40 лет спустя
Летом на даче хорошо — особенно, если приезжать в такое хитрое время, когда поздние абрикосы ещё не успели окончательно отойти, а ранние яблоки и груши уже начали появляться. Родители Мстислава ничего на даче не садят — мама разводит только цветы, а папа днём спит, потому что все ночи напролёт проводит у окошка под крышей, наблюдая через огромную трубу, как мерцают звёзды. Такие вот у родителей увлечения. А у Мстислава пока увлечений никаких нет. Разве только лазать по соседским заборам. Ветки деревьев, конечно, свешиваются наружу, так что, чтобы похрумкать фруктами, забираться в чужие дворы на самом деле вовсе не обязательно, но как-то так всегда получается, что яблоки, сорванные там, где их рвать нельзя, оказываются на порядок вкуснее и слаще тех, которые рвать можно беспрепятственно.
Дачный посёлок совсем небольшой: две улицы да ставок. По улицам можно бегать, а в ставке — плавать. За ним приглядывают, не позволяют дну покрываться илом, подвозят на берег рассыпчатый жёлтый песок, и всегда убирают весь мусор. В последний раз убирать даже Мстислав помогал.
Дальше лесок. Он совсем нестрашный. Если проходить его поперёк, то коротенький — не заблудишься. А вот, если идти вдоль, можно даже устать. Посёлочек находится у леса точно-точно посередине. Если бы лес мог складываться пополам, то, словно огромные щипцы, зажал бы собой все дачи. Но складываться лесу нельзя. В правом его конце старое кладбище, а в левом река — лес как раз в неё упирается.
Когда у Мстислава бывало хорошее настроение, он, запасшись мамиными бутербродами и соседскими яблоками, бежал к реке или на ставок. А вот, если настроение оказывалось плохим или просто задумчивым, шёл на кладбище. Там, в колких еловых тенях, среди чёрных и белых гранитных глыб, усыпанных сухой хвоей, было по-странному спокойно и тихо. Только воро́ны каркали. Или во́роны? Бабушка рассказывала, что это — две совершенно разные птицы. Жаль, что теперь бабушки нет. Уже три года, как нет, но Мстиславу всё ещё без бабушки порой грустно.
В тот день, впрочем, настроение у Мстислава было хорошим. Проснулся он рано, чувствовал себя бодрым, да ещё и соседка угостила пышными горячими пирожками. Жаренные в масле, пирожки истекали жиром и сладким сиропом — ведь тётя Клава заворачивала в тесто мягкие фруктовые карамельки.
Мстислав бежал по отлично утоптанной тропинке, на ходу облизывая перепачканные ладони и пальцы. К реке есть подход, нужно будет обязательно спуститься и вымыть руки. А потом уже поворачивать влево, к мосту. Его родители переходить запрещают, но Мстислав уже давно кое-что придумал — он идёт по мосту ровно до середины, а дальше прыгает — и плывёт по реке. Ведь сказано же «не переходить»? Ну так Мстислав целиком и не переходит.
За рекой, между тем, интересно. Там и пасека, и подсолнечниковое поле, и широкая автомобильная дорога, и ферма, с которой густо пахнет навозом…
Пока просыхала одежда, Мстислав валялся на травке, ковырялся в зубах колоском и наблюдал, как двое пастухов гонят стадо на водопой. Коровы низко, трубно переговаривались и били себя по бокам длинными хвостами-метёлками. Слепней гоняют.
У коров тоже были цвета — не такие, как у людей, более однообразные, монотонные. Вот крайняя слева блёклая немного. Значит, болеет. А у одного из пастухов всё перемешано, словно вокруг него кокон из разноцветных спутанных ниток. Так обычно у пьяных. Может, он пил вчера?
Наконец лежать без дела Мстиславу наскучило. Поднявшись на ноги, он побежал прочь от реки — к ферме, к дороге, к беленьким жилым хаткам. Там тоже жили дети, но заговаривать с ними Мстислав боялся. Каждый раз обещал себе, что вот сегодня точно подойдёт и заговорит… и всегда убегал в смятении. А вдруг он им не понравится? Или вдруг прогонят, как чужака?
По дороге иногда проносились автомобили — красивые, блестящие, новенькие, совсем не такие, как тот, который водила мама. Мстиславу особенно нравились красные, государственные машины, с гербами и другими разными знаками. Но таких было больше в Киеве. Зато здесь чаще встречались грузовики, а три раза в неделю на ферму приезжал сине-жёлтый молоковоз.
