Для того, чтобы расквартировать всех киевлян, места в поселении оказалось недостаточно, потому прилетевшим винтолётами выделили здание, а военные, прибывшие на бронеавтомобилях несколько позже, расположились вокруг палаточным лагерем.
От Киевлян, заполонивших всё поселение и по-хозяйски повсюду снующих, было нигде не укрыться. Вот маленький огородик с душистыми травами, вот самодельные качели — доска на двух верёвках, которую хлопцы Михи приладили для хихикающих девчонок Владлены — всё, вроде, как прежде — своё, родное… Но около огородика незнакомый военный, а другой на опору качелей облокотился — и так из-за чужаков этих было Николаю тоскливо, неуютно — хоть убегай. Да куда убежишь? Ведь его… уполномочили, огорошили, связали по рукам и ногам одной-единственной гербовой бумагой с тремя печатями.
— Ты недурно себя показал, — улыбался Андрей Михайлович.
— К тому же, — подхватывал Елизар, — именно Николай связан со всей магической системой.
Он, этот Лиза, знал слишком много. И смотрел слишком пристально. Он прочёл все украденные записи, совершенно точно, прочёл. «Вы дали пистолет Ефиму, — хотелось сказать, — вы сделали это, чтобы я умер, а теперь вы мне улыбаетесь». Или на самом деле то была проверка неуязвимости Николая? Не понимать было тревожно. Николаю казалось, что он — лишь бессловесный маленький элемент в какой-то слишком взрослой версии Внеземелья.
— Крысы, — раздражённо сплёвывал Миха. Юрий Вадимович был с генералом полностью солидарен:
— Крысы… шныряют повсюду, суют свои морды поганые… — А вот Николая научный руководитель утешал и поддерживал. — Ничего не изменилось. Считай, что у тебя практика с куратором. Буду тебя страховать — вот и всё. Спуску им не давай. А остальное мы уже обсуждали. Справишься… маленький заместитель.
В первый же день Николай, согласно регламенту, сопроводил группу на кладбище — где высились ряды свежих вешек. Лишь двое из восьмерых Киевлян соизволили уважительно склонить головы. Остальные же заторопились прочь, даже не простояв положенных трёх минут и не начертив ни упокойных, ни обережных рун.
Усопшие гостей совершенно не волновали.
А вот экскурсия в город киевлян интересовала не в пример больше. Но и страшила тоже — собираясь, они нацепили на себя столько брони, что оставалось лишь диву даваться: как на ногах-то под всем этим весом держатся? Командир группы прикрытия, коей надлежало сопровождать делегацию, было заикнулся, что в Припяти залог выживания — это не внешняя защита, а манёвренность и подвижность, но получил довольно резкую отповедь, дескать, пусть как положено выполняет свою работу, и тогда нужды и вовсе не возникнет ни в прыткости, ни в броне.
Николай счёл за лучшее промолчать.
Пешком идти Киевляне предсказуемо не возжелали — оно и понятно с такой-то экипировкой. Выбрали один из вместительных военных автомобилей. О том, что без должной подготовки это — не шибко разумное решение, Николай тоже ни словом не заикнулся. Пусть их…
Рядом с наручными часами киевлян поблескивали серебром массивные циферблаты энергомеров. Николая несказанно злил сам факт наличия этих устройств в распоряжении гостей — ведь в первые, самые трудные недели, когда из строя вышли все до единого шестокрылы, компактные энергомеры были жизненно необходимы здесь, они оказались бы просто незаменимыми… Но их никто не прислал — слишком значительные погрешности. Да какая разница? Неужто лучше обходиться и вовсе без ничего? Впрочем, энергомеры зашкаливали — стрелки истерически бились о красные треугольники. Николай чувствовал и видел, до какой степени этим напуган каждый из киевлян. О да, они бы с куда большей охотой остались в своём золотом гадючнике, в сверкающей роскоши Ассамблеи.
— Как работают фианиты? Как часто их приходится заменять?
— Как влияет использование накопителей на здоровье солдат?
—Каждый ли может научиться использовать эти камни?
Киевляне сыпали вопросами, как июльские тучи — градом. Раздражённый и вымотанный Николай, не сдержавшись, ответил:
— Эти данные не подтверждены, но мы располагаем сведеньями, что близость персональных магических источников негативно сказывается на, — он изобразил смущение, старательно пряча улыбку, — как бы это так выразить… мужском здоровье. Конечно же, экспериментов мы не ставили. Если желаете, я могу предоставить накопители — вы сможете опровергнуть или подтвердить информацию сами.
Киевляне переглянулись. Некоторые смотрели на товарищей, а некоторые — вниз, на пряжки своих ремней, словно уже прикидывали, насколько дорого может обойтись близость такого мощного магического источника. Николай же тем временем пытался сохранять на лице приличествующую моменту серьёзность. Мелкая пакость удалась — не пропала Ясина школа. Потом Николая с головы до ног окатил ледяным презрением тёмный взгляд Елизара.
— Шутка, вполне соответствующая вашему возрасту. — Лиза чуть усмехнулся. — Над вами глумятся, господа. Людям несведущим в магии подобный вздор навязать проще простого, но уж вам-то… Ради всех стихий, делите всё, что вам говорят, на два — а то и на двадцать.
Надменный зануда.
Николай рассчитывал, что за время вылазки в город произойдёт какая-нибудь внештатная ситуация: магический выброс, нападение злыдней — да что угодно, лишь бы сбить спесь с этих отвратительных киевлян. Но, паче чаянья, мимо даже стайка каких-нибудь мелких тварей не пролетела. Просто не осмотр закрытого объекта, а увеселительная прогулка!
Делегация осталась довольна, Николай — зол.
***
Юра решил, что будет держаться рядом с Николаем, сводя тем самым на нет попытку переложить полномочий и ответственность на не резистентного к манипуляциям и давлению старших мальчика. Но Киевляне этого решения явно не оценили и незамедлительно его пресекли — сперва ненавязчиво намекнув, а потом и прямо запретив Юре присутствовать. Даже ухитрились аргументировать свою резкость, сославшись на слабое здоровье уважаемого Ульянского.
Оставалось скрипеть зубами.
К счастью, никто не освободил Юру от всех прежних обязанностей, потому отвлекался он работой — контролировал жизнь поселения, анализировал отчёты аналитиков, принимал доклады разведывательных групп о происшествиях в близлежащих деревнях…
Бравада, которую Юра напустил на себя в день прибытия делегации, тоже теперь утратила всякий смысл — до Юры, небрежно сдвинутого в дальний угол, Киевлянам в любом случае особого дела не было, да и слишком много ресурсов требовалось на поддержание иллюзии того, что Ульянский в отличной форме. Больно дорогой ценой это давалось как выматывающимся одарённым, так и Юриному телу, которое от ментальных встрясок здоровее совершенно точно не становилось.
Владлена вовсе настаивала на том, что Юра всё ещё должен оставаться в госпитале. Но лежание в четырёх стенах успело опостылеть до зубовного скрежета, так что сошлись на условном заключении — в часы, свободные от капельниц и прочих сомнительных удовольствий, Юре дозволялось гулять где вздумается.
Среди тех вещей, которые при переезде забрали из Припяти, было немало разной полезной всячины. В том числе и несколько тростей. Юре досталась тяжёлая, чёрная, с медвежьей головой-рукоятью. Необходимость опираться на палку ужасно раздражала, но с координацией движений у Юры всё было сложно — он ходил, подволакивая левую ногу, и потому возносил хвалу стихиям за то, что в одноэтажных бараках нет ни высоких порогов, ни лестниц.
***
— Оценить сверху? — Николай в сомнениях косился на яркий бок винтолёта. От одной мысли, что придётся довериться ненадёжной с виду машине, мелко тряслись поджилки.
— Я не уверен, что стоит приближаться к Разрыву по воздуху, — впервые порадовал произнесённым Елизар. — Что пойдёт не так — костей не соберём.
Андрей Михайлович перевёл взгляд с винтолёта на Николая — потом обратно. Несколько секунд теребил гладко выбритый подбородок.
