— С тех пор, как мы начали практиковать осознанные сновидения, мне постоянно снится город, в котором мы с Шестой выросли, — рассказывает Моно, теребя в руках пакет для успокоения. — Возможно, это была плохая идея. Пребывать там — сомнительное удовольствие.

— Ты называешь ее Шестая, — заметила доктор. — Почему не имя, а позывной?

— Потому что она всегда была для меня Шестой. Только так.

— Хорошо, — легко идет на уступку доктор. — И что тебе снится обычно?

— Побег, — не раздумывая отвечает Моно. — Погоня. Наша жизнь всегда была такой: мы от кого-то или чего-то сбегали.

— И от кого вы бежали в твоем последнем сне?

Моно поморщился.

— Это неважно.

Доктор понимающе кивнула и спросила другое:

— Тогда чем все кончилось?

— Я ее спас. Вытащил с самого дна, — голос снизился до шепота и Моно добавил едва слышно: — Как тогда.

— Она была благодарна?

Моно хмыкнул.

— Она была под кайфом и сломала мне руку и почти — шею. Но потом да… Наверное, — он снова забормотал, едва шевеля губами: — Она никогда не говорила. Когда пришло время, она ушла, бросив меня в грязи, — воспоминание ядовитой иглой укололо в вену. — Сейчас она едва ли меня помнит.

— Но ты не можешь забыть это.

Признать это не так уж сложно.

— Да. Это предательство.

Они помолчали. Моно комкал пакет.

— О чем ты думаешь сейчас?

— Что, возможно, — Моно вздохнул, — возможно, я должен был бросить ее первым. И это не стало бы таким болезненным… впечатлением.

— Ты думаешь, это было бы справедливо?

— Я… Я не знаю.

Молчание расходилось как круги по воде, и в волнении исчезала ясность.

— То, что прошло, уже в любом случае не изменить, — напоминает ему доктор.

— Я знаю.

— Но что ты хочешь сделать прямо сейчас?

— Какая разница?

Моно отказывается признать, что разница есть.

— Я надеюсь никогда ее больше не увидеть.

«Правда ли это?» — мысленно спросил у себя Моно. И не ответил. В колонии ли, в психушке, в наркопритоне или где бы еще Шестая ни была, пожалуй, Моно не хотел бы быть там же. Но она все равно была с ним. До сих пор.

— Но что бы ты мог сделать там, в своем сне. Разве суть в том, чтобы бросить? Отомстить?

— Нет! — вырвалось у Моно раньше, чем он понял. — Я бы хотел… Хотел…

Доктор не торопила его признание. Какие-то слова рвались из горла, но получалось сипение.

— Я бы хотел ее просто отпустить, — вдруг понял Моно и даже на секунду выпустил пакет из пальцев. Слова прозвучали как ругательство, бред и богохульство в одном флаконе.

— Если ты сделаешь это во сне, в любой момент, это будет предательством?

«Да!» — кричит Шестая из его детства.

— Нет, наверное, нет… — неуверенно бормочет Моно.

— Тогда ты можешь попробовать. Закрыть глаза.

Спустя какое-то время Моно и правда накрыла темнота.

А потом он снова брел по коридорам со старыми обоями. Все было так знакомо и нереально одновременно. В этом суть снов: они совмещают осколки воспоминаний в причудливый пазл, который в целом уже невозможно узнать. Скрипящие доски давили на ступни, а перед глазами маячили круглые дырки родного пакета.

А Шестая… Шестая никогда не просчитывала жесткие ходы, ее решения славились спонтанностью. Предсказать следующее действие никому из противников не удавалось, а друзьям ведь это не нужно, верно? Поэтому она бежала впереди, а Моно — за ней.

Лишь одна проблема: у Шестой не было друзей, а Моно был лишь временным союзником. Но, может, поэтому он смог ее просчитать: он знал, кто она, она знала, кто он. Зашипел телевизор, из-под желтого капюшона на него сверкнули хищные, но такие родные огни.

Но глядя, как жёлтое пятно утаскивает в телеэкран длинная лапа Тощего, Моно уже не дрожит: так надо.

Неважно, что это сон, неважно, что в жизни не было ни телевизора, ни гигантской руки. Даже сейчас, внутри этого образа, Моно помнил, как все было на самом деле, когда Шестую уводили. И он действительно струсил, стоя в стороне. Во сне это приобрело образ темноты под детской кроватью. Там пахло, как в приюте, откуда они сбежали с Шестой когда-то, а цвета смешались, как старая акварель, в которой грязи с улицы больше, чем краски.

Свет моргает и тухнет. Моно выползает из своего иллюзорного укрытия. Он делает так всегда в этом сне, но в этот раз все будет иначе. И он вынужден признать: это необходимо.

Моно без сомнений развевает рукой беззвучную голограмму — то, что осталось от его союзницы. Ему кажется, что он слышит от выпуклой поверхности с помехами ту самую мелодию, пожирающую душу Шестой где-то там. Моно затыкает уши, отворачивается от экрана и уходит прочь: ему пора покинуть этот город.

В конце концов, сценарий этого сна известен наперед, а Моно надоело играть роль. Ему не нужно вытаскивать Шестую, потому что она давно бросила его. Спустя столько лет, пора бы ее отпустить.

Внутри Моно раньше был и их старый город, и приют, и места работы, и вся Шестая целиком, с ее босыми ногами и зажигалкой, желтым плащом цвета стен психбольницы. Словом, тесно. Давило на легкие, дышать тяжело. А теперь вдруг с каждым шагом прочь из города, все дальше и дальше, Моно становилось свободнее. Цвет блек, картинка стиралась, и в какой-то момент город исчез.

Моно открыл глаза.