняется Вэй Усянь перед этим парнем. — Лекция началась, я — могила!
Ваньинь запускает диктофон, когда преподаватель начинает повествовать.
Потому что писать он на этих лекциях не собирается. Это же надо иногда в тетрадь поглядывать, а туда он смотреть совсем не хочет.
Смотреть хочется на Сичэня, который в своей преподавательской стихии был великолепен. И рассказывал с таким интересом, что даже если бы не было этого бессмысленного и беспощадного краша в Лань Сичэня, этот предмет все равно стал бы одним из любимейших.
***
Заходя в лекционную аудиторию, Сичэнь испытывал даже больший мандраж, нежели когда ему приходилось проводить свою первую лекцию. В зале должен был присутствовать Ванцзи, перед которым очень не хотелось ударить лицом в грязь из чисто братского желания быть предметом гордости и примером для подражания, и Цзян Ваньинь… просто Цзян Ваньинь, которого просто хотелось. В том числе и впечатлить.
Найдя их обоих взглядом, Сичэнь почувствовал желание убежать куда подальше, потому что сидели его брат и влюбленность рядом, только на разных рядах.
А еще рядом с Ваньинем, который выглядел прекрасным, как рассвет, сидело нечто, позволявшее себе его постоянно лапать, тыкать в бок и обнимать. И это за те две минуты, которые Лань Сичэнь был в помещении. Повторив про себя, как мантру, тот факт, что Цзян Ваньинь не похож на того, кто будет флиртовать с другими, находясь в отношениях, Лань Сичэнь начал организационную часть лекции, объясняя студентам, что такое дисциплина, какие в ней виды контроля, и что нужно, чтобы уйти в следующий семестр без долгов по ней.
Цзян Ваньинь смотрел.
И брат смотрел.
Влюбленность требовала глупостей, братская ответственность — осмотрительности. Но так как смотреть на одного, не глядя на другого, было нельзя, рождалось мощное противоречие.
А еще хотелось убить того парня, который что-то шептал Ваньиню прямо в ухо.
Утешало, что, похоже, этот юноша не в группе Ваньиня, и созерцать подобное придется не так часто.
Лекция шла неторопливо в штатном режиме, не считая внутренних криков лектора.
Но время походило к перерыву. Сичэнь намеревался освежить свою память относительно содержания второй половины лекции: знать все наизусть, как это делали профессора, читающие свои дисциплины из года в год по двадцать лет, он еще не умел.
Объявляя перерыв, он был счастлив, что есть такая замечательная кафедра перед ним.
Потому что Цзян Ваньинь встал.
И не только он.