— Нам нужны снимки — и мы их получим. — Полетит Николай. Если он и вправду неуязвим, никакой катастрофы либо не произойдёт… либо он выживет и в любом случае предоставит нам необходимые материалы.
Вот она — одна из тех черт, которую Николай больше всего возненавидел в Киевлянах за дни, проведённые вместе с ними. Циничная до омерзения практичность.
— Отправим так же и Ефима.
Николай бы спросил: почему, но ответ был очевиден и так. Потому что Климентьева этим людям потерять не страшно, он не имеет для них совершенно никакой ценности. Супостат с последней встречи кардинально переменился. Его, поникшего и совершенно опустошённого, держали просто на побегушках. А теперь вот и вовсе сочли расходным материалом.
***
У мальчика сияли глаза.
— Там… так… Это, вот… оно настолько… такое… — Он раскидывал руки, будто пытался объять необъятное. Его пальцы шевелились, уголки губ тянулись всё выше. — И страшно, и… это красиво — знаешь, ты знаешь?
Юра дёрнул правым плечом.
— Узнаю, когда ты сможешь говорить связно.
Даже смутившись, Николай не потух — разбрызгивал искорки своего восторга, как праздничный огненный фонтанчик.
— Лететь — это ни на что не похоже. Это… Это как… как будто…
Юра смотрел на мальчика с грустной, усталой нежностью. Хорошо, что радуется. В последний раз настолько восторжен он был, когда сидел позади Юры, крепко вцепившись руками в рёбра, а ногами обхватив ревущего Горыныча. Как давно… как же давно… Теперь воспоминания тягостны. В тот ли день привязанность мальчика стала опасно нездоровой? Или позже? А, может быть, раньше?
Преступно было не видеть этого. И ещё более преступно пользоваться позже.
Злыднев крысиный король. Они трое — крысиный король. Одна крыса издохла, но две продолжают тащить её за собой, потому что хвостов уже не расцепишь. Разве только обрубить, перекусить сначала чужой, а потом и собственный.
Духу не хватит.
Мальчик, злыднева его проницательность, уловил Юрино настроение.
— Вы ведь никогда не летали? — спросил немного наивно. Чувствует вглубь, а рассуждает ещё поверхностно, сообразно возрасту. Юра вздохнул тяжелее, чем хотелось бы.
— Знаешь, — произнёс, — в Киеве есть подвесная дорога — фуникулёр. Мы однажды пошли туда с Алексом и Аней — скользили высоко-высоко по канату в крошечной кабинке… — Мальчик внимательно слушал. Юра вспоминал, сощурившись, потом хмыкнул. — В самой высокой точке трос встал, и нас снимали спасатели. Не тянет меня с тех пор к небесам. Ни летать, ни... Висеть на чём-то, над чем ты не властен… Нет уж. Если вверх — только в горы.
— А горы? — Николай почему-то заговорил вполголоса. — Вы были в горах?
Под грудиной тянуло. Тоскливо.
— Когда-то… был. В Крыму поднимались с отцом на Медведь-гору. Но Аю-Даг, она совсем детская — карапуз взойдёт и не запыхается, так что…
Помолчали.
— И море… вы тоже видели, — протянул Николай, кажется, заразившись Юриным настроением.
— Море… — откликнулся Юра эхом. Потом тряхнул головой, сглотнул, поджал губы. Сентиментальный совсем. Расклеился. — Слушай… ты лучше про Киевлян рассказывай. А то я… устал как-то… очень.
***
Восторг, который обуял Николая после полёта над городом, быстро сменился глубоким унынием. С новой высоты Николай до мельчайших деталей смог рассмотреть, сколь многое сгубил, какую огромную, красивую территорию пришлось оцепить, покинуть; насколько исказилась природа — изувеченные магией деревья словно метки указывали, как скверна растекается во все стороны — заполоняя, убивая…
В который раз за недолгую жизнь Николаю пришлось делать ужасные фотографии. Запечатлевая всё, что видел, он окончательно уверился: это нужно прекратить. Любой ценой. Как можно скорее.
— А что будет с нами? Если… когда Разрыв удастся убрать… мы, одарённые, умрём — как ты думаешь?
Этот вопрос Николаю задала Яся, и он буквально разорвался в голове противозлыдневой гранатой. Что станет с одарёнными, если ликвидировать Разрыв. И… что будет с самим Николаем?
Чтобы подумать, сбежал ото всех и от заката до темноты сидел на крутом берегу, бросая в реку земляные комочки и камешки.
Что будет… что будет с ними со всеми? И важно ли это? Так ли важно на самом деле, если… настолько много свежих вешек с табличками?
Какая-то догадка брезжила на границе сознания. Что-то смутное, вялое — Николай пытался его поймать, но оно ускользало лунным бликом сквозь пальцы. Николай понял, что в свою очередь не просто хочет — должен задать Ясиновской встречный вопрос: «А если бы, чтобы всё это кончилось, нам всем пришлось умереть, ты бы на это пошла?»
С этим вопросом шёл в поселение — крутя так и эдак, меняя формулировки… Если бы, если бы да… кабы.
— Не спите, молодой человек? — Николай дёрнулся, от неожиданности схватился за рукоять Витязя. Тёмный силуэт Елизара проступил из темноты. — Как это кстати, что мы встретились сейчас. Полагаю, нам есть что обсудить.
Под подошвами хрустел гравий, слева, в жухлой траве устало хрипел старый осенний сверчок.
— Вы украли мои записи и попытались меня убить. А потом сбежали, — без обиняков проговорил Николай. — Вы хотите обсуждать именно это? — Лизе такая прямота внезапно понравилась.
— Отчасти. — Он, кажется, усмехался. Его цвета перетекали плавно и мягко — слишком, неестественно спокойные. — Однако, дам совет: не стоит начинать беседу с упрёков. Это может негативно сказаться на её продолжении.
У Елизара не было ничего общего с Юрием Вадимовичем, но, тем не менее, в интонациях, словах и формулировках Николай ощущал нечто схожее — отголосок той серой прилизанной роли, которую эти, такие разные люди научились играть для МИЦ.
Теперь ту же роль пытались навязать Николаю.
— В беседе заинтересованы вы, а не я. Вам, следовательно, и переживать, хорошо ли она сложится, — не заботясь о том, какое произведёт впечатление, резко обрубил Николай. Тон позаимствовал у Михи, слова — у Юрия Вадимовича.
— Резкость к лицу Ульянскому. А вам следует выбрать другой образ вместо бездумного подражания, — сцепил пальцы на животе Елизар.
— Снова совет, которого я не просил, от человека, который мне не нравится.
Николай так устал от вынужденных дневных расшаркиваний, что теперь скатывался в откровенное хамство. И пусть.
— Вижу, сменить стоит больше, чем один лишь объект подражания, — раздумчиво протянул собеседник. — Невзирая на вашу враждебность, осмелюсь дать ещё один совет.
Николай окончательно окрысился.
— Можете засунуть его в…
— Что ж… оставлю при себе до более подходящего момента. — И всё ещё мягкие, спокойные цвета — да сколько у этого Лизы самообладания?! Они уходили всё дальше от поселения. — Вы талантливый молодой человек. Вы обладаете уникальными способностями. Вы можете очень далеко пойти. Если наконец начнёте думать собственной головой и руководствоваться своими решениями, а не тем, что нашёптывает Ульянский.
Николай сжал кулаки.
— Я ненавижу сладкое, если хотите знать. Это к тому, что меня медовыми речами не проймёшь.
— Иносказания — не то, что стоит пояснять профессионалу, — блеснул двумя рядами зубов Елизар, набрал воздуха, собравшись продолжить, но Николай не позволил, сказал, немного повысив голос:
— Если на этом у вас всё, я попрощаюсь. У меня, знаете ли, имеются и другие обязанности, помимо тех, что вы на меня навесили.
Елизар развёл руками, немного театрально склонил голову — точно так делал Юрий Вадимович, когда очаровывал маму. Теперь Николай легко угадывал, где искренность, а где — отточенные приёмы.