Пристроившись на пригорке у поворота, Мстислав стал выжидать — кто сейчас появится: большая машина или маленькая, и какого цвета? А, может, вообще велосипед или даже горыныч?
Но сегодня был выходной, потому дорога долго оставалась пустынной. Все, кто хотел, приехали или уехали ещё утром. Может, попытать счастья на поле? Вдруг там интереснее?
Что-то привлекло внимание Мстислава, какое-то белое пятнышко — едва различимое, движущееся вдоль кустов на другой стороне дороги. Он сощурился. Кто-то бежит. Похоже, другой ребёнок. И что это за ним? Будто воздушный змей, но какой-то полупрозрачный, струистый. Ни целлофан, ни бумага, а… как кисель или вот... разлитый по небу шампунь — разноцветный, яркий... Страшно интересно! Что из этого сильнее — страшно или интересно? Первое слово вынуждало скорее бежать куда подальше, а второе — спуститься с пригорка, двинуться белому пятнышку-ребёнку навстречу или наперерез.
Но не похоже, что этому ребёнку весело. Так быстро бежит… Жаль, что с такого расстояния не разобрать, какие вокруг цвета. Мстислава озарило — вот, на что на самом деле походит нечто в небе. Это же как цвета — только очень сильные! И они извиваются, тянутся… обзор стал немного лучше, светлое пятнышко оглянулось, кажется споткнувшись, упало в траву… Да эти… цвета… они же гнались за ребёнком!
И наконец настигли.
Всё-таки страшно. Слишком.
Дорогу Мстислав даже не перебежал, а перелетел, скатился в крохотный овражек… Нечто, настигшее ребёнка, уже бесследно исчезло. А белое пятнышко лежало, свернувшись клубочком, спрятав голову в коленях, закрыв уши ладонями… девчонка. Такая маленькая, в платьице — не белом, как издалека казалось, а светло-жёлтом.
Ещё жива, но скоро умрёт.
Это знание пришло к Мстиславу точно так же, как понимание цветов, которые он видел вокруг людей, сколько себя помнил. Вокруг девчонки слабо мерцала дымка — то разгоралась, то гасла…
Что это вообще было?
— Злыднева сыть… — пробормотал Мстислав так, как делали взрослые. Ругательство и звучание собственного голоса предали уверенности.. Присев, он тронул хрупкое плечо — оно мелко тряслось. Чья она, интересно? И откуда? И, ой… ой-ой-ой… Дымка совсем поникла. Надо её как-то раздуть — как угасающий костерок раздувают.
Мстислав не хотел, чтобы кто-нибудь умирал. Даже, если этот кто-то совсем незнакомый.
— Ну, хочешь, я своими цветами с тобой поделюсь? Я их не вижу, но у меня же они наверняка тоже есть.
Девочка не ответила, а Мстислав увидел какой-то свет. Не вокруг, а, как будто, внутри себя. Свет и тепло, они лились сквозь него — оставалось лишь направить их в руку, сжимающую обмякшее плечико. Что-то не то всё равно. Мстислав нашарил покрытую капельками пота горячую кожу…
Дымка вокруг девочки вспыхнула, разгорелась…
«Тук-тук-тук», — сердце Мстислава.
— Туда! Без вариантов! Туда, блин!
— Мать твою! Потерял, не вижу. ГГ нам головы открутит!
— Так на стрелку смотри, а не в небо. По следу, по следу давай!
Голоса, треск ломаемых веток…
Мстислав встрепенулся. Что делать? Ой, что делать? Кто-то бежит сюда — взрослые мужчины, кажется, злые. Нужно спрятаться. Лучше спрятаться! Если кто-нибудь узнает Мстислава, если доложит родителям, что был за рекой, да ещё и… цвета… и как с девочкой поступить?
В последний раз взглянул на неё. Она, хоть и спала, вроде, выглядела здоровой.
— Вижу, что-то вон!
Взрослые люди же лучше должны разобраться? Мстислав вскочил. Бежать через дорогу назад уже было опасно, потому юркнул в кусты, притаился... Как раз и проследит. Только бы нашли лишь девочку, а его — нет. А то ведь мама… как там они кричали, голову открутит?
— Приплыли. Злыдня мне в…
— Ох ёп… — Около девочки появились сначала одни, а потом и вторые ноги в военных ботинках. — Значит, она из той раскуроченной машины. И чё с ней делать, Быстров? Энергомер охреневает.
— Думаешь, от неё?
— Да ясен-красен. Видать, в неё вошло. Так чё делать, Быстров?
Несколько секунд оба молчали и не двигались.
— Что делать, что делать… Николай меня сожрёт. И тобой закусит.