— Не смею задерживать, Николай. Но хотелось бы напомнить: незаменимых нет. Мы в любом случае получим то, что хотим. В конце концов, твои знания не уникальны. Ими располагаю я. А что до Ульянского… Он подделал ритуал — тогда, с твоей матерью и Отавой. И, ты думаешь, теперь, когда это известно, он вообще жилец?
Шантаж — это был шантаж!
Николай бежал, не разбирая дороги. Не знал, что делать. Он уже принял решение однажды — и оно оказалось неправильным, запустило страшную цепь событий… теперь нужно действовать иначе. Нужно обратиться за помощью. Нужно рассказать.
***
Последние тёплые лучи вольготно разлеглись на тёмной древесине столешницы. В их медовых росчерках поблёскивала рукоять тяжёлой печати. Настасья накручивала на палец предназначенную для важных документов красную тесьму. Сплетённые замысловатой косичкой шёлковые нити ласкали кожу. Расслабленно откинувшись, в кресле напротив сидел Терентий, блюститель экономической стабильности.
— Зачем делить апельсин пополам, если каждый может взять именно то, в чём нуждается? Кому-то кожура на цукаты, кому-то косточки, чтобы посадить в землю, а кому-то сочная мякоть.
— О, мы опустились так низко, что проговариваем методические примеры? — Усмехнувшись, Настасья медленно распустила колечко тесьмы, потом затянула снова.
— Это старая восточная притча, — услышала, благосклонно кивнула.
— Полагаю, мы поняли друг друга. Осталось лишь поделить апельсин — не так ли?
Терентий подался вперёд.
— Без иносказаний. Ты хочешь мальчишку — забирай мальчишку.
— Так же я хочу получить все материалы, которые привёз Елизар.
— Треть.
— Половину.
Пауза. Настасья елейно улыбнулась:
— Две трети.
Терентий откинулся обратно в кресло — сдался, паршивец.
— Равные права доступа.
— Принято. Что насчёт?..
Несколько мгновений Терентий хмурился. Потом осторожно проговорил:
— Этот питомец, Елизар, слишком много знает.
Тесьма в последний раз затянулась на пальце Настасьи.
— Выведи мальчишку из-под влияния Ульянского и доставь его мне. С остальными делай что хочешь.
***
— Что, опять носишь палки? — Яся встретилась Николаю около технических корпусов, в один из которых большинство жителей поселения ходили завтракать, обедать и ужинать. Николай раздражённо стукнул о землю наконечником трости.
— Я у него потаскун, — попытался неуклюже пошутить. — Уже, казалось бы, взяли три трости, расставили во всех местах, где он бывает. Но нет же, злыдень его дери… всё равно…
— так и чьи проблемы?
Николай скрипнул зубами — и не ответил. В первый час после приёма препаратов Юрий Вадимович обычно чувствовал прилив сил, а позже жалел, что ушёл из госпиталя без трости — ходить ему вообще-то было нелегко. Потому Николай почти всегда и бегал за научным руководителем. Следил. Волновался.
— Это уже не забота, а опека какая-то. Что он, маленький что ли? — мрачно буркнула Яся. Николай, встревоженный несвойственной ей угрюмостью, внимательно всмотрелся в Ясиновскую. Она показалась немного бледной. И что это — неужели глаза красные?
— Ты в порядке? В смысле… здорова… э… это… всё хорошо?
Яся резким движением головы отбросила упавшую на лоб прядку.
— «Э… это» — да, хорошо, — передразнила мрачно, и тут же потупилась. — Если у тебя найдётся минутка, командир. Мы можем пересмотреть моё расписание? — И снова Николаю не понравился её голос. Что-то в нём было… не то. Протянув свободную руку, Николай, как обычно в подобных ситуациях поступал Юрий Вадимович, осторожно взял Ясиновскую за плечо.
— С тобой что-то не так.
Плечо под ладонью напряглось.
— С каких же это пор ты стал такой проницательный, а, командир? — Попыталась грубо отбрить Яся, но получилось как-то слабенько. Так маленький котёнок шипит на огромного человека. — Просто поменяй моё злыднево расписание. Поставь мне три, пять… Я хочу свалить отсюда, пока эти, этот!...
Она сейчас расплачется. Николай понял это — и изумился так, как не изумлялся, наверное, никогда прежде. Боевая Яся — и плакать? Надёжная как Витязь старший офицер Ясиновская — и реветь, словно какая-нибудь…
Она зло сжала губы, шмыгнула носом, поспешно отвернула лицо.
— Ой, идти. Командир, надо мне.
Нет, нельзя, нельзя её отпускать. Кем Николай будет, если отпустит? Да, она старше — он младше. Но ведь он её командир, побратим, соратник, а, может быть, даже… друг? Он же, злыднева сыть, за неё отвечает.
Быстро огляделся. Вроде, Никого? И притянул Ясю к себе. Точнее, попытался притянуть — Ясиновская возмущалась и отбивалась. Пришлось выпустить трость — но не Ясю. Она наконец затихла, прижалась, вздрогнула. Николай вдохнул запах её волос.
— Расскажи мне. Расскажешь?
Яся тихонько всхлипнула.
— Это бумеранг, командир. Сначала ты мне, теперь я вот тебе реву. Рёва-корова — в твоём детстве тоже так говорили?
В детстве… Николай попытался вспомнить, взъерошил ей волосы.
— Кажется, так… наверное. Но ты, хоть и рёва, но не корова точно.
Смешок.
— Ну да, ну да.
— Так что произошло? — Николай продолжал её обнимать. Держал Руки кольцом так, чтобы Яся могла отстраниться, но не сбежать. Она утёрла нос рукавом.
— А ты, хоть и ледышка, но хороший командир. Для меня.
— Да ладно… — Николай сморщил нос. — Я ж сам знаю, что паршивый. Так что не льсти.
Яся вёртко выпуталась из рук, взглянула снизу-вверх.
— Ты не знаешь, что такое паршивый. Сегодня сменился один отряд Киевлян. Я не знаю, зачем… сюда перебросили их… Соколов. Они самые… Они ГО-ОН. Ты понимаешь?
Николай сглотнул.
— К… Каратели? Зачем бы? И как это связано с…
Подняв с земли трость, Яся протянула её Николаю.
— До Михи... Я там служила. И… и… — Опустила взгляд, помолчала. — Прошлое в прошлом. Так не хотела… я же ушла, сбежала, а он… он теперь… — Зажмурилась. Николай трость не взял, и Яся разжала пальцы — лакированная деревяшка ударилась о землю во второй раз. А потом Ясиновская вдруг поднялась на цыпочки, вцепилась в воротник Николая. — Поцелуй меня, пожалуйста, командир. А потом уходи.
***
Мерзкое выдалось утро. Ещё вчера на парашютиках-паутинках в воздухе кружило запоздалое бабье лето, а сегодня, стоило выйти за порог, как со всех сторон набросился промозглый холодный ветер, несущий с собой нечто среднее между ледяной крупой и отвратительной мелкой моросью. Спасовала что-то осень, спасовала. Прошлая, помнится, долго тёплой была. А это… Не ровен час, снега насыплет. Рановато землю примораживать. Юра передёрнулся, поплотнее затянул воротник. Ничего. От госпиталя до пищеблока рукой подать…
В длинном помещении, уставленном привезёнными из городских кафе столами, пахло едой и кофе. Сегодня на завтрак приготовили рис с яблоками и изюмом — блюдо, которое, вопреки стереотипам, любили бойцы Михи. Юра сладкое жаловал во всех проявлениях, потому против детского меню тоже ничего не имел. А вот киевляне, вынужденные есть, что дают, воротили носы. Ну а чего хотели-то? Рябчиков? Осетрины?
Юра как обычно оставил трость либо в кабинете, либо в госпитале, либо злыдень знает, в какой ещё заднице, потому вместо того, чтобы разыскивать Елизара самостоятельно, послал за ним первого попавшегося солдатика. Через несколько минут Лиза подсел за стол, сдвинул Юрину пустую тарелку, чтобы поставить на её место свои чашку и локоть. Юра отпил кофе, промокнул губы, только потом произнёс:
— До меня дошла информация, что на моего подопечного оказывается давление.
Лиза осклабился — гадёныш!
— Не удивлён. Мальчик настолько предсказуем, что это нагоняет тоску.
Юра прочистил горло.
— Он всё ещё не достиг совершеннолетия, так что ответственность за него несу я. И в моём праве пресечь…
Теперь глоток из своей чашки сделал Елизар.
— Ты кое-что пропустил — некое выступление твоего подопечного. Перед самим Светлейшим. Такое, знаешь ли, бесследно не проходит. Испытание на взрослость Николаю определённо зачтено, так что… смирись. И наслаждайся покоем, на который заслуженно отправляешься. — Юре так хотелось держать лицо, но именно в тот момент он предательски закашлялся. Лиза милостиво переждал приступ, только потом продолжил: — Разве не этого ты хотел с самого начала — готовил его в приемники, таскал за собой… гордись же.
Одному сукиному сыну Юра проиграл в Национале. Неужели и теперь проиграет, второму?
— С каких пор мы, оставшиеся, грызёмся между собой?
Елизар сощурился.
— Может, с тех пор, как то, что нас объединяло, рухнуло? Твой фаворит уничтожил МИЦ. Но ты был в таком раздрае из-за своей потери, что нашей общей даже не заметил.
Кашель.
— Да ладно… — Юра набрал в лёгкие воздуха, сдавая позиции, готовясь защищаться, но уловивший слабину Елизар опередил:
— К слову о потерях. Я привёз с собой кое-что. Некое письмо… Ты, полагаю, очень хотел бы его получить. Это, знаешь, так трогательно… а ведь я догадывался, что неспроста ты держишь подле себя, в сущности, бездарного…
И лыбится, лыбится… Поливает дерьмом, пальцы свои в самое больное суёт…
Юра навис над паршивцем — пошатываясь, скрипя зубами.
— Ты… сука! Посмел!... Читать!
Елизар невозмутимо сделал глоток.
— Хочешь прочесть и ты? Тогда предлагаю встретиться, обсудить условия твоей окончательной капитуляции.
— Думаешь, я обменяю совесть на…
Руки подкосились. Колени тоже, и Юра упал обратно на стул, со стоном схватившись за грудь. Кто-то оказался рядом.
— Вы? Ох…. Может, воды? Я трость принёс. Доброе утро, Елизар. Тс-с… ш-ш. Тихо, тихо. Вот так. Я держу. — Горячая ладонь прижалась к спине. У Юры перед глазами плясали чёрные точки. Жалко уронив голову, он пытался выровнять дыхание.
Лиза тем временем допил свой кофе, чокнулся пустой чашкой со стоящей на столе чашкой Юры.
— Ульянский, я не думаю — я уверен. Сегодня, предположим… в тринадцать тридцать… я зайду к тебе в кабинет. Принесу письмо — ну и пообщаемся. Надеюсь, к тому времени ты оправишься.
***
— Да всё, всё… отцепись. Всё хорошо. Не надо. — Юрий Вадимович не глядя отталкивал руки Николая. — Давай этого медведя прокля́того. Идти нужно, — шептал.
— Куда вам идти? — Осторожно вложив трость в его пальцы, Николай подставил плечо, поддержал трясущийся локоть. Научный руководитель шумно, протяжно выдохнул, встал медленно, с явным трудом.
— Что-то мне… больно. К… Владлене. Пойдём ка.
Николай гладил его запястье, наблюдал, как по мутной трубке медленно стекает красноватая жидкость. Юрий Вадимович дышал спокойно, в свою очередь, сощурившись, следил за Николаем.
— Ну что переполошился? Пройдёт это всё. Пустяки, — улыбался уголками губ. — Что ж ты…
Николай поправил край простыни, которой был укрыт научный руководитель — не потому, что поправлять было вправду нужно. Просто Николаю требовалось касаться Его, хоть что-то для Него делать.
— Вы же из-за меня с ним сцепились? Не надо было рассказывать. Вам волноваться нельзя, а я… ну чего смеётесь? Сейчас ещё игла выскочит.
— Нам и кроме тебя есть что делить. Всё. Не суетись. Мне и правда лучше. За капельницей следи — хорошо? Сколько там уже?
Николай внимательно всмотрелся в отметки на колбе. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы лекарство закончилось. Капельницу нужно перекрыть прежде, чем пойдёт воздух.
— Минут пятнадцать-двадцать.
— Отлично, — откинул голову Юрий Вадимович. И спросил после паузы: — Чего ты мнёшься? Что-то произошло, да? Что, неужели всё-таки с Ясиновской сложилось?
Николай поперхнулся воздухом.
— Да нет же! — Воскликнул, а потом опустил взгляд. — Вы… ты сразу так… как? Откуда? Никто же не видел и… ничего же не было! Она просто, я просто… Да хватит смеяться! Это же ужасно!
А капельки скользят по трубке до самой иглы.
— А мне казалось: симпатичная девушка. Что с ней не так?
Николай вскочил.
— Да не с ней, а вообще… Злыднева сыть! Мы не можем об этом говорить!
— Почему? — тон у научного руководителя был ровный, а эмоции и цвета смешливые — забавляется, что ли?
— Да потому что... потому что нельзя любить кого-то одного, а с кем-то другим... — Николай осёкся — он слишком повысил голос. Выдержав паузу, Юрий Вадимович всё так же бесстрастно произнёс:
— Почему нельзя?
У Николая даже слов подходящих не нашлось. Он долго хватал воздух ртом, а потом сумел выдавить:
— Да в смысле?
— За капельницей следи.
— Там девять минут.
— Ну ладно. — Научный руководитель приподнял голову. — Да садись ты, садись обратно. Вот, знаешь, никогда не понимал концепции принудительной верности, или того, что любить дескать можно только кого-то одного. Любовь — это же не… ну не знаю... какая-то постоянная величина, которая, если делить, уменьшается. Она же разная, любовь. Вот вспомни, к примеру, сколько у тех же греков слов для определения видов любви было.
— И где те греки сейчас? Вымерли, да?
Мягкая улыбка.
— И всё равно я не понимаю. Ты мог бы засадить клумбу цветами, а вместо этого общество принуждает тебя выкорчевать все и трястись над одним.
— Пафосно-то как…
С минуту Николай размышлял. Пришла медсестра. Не дождавшись, пока колба полностью опустеет, перекрыла и отсоединила капельницу. К разговору Николай осмелился вернуться, лишь вновь оставшись наедине с научным руководителем.
— А разве тому, кого любишь, ты не должен отдавать всего себя без остатка?
Юрий Вадимович потянулся за стаканом воды. Николай уже привычно поддержал слабую руку, услышал:
— Кто бы о пафосе говорил… Но это уже какое-то рабство, знаешь ли. Бери меня и владей. Без остатка. Бр-р.
И передёрнулся так забавно, что Николай не сдержал улыбки. Потом, помрачнев, спросил:
— Значит, ты любил и жену и?…
— Одно не исключало другого. Марта понимала. Алекс — нет. Впрочем… — Осторожно сел, прижимая к себе согнутую руку. — Это всё уже… Лишнее говорить. Пустое… о мёртвых. Ты лучше вот расскажи, что там с Ясиновской было.
***
Мальчик даже не покраснел — побагровел, как варёная свёкла. Потом вдруг стал мрачным.
— Прибыл ГО-ОН.
— Это тебе Ясиновская поведала? — Кивок. Юра не отказал себе в удовольствии поддразнить: — до или после? — Но, встревоженный, мальчик пропустил шпильку мимо ушей.
— Мне это не нравится. Что бы здесь делать карателям?
Юра спустил ноги с кровати. Пережидая головокружение, призадумался.
— ГО-ОН же не только каратели. Они и разведчики, и оперативники… да и не ты ли говорил, что их одной левой размажешь? — беззлобно припомнил былое. Николай угрюмо потупился.