— Так…может, — скрипнула кожа, что-то щёлкнуло. — Того — да и всё? И отчитаемся, что сгусток ликвидирован, а семья вся…
Один из военных вскочил, послышался звук удара — кажется, по лицу.
— Ты, сука, охренел, дуло направлять на ребёнка?
— Так чё я? Ничё я, Быстров. Как лучше же…
В этот момент девочка шевельнулась.
— Мама? А… Мама?
Тот военный, которого называли Быстров, встал перед девочкой на колени.
— Посмотри-ка мне в глаза, милая.
— Мама… а… мама?
— Можно, я возьму тебя на руки?
— К маме? Да, дядя?
— Конечно… Давай. Пойдём.
Ещё через 20 лет
Сортировка — это очень страшное слово. И место тоже страшное. Хоть в самом месте ничего такого и нет, оказавшись среди тревожно переминающихся с ноги на ногу незнакомцев, особенно ясно ощущаешь, что здесь ты — уже не вполне человек. Сортировка… Тут тебя могут или выбрать, или отбраковать. Глеб грустно сверлил глазами обугленное, расколотое дерево — молния явно попала. Скорее всего, недавно. Немного подташнивало — и от волнения, и оттого, что Глеб ещё не отошёл после операции. Злыднев аппендицит…
— Равняйсь! Руки по швам, смотреть вперёд!
Глеб закусил уголок губы. Справа, от реки, приближалась группа одетых в тёмно-серые формы людей. В глаза бросался кто-то массивный и лысый, ещё коротко стриженный высокий блондин и… ох… Седая коса. Неужели это… сам Николай? Глеба бросило в жар, а потом и в холод. Главнокомандующий ведь крайне редко приезжает на сортировки — так офицеры говорили, Глеб слышал ещё в машине.
Группа медленно двигалась вдоль выстроенной на полянке шеренги. Иногда Главнокомандующий останавливался и пару секунд сверлил кого-нибудь взглядом, после чего либо шёл дальше, либо сухо бросал:
— Шаг вперёд.
Это значит, выбрали? Или наоборот? Глеб скрестил пальцы. Стихии, пожалуйста, пожалуйста… Уж лучше на Разрыв, в пугающую, таинственную, смертельно опасную неизвестность… Чем… на север, в центр реабилитации.
Группа приближалась — Глеб видел их одинаковые ботинки. Ой, значит, опустил взгляд. А взгляд опускать нельзя — это же трусость. Но, с другой стороны, если поднять и в лица смотреть, не воспримут ли это, как наглость и вызов?
— Шаг вперёд. Шаг вперёд, — повторялось бесстрастное. По ряду парней то и дело прокатывались вздохи.
Глеб, наконец отважившись, вскинул голову…
Ой.
Прямо перед ним стоял господин Главнокомандующий. И смотрел — изучающе, жутко. Потом моргнул, чуть качнул головой, поджал губы. Коротко стриженный блондин тихо спросил:
— Что такое, Ник?
И не получил никакого ответа. Николай просто пошёл дальше. Глеб едва не застонал от отчаянья — он отбракован, не выбран…
Хлестнула седая коса: главнокомандующий вернулся.
— Имя. Фамилия.
— Я? Й-а? Моя? — Лысый здоровяк тяжело вздохнул. Пристальный, выжидающий взгляд Николая упирался в переносицу Глеба. Ой, дурак-дурак-дурак! — Г…леб… Малин...овский.
Несколько секунд главнокомандующий что-то обдумывал, хмурился, потом устало бросил:
— Шаг вперёд, Малиновский.
Не помня себя от счастья, Глеб шагнул, покачнулся… Надо было с левой ноги идти, а не с правой. Что-то больно ударило в плечо. Оказалось, раскрытая ладонь генерала — сильная, твёрдая. А… это он не ударил, а Глеба поймал.
— Без резких движений, Малиновский — расквасишь нос.
— Задохлик тебе на что? — пробормотал здоровяк. Николай продолжал смотреть Глебу в лицо.
— Глаза, — Глеб прочёл по губам. А потом уже и услышал, растерянное: — И правда… Это же только цвет.
— Шаг назад, Малиновский, — пренебрежительно выплюнул здоровяк. Взгляд Николая, переметнувшийся на него, был яростным.
— Ты забыл своё место, Тихон? Сам шаг назад. Раздражаешь.
— Слушаюсь. Виноват.
— Так что же мне… извините? — осмелился едва слышно пролепетать Глеб. А потом, и сам от себя не ожидая, добавил. — Я не подведу вас. Вы только… меня возьмите.