— Возможно, и размажу. А потом поднимут вертушку — и размажут уже меня. Пос-лед-стви-йа, да? — припомнил в свою очередь. Нахмурился. — Ляг назад, пожалуйста. После капельницы нужно выждать больше времени, сам ведь знаешь. Ну что это такое?
— Как Алекс ворчишь. Точь-в-точь.
— Я же просил… не сравнивать. Нас.
— А я просил меня не нянчить.
Несколько секунд мальчик сопел, как ёжик. Потом сморщил нос.
— Один-один. И решай сам. Не маленький в конце концов.
Очень захотелось потрепать его по макушке. Но лучше этого не делать — совсем ничего не делать! Юра тяжело поднялся на ноги. Придерживаясь за боковину кровати, волоком дотащил себя до окна. Препарат расходился по телу неприятным ощущением жара. Скоро накатит неестественная кратковременная бодрость. Он выглянул наружу, указал пальцем, оглянувшись на Николая:
— Снежинка. На стекле. Гляди-ка… я не ошибся.
— Да? — Мальчик приблизился, прислонился плечом к плечу — тоже совершенно лишнее, но Юра не отстранился. Белая пушинка стекла вниз прозрачной каплей. — Рано как… первый в этом году. — Юра тяжко вздохнул. Мальчик услышал: — Чего ты?
— Всю жизнь ненавидел снег.
С Алексом всегда приходилось быть начеку — вытанцовывать то на углях, то на хрусткой ледяной корке, тщательно выбирать слова и обходить потенциально конфликтные темы. А вот с Николаем оказалось… не проще, нет — скорее, безопаснее. Невзирая на всю неоднозначность, спокойно, тепло. Настолько спокойно и тепло, что оба даже думать забыли следить за временем. Первым хватился Юра. Бросил взгляд сначала на свои мёртвые часы, потом взял за руку Николая, всмотрелся в его стрелки, выругался.
— Вот злыдень… тринадцать сорок.
Нужно идти, покончить наконец с пронырливым Лизой. Николай тоже встрепенулся, моргнул.
— Ох, мне же… на щиты! Я должен!
И разошлись.
Юра снова забыл взять трость. Но это ничего страшного. В кабинете есть запасная, а на то, чтобы дойти сейчас, хватит эффекта от капельницы. Шёл медленно. Инициатор этой встречи — Елизар. Значит, дождётся, насколько бы Юра не опоздал. Небольшая задержка даже на пользу. Приди Юра заранее, продемонстрировал бы тем самым наивысшую степень заинтересованности. А это ему как раз таки и не нужно. Пускай Лиза поёрзает, подумает-погадает. Нет уж, достаточно Юра прогибался и подчинялся. Пора возвращаться в строй, отстаивать себя, Николая… Весь Киев видел Юру беспомощным, пускающим слюни… Что ж, увидят другого — прежнего. Хотели воевать? Будем воевать!
И решительно опустил ладонь на дверную ручку.
— Прошу прощения, — небрежно проговорил вместо приветствия. Елизар уже был здесь. Через высокую спинку кресла Юра мог видеть его профиль, руку, расслабленно свешенную с широкого подлокотника… — Я искренне надеюсь… — Стащив куртку, Юра прокашлялся, осёкся. Куртка зашуршала, сползая на пол. — Зо́рин?
И никакой реакции. Мёртвая тишина. Несколько бумаг на полу, разбитый стеклянный стакан… В этом кабинете всегда царил беспорядок, потому следы борьбы Юра заметил с опозданием. Чернильница перевёрнута, ручка почти закатилась под стол, обивка кресла надорвана, словно за неё цеплялись ногтями…
Злыдень дери…
Нужно уходить. Прямо сейчас, и быстро. Но вдруг ещё что-то можно сделать? Разве Юра — не сын медика? Разве не пришло время вернуть мирозданию долг за собственное спасение?
— Зорин? Елизар?
Остыть он ещё не успел, но помочь ему было уже нельзя. Предсмертная маска запечатлела на лице Елизара какое-то немного детское, совершенно изумлённое выражение. У ног мертвеца лежала тяжёлая трость, на виске уже наливался багровым бесформенный след от удара. Ещё несколько отпечатков темнели на горле… Твою мать, твою мать!
«Ты знаешь, что происходит. Ничего не трогай. Не медли. Уходи». — Марта. Сейчас она была голосом инстинкта самосохранения, а не самоконтроля. Члены киевской делегации неприкосновенны. Юру окатило холодом… Многие слышали, во сколько и где они встретятся с Елизаром. Многие видели напряжённую, конфликтную ситуацию. Многим известно: Ульянский вспыльчив… хватает как раз таки за… Да и ходит, в основном, с…
Стеклянные глаза смотрели в упор. Юра видел так много трупов… Но перед этим застыл, совершенно скованный.
— Что, и тебя раскатали, приятель, взяли на роль, а сценарий прочесть не дали?
Зачем такая сложная постановка? Можно ведь было…
Когда дверь распахнулась, Юра не удивился. Он знал, что будет дальше, и смотрел происходящее, как спектакль. Вот сучёныш Климентьев дурниной орёт. Подговорили его, или просто мастерски впихнули в отлично срежиссированную сцену? А вот и режиссёр. Или режиссёр в Киеве, а Смирнов тоже только роль играет?
— Злыднева сыть… Врача! Взять его! И врача!
Юра протянул раскрытые руки.
— Давай, паскуда, без этого.
Короткая усмешка Смирнова чиркнула по нервам колючей проволокой.
— Рано или поздно что-то такое должно было случиться, Ульянский. Все знали, какой ты…
***
Белая пушинка опустилась на кончик носа Николая, и он его сморщил. Снежинка тотчас обратилась холодной щекотной капелькой. Всё-таки и правда снег мерзкий. Ещё и на насекомых похож — недаром Юрий Вадимович не любит его. Наверное, на полуострове, с которого научный руководитель родом, снега и вовсе не бывало. Нужно будет спросить. Эх, как жаль, что пришлось разойтись. Пусть и на пару часов… но всё равно… очень жаль, и немного тревожно. Вдруг Ему вновь станет плохо, а Николая не окажется рядом. Нет, нужно скорее закончить со щитами, и назад, в поселение. Николаю было не по душе, что Юрий Вадимович пошёл разговаривать с Елизаром. Последний подобный разговор тет-а-тет с коллегой добром не кончился. Нужно было отправить к Разрыву Сыча — справился бы. А Николай бы увязался с Юрием Вадимовичем. Или поблизости хотя бы остался… ради собственного спокойствия.
Три накопителя почти выдохлись. Их пришлось заменять — старые выплетать, новые внедрять в проседающую без опоры конструкцию. Механически выполняя рутинную работу, Николай снова и снова мысленно прокручивал недавний разговор, и что-то в голове совершенно не складывалось. Как же это получается… научный руководитель обманывал не жену, а… отца? Вернее, не обманывал, а… Делал больно? Наверное, именно так. Николаю было бы от такого больно во всяком случае. Но ведь сегодня сам он, Николай, поцеловал Ясиновскую. И что это, если не предательство того, кого любишь? Впрочем… можно ли предать то, чего нет? Да и… Юрий Вадимович же сам Николая подталкивал, сам…
Одна из нитей Выскользнула, из-за чего едва не расползлось всё плетение. Николай выругался, сконцентрировался… Нужно было обсудить с научным руководителем кое-что другое, важное, о Разрыве. А не про пустяки говорить.
Но ничего, успеется. Вот вечером Николай придёт Его убаюкивать…
Как это было приятно — целовать Ясиновскую. Как будоражаще, тепло… А как же тогда ощущался бы… Его поцелуй?
Николай осёкся, самого себя отругал: следи, что делаешь, а не мечтай, остолбень бестолковый!
Яся просто попросила. И Николай, хоть и… вот так её не любил, а от просьбы этой не только смутился, но и испугался, всё равно не отказал. Так, может… надо было не лезть, а тоже… попросить? Нет… язык попросить такое не повернётся. Да и…
Вновь поползло плетение.
— Командир! Командир!
От неожиданности Николай едва не скомкал участок, с которым работал. Оглянулся через плечо — к нему, в нарушение всех инструкций безопасности, мчалась Яся. Растрёпанная, не надевшая ни шлема, ни, судя по лёгкости движений, бронежилета, даже не вынувшая, как полагалось здесь, пистолет, она размахивала руками.
— Скорее, командир! Там… — Она упёрлась кулаками в колени. Потом протянула ладони, сощурилась, подхватила плетение. — Я тут, — пропыхтела, — закончу. А тебе надо.
— А что?...
Николай растерялся, и Она подтолкнула его направленным ментальным усилием. Это ощущалось почти как физический удар под дых.
— Руководитель… твой.
— Ч… что… с Ним?
— ГО-ОН.
***
Как же много чести...
Юра слышал стрекот вертушки. Неужто доведётся всё-таки полетать? Его тащили вперёд — он не сопротивлялся. Просчитывал свои шансы, старался не сделать хуже. Какая простенькая схема… и как сработала, захлопнулась с металлическим лязгом… Юра бы поаплодировал, да сложно это делать со скованными руками.
Николай будет волноваться. Нужно выпутаться из этого. Нужно.
Смирнов мрачно шёл впереди — не оглядываясь, чеканя шаг. МИЦ больше нет. Видимо, теперь пришло время убрать и марионеток-руководителей. Двоих одним ударом — недурно, но всё ещё не критично. Всё ещё можно себя отстоять. Для начала, связаться с Настасьей. Она совершенно точно вступится, ведь произошедшее — щелчок и по её носу. Дальше… хорошо бы заранее выяснить, как именно будет проходить трибунал. Сколько этапов слушаний предстоит…
Юру подтолкнули, и он споткнулся, вспомнил: ГО-ОН. Они уже здесь, прибыли заранее, не привлекая к себе внимания. Может ли быть, что, по его, Юрину душу? Нет, вряд ли. Никто не станет спешить. Ведь спешка — это не то, что свойственно Землям Киевским. Да и, если Юру намерены унизить и растоптать, разбирательства затянутся. Никто из вышестоящих не откажет себе в удовольствии устроить неугодному долгую публичную порку. А, возможно, и не только ему.. Не стоит упускать так же и вероятность того, что через Ульянского намерены испортить реноме Настасьи. Она, единственная женщина-блюститель, нередко подвергалась…
Смирнов остановился. Юру грубо дёрнули за плечо. Передышка — как хорошо. От быстрой ходьбы и колоссального морального напряжения он начал задыхаться.
— Чего мы ждём?
Оглянувшись через плечо, Смирнов коротко ухмыльнулся.
— А ты бы, Ульянский, не торопил. И не торопился.
Юра вскинул голову, пытаясь сберечь остатки достоинства.
— Может, мне не терпится насладиться красотами Ассамблеи.
И снова ухмылка.
— Я бы, на твоём месте, уже не рассчитывал.
Холодок дурного предчувствия ожёг Юре затылок. Но нельзя пасовать, и выказывать страх нельзя.
— Ты и не на моём.
— И хвала стихиям. — А потом Смирнов подался вперёд. — Ещё помнишь Националь?
Конвой сопроводил Юру в центр поселения — не так давно здесь играли свадьбу… а теперь… сюда притащили труп Елизара. Юра лихорадочно озирался, всё ещё тщась отыскать пути отступления. Вот Владлена — Невольная участница действа. Смотрит устало — ей снова довелось констатировать смерть. Нет… Владлена точно не сотрудница ГСН, всё-таки… соратница. А Юре так важно сказать: это не его рук дело. Но он молчит, потому что орать бессмысленно. Нужно сохранять… сохранять… спокойствие и лицо. Лицо… и спокойствие.
Смирнов нервно поглядывал на часы, стучал носком по земле. Что, тревожно тебе, паскуда?
Тем временем отовсюду сгоняли зрителей. Свободные от дежурства солдаты стекались тёмными ручейками. Среди практичных полевых форм мелькали гербовые, помпезные… Каратели. Всё-таки… Что?! Всё-таки…
Нет! Нет-нет-нет-нет-нет! Такого быть не может, просто… не может! Только не с Юрой — такое ведь было бы не законно!
«О каком законе может идти речь в землях Киевских?».
Должно ведь быть… разбирательство, трибунал… Должно ведь!
«Тебе никто ничего не должен»».
«А вот и ты, Алекс. В голове… наконец-то. Холодный — ты, как всегда, холодный. А знаешь… мальчик ведь мне рассказал — он всё рассказал — чем ты его шантажировал. Мальчик пытался меня сберечь… но смотри ка… я всё равно здесь. Кому суждено утонуть, тот в огне не горит — так ведь? Мне вот, видимо… пуля в лоб — так пуля…»
Злыдень. Какое всепоглощающее отчаянье.
Николай на щитах. Как хорошо, что… Впрочем, ему кульминацию действа пропустить не позволят. Сука… Да как же? Неужели Юра для этого выживал? Снова и снова. Уж лучше бы… в туалете Националя. Обнимать унитаз — это не так унизительно, как… на глазах у...
А вот и декорации. Автоматчики на крышах, винтолёт в небе завис — высоко, но всё равно оглушает.
Вы что же, боитесь ту рухлядь, которую почти растоптали?
А потом в мыслях щёлкнуло. Сложилось всё разом! Они не Юру боялись — страшились мальчика, его силы, силы одарённых! И весь этот спектакль… он тоже… для Николая. Чтобы вывести его из-под влияния опекуна, чтобы выставить Юру в наиболее худшем… Глупцы, какие же глупцы! Николай видел, прощал и знает такое, чего…
Вот он, вот и он — главный зритель. Бледный, бежал — задыхается.
— Что происходит? Андрей Михайлович, Ю… — поперхнулся именем. — Что происходит, — сорвался, — злыдень дери?!
— Тс… — Юра постарался улыбнуться мальчику — тут… как уж смог. Увидел Миху, взглянул на генерала пристально. Хотел бы сказать: «Своих береги, ничего не выкидывай». Но Миха и без советов смертника обойдётся. Он не вмешается. И Николаю не позволит. Хорошо бы… если бы не…
На миг поймал взгляд Владлены.
Неужто и вот это Онару угодно?
Господи-боже, если ты есть… если там хоть кто-то есть…
Страшно… Юре было страшно, так страшно!
Сколько раз сам он подписывал? Сколько раз смотрел, наблюдал, внутренне вскипая, но внешне сохраняя положенное спокойствие?
Господи… боже.
Сколько раз небрежно, даже немного рисуясь, бросал «да меня расстреляют…»
А теперь… этот снег…
Что там Смирнов говорит? Обвинения выдвигает? Неприкосновенное лицо, убийство с особой жестокостью, опасный элемент…
В первый раз у тебя не вышло меня уничтожить… Вот тебе и вторая попытка.
— Это ещё нужно доказать! — Звонко взвилось над головами собравшихся. — Вы не имеете права принимать никаких решений! Я не позволяю! Руки от него уберите!!!
Господи-боже… мама. Молчи, Николай, молчи… хоть себе хуже не делай. Они ведь и так все, возможно, думают, что ты… я тебя…
Люди в тёмно-зелёном. Это хотя бы быстро. Должно быть быстро. А больно?
Может, происходящее — только фарс, и Смирнов в последний момент зачитает помилование… Ведь история помнит немало подобных случаев… Ведь это такой действенный метод, чтобы… перевоспитать, нужно напугать, довести до грани отчаянья, до безумия… и помиловать! Помиловать! Мама, Онар, стихии… Должен ведь быть выход! Ведь должен?!
— Мне очень жаль, молодой человек, — проговорил Смирнов, и впрямь отлично отыгрывая сожаление. Ты просто не знаешь, паскуда, что Николай тебя всего насквозь видит — всю твою ауру гнилую. — Для меня это тоже тягостно. Мы ведь учились вместе, я считал его другом… Давай же… — Смирнов сглотнул… — Не будем откладывать неизбежное.
Как… неизбежное?
Нет!
Зашуршала гербовая бумага.
— Высочайший приказ номер семь тысяч двести одиннадцать: Ульянский Ю.В. обвиняется в превышении полномочий, регулярном уклонении от выполнения своих обязанностей, содомии, растлении малолетних, фальсификации результатов исследований, сокрытии материалов, хищении государственных средств, умышленном убийстве неприкосновенного лица, совершении действий…
Шум-шум-шум… белый шум. Как забавно, Смирнов. Ты вписал смерть Елизара в эту свою бумажку заранее, и только потом Зорина убил. Чужими руками… конечно.
А теперь и Ульянского убьёшь. Ничего… ничего. Все мы такие. Я же, знаешь… я точно так же Парфентьевича убрал. Возможность подвернулась, и я…
— Приговор — расстрел. Обжалованию не подлежит.
Да как же… не подлежит? Юра же нужен, всем нужен! Юру нельзя, он ценный, такой… Вот и прозвучало… вслух прозвучало. Злыднево слово на «Р»? Ты это не всерьёз, ты же не можешь такое всерьёз, Смирнов! Ты просто чего-то добиваешься, выжидаешь... Выход, выход есть, всегда есть!
Юра вдруг понял, что отчаянно рвётся из удерживающих его рук, что кричит, срывая голос:
— Я протестую! У меня же есть право! У меня же… ведь я же! — И понял наконец. И сломался. — Я всё скажу! Что хочешь!
Ответом было молчание — гнетущее, безразличное. И голос, пришедший извне вместе с видением зелёных спиралей-глаз..
«Мы можем забрать ваш страх».
Ощущение щекотки в затылке. Юра обвис в руках у солдат, ответил — почти взмолился:
«Нет уж… оставьте — не отнимайте. Хоть что-то мне оставьте. Моё».
«Уважаем. Жаль».
И покинули сознание так же быстро, как в нём появились. Юра попытался отыскать одарённых взглядом, но не сумел, упёрся глазами в небо. Какое же оно низкое, какой воздух холодный. Может, и хорошо, что так. В солнечный день, наверное, было бы обиднее и больнее.
— Руки от него уберите! Руки! Уберите! Юрий… Ю… Юра!
Именно это заставило истерику окончательно отступить. Ведь Николай чувствует Юру… А мальчику сейчас и без того несладко. Хорошо, что с ним рядом хотя бы Миха. Ну тише, Николай, тише… да что ж вы тянете?
Вспомнилось… В тот день, когда Николаю довелось наблюдать первый в его жизни расстрел, тоже шёл снег.
Не травмировали бы ребёнка. Он же… ребёнок ещё. Глупостей бы не наделал… маленький. Всё-таки нужно было по волосам его потрепать тогда. Всё-таки…
Николай снова закричал. Кажется, на Миху:
— Да сделай ты что-нибудь!!!
А Юра его и обнять не может, и никак поддержать не может. Навалилась усталость — наверное, это выходило действие капельницы.
Следующей не будет.
— Последнюю сигарету. Пожалуйста, — попросил Юра хрипло. — И руки. Развяжите мне руки. — Он умолял и карателей, и Смирнова. Ведь падать ниже уже было некуда. И беречь уже было нечего. Такая малость… умереть со свободными руками, уже предав и совесть, и честь…
— Отказано,
Ты просто не курильщик, Смирнов. Ты не понимаешь. Сигарета — это же целая жизнь. Это же…
Но, может, оно и верно. Мальчик же смотрит и слышит, волнуется. Как докричаться до Менталиста? Ведь столько ещё не сказано… Столько…
«Скажите Николаю… передайте ему…»
В губы грубо сунули смявшийся фильтр. Не очень-то покуришь, когда запястья стянуты за спиной. Но всё-таки… дали… это — последнее унижение. Огонёк то разгорался сильнее, то почти гас. Сигарета опасно подрагивала, норовя выпасть из уголка рта, и Юра пытался аккуратно поправить её языком. Дым забивался в нос, ел глаза…
Сколько там — половина уже истлела? Ещё можно что-то…
«Скажите Николаю… Скажите», — мыслями тщетно кричал в пустоту…
Почти уже фильтр. Как быстро. Юра ведь столько не сделал, столько откладывал… Он не рассказал Николаю о его связи с Разрывом — но мальчик хорош, дойдёт до этого сам. Юра не закончил проект… Впрочем, кто в него верил? Юра не успел попыт
Сигарета ещё не кончилась… Но Смирнов дал отмашку.
***
Ссутулившись, безвольно уронив руки, Николай наблюдал, наблюдал, наблюдал — ресницы впивались в кожу, зубы — в губу. Он слышал только своё дыхание. Что сделать? Что он может сделать? Вырваться, броситься, укрыть собой — Николай же неуязвим, он станет щитом! Щит… Можно выставить щит! Расстояние великовато, но Николаю это под силу, Николай сможет... да только не спасёт это никого, ведь не дураки каратели. Пули у Них особые, им щит — что бумага.
На правом плече рука Михи. На левом — ладонь Сыча. И кто-то сзади стоит, тоже держит.
— Да отпустите! Отпустите, отпустите меня, — Николай то выкрикивал, то шептал. Приговорённым всегда позволяют выкурить последнюю сигарету. Вот и для него подожгли. — Вы просто не понимаете! Юрий Вадимович! Юра!!!
Почему не удаётся дотянуться до магии, когда она так нужна? Почему Николай, единственный из всех одарённых, настолько бесполезен?
— Не. Закрывай. Глаза. — Миха или Сыч? — Смотри. И запомни.
Как… просто смотреть? Ком в груди и горле. Николай этого не вынесет, Николай без Него не справится…
Нужно. Что-то. Сделать.
Нужно. Что-то…
Нужно…
Щелчок. И второй. И третий. В лежащего — зачем? В мёртвого зачем? Четыре, пять… и контрольный.
В голову.
Николай даже не закричал — завыл. Медленно начала снижаться вертушка. Кто-то приближался, размашисто шёл к Николаю, к Михе… Андрей Михайлович. Он смел улыбаться. Он… руководивший, зачитывавший, подавший знак… он смел…
— Опустите ваше оружие, молодой человек. — Разве Николай выхватил Витязя? — Генерал Сироткин, мальчик улетает с нами на Ассамблею. Здесь останется несколько наших людей. Дальнейшие указания вы…
Глядя мимо Смирнова, Николай мог видеть… мог… видеть на земле.
— Ну нет… уж… — Этими словами его буквально стошнило. — Никто. Никуда. Не летит.
Все ярость и боль, и отчаянная ненависть, переполнявшие Николая, разом переплавились в магию. И весь Николай стал магией — огромной горячей силой. Почему не раньше, когда спасти… Его ещё было можно?
И что остаётся теперь?
Кажется, Николай кричал. Впрочем, он смутно отдавал себе отчёт в том, что происходит вокруг, и ещё меньший в том, что делает сам.
На лицо упали горячие капли. Что это за капли? И куда подевался Смирнов? Пытаясь отыскать ненавистного убийцу взглядом, Николай находил лишь какие-то красные ошмётки. Кто-то испуганно визжал.
Улетать хотели? Хотели… улетать!
Руки раскинулись сами собой. Я вас ненавижу. Я всех вас… ненавижу! Автоматы карателей стекали жидким металлом, головы киевлян взрывались перезрелыми арбузами, вдалеке трещал лес — его, подхваченная яростным смерчем, прочёсывала пылающая вертушка.
Я вас ненавижу. Я всех вас…
Зачастил пулемёт. Откуда стреляют? Николай перевёл взгляд, отыскал им, словно прицелом, оставшихся на крышах солдат. Захлестнулся воздушный жгут, люди посыпались вниз. Чтобы разбились насмерть, высоты недостаточно! Но живым никто не уйдёт — об этом Николай позаботится. Слышите? Вы слышите, злыдни!?
Кровь, Оглушительный шум и грохот, запах металла, плоти… скрежет и хрипы, и стоны… истошный мат…
Магия бушевала, выплёскивалась во все стороны — снося, разрывая на части… Смешались стихии… Кто-то катался в пламени, кто-то захлёбывался, отхаркивая собственные лёгкие вместе с водой — потому что тонул на суше...
И этого Николаю всё ещё было мало.
Он запрокинул голову. Вокруг творилось нечто неописуемое — круговерть из обрывков, ошмётков… Красное безумие абсолютного могущества. Которое вдруг иссякло. Николай опустел, исчерпал самого себя. Он потянулся что было сил — ведь ничто не кончено! Не кончено ещё… И, словно плотина рухнула — новая энергия хлынула в Николая бурным потоком, её стало даже больше, чем прежде!
Ненавижу. Я вас всех ненавижу!
Первая вертушка была полностью уничтожена. А что со второй? Нужно разыскать и её, и машины киевлян…
Если потребуется, Николай достанет до самой Ассамблеи, сровняет с землёй каждое здание, раскатает по камешку и Думу, и логова блюстителей, и Посадника…
Кто-то бежал в панике от Николая, кто-то — к нему. Он безошибочно выхватывал взглядом лица и ауры чужаков. Всех. За него. Уничтожить.
До единого. Всех.
«Ты нас убиваешь!, — зелёная вспышка пронзила сознание. — Ты нас… уби…ва…ешь».
«А вы. Ничего. Не. Сделали! Не спасли!».
Слёзы и кровь мешались на лице Николая.
Вы не спасли. Не спасли! Теперь сами себя спасайте! Каждый сам за себя теперь! Потому что Он… Он перед лицом карателей был один. Все предали Его, все за шкуры свои тряслись!
Нелюди! Нелюди! Суки!
Но ведь и Николай… И сам Николай не спас.
Что-то словно толкнуло в спину. Не больно, не страшно, но ощутимо.
— Остановись, — и порывы горячего воздуха. Дробной чередой.
Николай повернул голову. Медленно, как через водную толщу. Миха стоял, забрызганный ошмётками плоти и кровью. Стоял, держа в руках автомат. И стрелял в Николая на поражение.
Знал, что не убьёт — привлекал внимание.
А вот Николай Миху убить мог. Ведь генерал тоже Его не спас. Просто стоял, смотрел. Хуже того — удерживал Николая. Так, может быть, было бы поделом?
Но даже новая сила заканчивалась, а ярость постепенно сменялась глухой, обессиленной болью. У Николая подкашивались колени. Он моргнул, сощурился, снова услышал:
— Остановись.
И воспринял, словно приказ. Сел, где стоял. Даже не сел, а рухнул. Что-то горячо и влажно чавкало под руками. Крови так много… Колокол звенит, издалека, из города доносится низкий гул. Это значит, тревога. Это значит: упали щиты.
— Мих-ха? Мих...а? — Вдалеке кого-то рвало. Ближе кто-то стонал. Николай хотел подняться на ноги, но это ему не удавалось. Ладони на земле находили не опору, а жар раскуроченных внутренностей. — Это… к-ак? Й-а? Мих-ха…
Рука. Николай уцепился за неё — красные влажные пальцы едва не соскользнули.
— К нему. Мне… — Чудилось, что останки вокруг дымятся. Ужасно воняло гарью — вдалеке пылал лес. — К нему… мне…
Миха молча вёл — Николай шёл. По красному. До тёмного. Не остывшего.
***
Такой больной любви Миха прежде ещё не видел. И горя такого ему наблюдать ещё тоже не приходилось. Не тронулся бы хлопец умом окончательно, вжимаясь лицом в грудь покойника, накрывая его собой…
А ведь ещё нужно показать… другое показать…
Как ужасна магия.
— Николай? — Генерал бесшумно опустился с ним рядом. Уважительно склонил голову. Хлопец своей не поднял. Его руки беспорядочно гладили мертвеца, словно собирали, вбирали тепло.
Последнее.
— Мы сложим для него кра́ду. — Потом как будто опомнился. — Помоги мне. Наручники снять. Миха… помоги.
Рядом появилась медик — Владлена. Бледная, как и Николай, обезображенная гримасой горя, встала на колени. Щёлкнул металл. Ещё не окоченевшие руки безвольно опали по сторонам.
— Что ты хотел сложить? — наконец спросил Миха. Хлопец не слышал, смотрел вдаль — безучастно, почти безжизненно. Потом опустил взгляд, поднял нечто с земли — Миха понял не сразу: это — так и не дотлевшая до конца та самая сигарета. Николай держал её бережно. Через несколько секунд высек из пальцев искру.
И сделал последнюю оставшуюся затяжку.
***
Николай не мог встать, но встал. Не мог жить дальше, но почему-то ещё дышал. Весь рот полнился горечью. Нутро полнилось горечью.
Николай медленно шагал по земле — забрызганной кровью, усыпанной останками.
Должен быть предел. У гнева, у всякой мести.
— Куда мы идём? Что ты хочешь мне показать?
А потом увидел и сам.
Их всех находили в одинаковых позах. С одинаковыми выражениями лиц. С застывшими на губах кровавыми струйками. Николай знал, что это — полное энергетическое опустошение. Хуже того… Николай понимал, как именно это случилось.
Вот, что означал отчаянный призыв Менталиста.
«Ты нас убиваешь».
Полностью отдавшись боли и ярости, Николай задействовал такое могущество, которого сам не имел.
Вот, чьей была та, новая сила.
И как Николай ею распорядился?
Яся, Сыч, остальные ребята… Николай за них отвечал. Это были его, его люди, его отряд, его одарённые! Он разделил с ними первую в жизни горилку, первый поминальный обряд, первое ощущение единства и братства…
И он же убил их.
Каждого.
Ни за что.
Николай всматривался в лица… Хотел — лечь, обхватить колени… и чтобы всё, наконец, закончилось. У Николая ведь больше ничего нет, никого нет! И всё разрушено, разрушено!
Какой же он… монстр.
Следующие сутки кровавый кошмар продолжался. Вышедший из-под контроля Разрыв тоже отнимал жизни. И не было тех, кто смог бы восстановить крепкие, надёжные щиты. Был лишь Николай — убийца, убитый горем.
Теперь его боялись — и поделом.
Он сам себя боялся до дрожи. Запершись в душе, тёр тело и лицо самой жёсткой мочалкой — не помогало. Всё равно чудилась кровь — на руках, на щеках, на лбу…
А на губах — губы Ясиновской.
И призрак табачной горечи.
— Миха… я должен понести наказание. За это… я должен.
— А кто будет расхлёбывать? Киев затаился, но, думаешь, они не вернутся, не спросят… глаз за глаз?
Вернутся. Конечно, вернутся. Ведь горстка выживших сумела сбежать на второй, уцелевшей вертушке. Ничто ещё не кончено: Разрыв стал лишь сильнее и больше, столица, наверняка, злее.
— Ты останешься со мной? После всего, что я натворил?
— А, думаешь, у меня есть выбор? — Оба они сидели в том кабинете, где всегда работали генерал и… научный руководитель. Выдвинув ящик Его стола, Миха вынул оттуда светлую сигаретную пачку, протянул Николаю. — Война — это всегда грязно. Первое убийство — трудно. Было ли это правильно? Да хер там. Но… зуб за зуб.
Николай крутил пачку в руках. Его пачку.
— Мой отец говорил, что насилие порождает насилие. Круг.
— Таки да. А Ульянский что говорил?
Больно. Так больно… Николай выхватил сигарету, словно последнее спасение, едва ли не вгрызся в неё, стал давиться дымом. Слёзы катились из глаз — Николай проталкивал в себя горечь. Потом встал, покачнувшись.
— Они его не только убили. Сломали — ты понимаешь?
Генерал ничего не ответил. Подойдя к окну, Николай глухо бросил:
— Кра́да. Ты поможешь мне, Миха?
Собранные останки Киевлян распознать было невозможно. Их, страшное месиво, хоронили в одной могиле. Погибших одарённых — в другой, всех вместе — так решил Николай. Ведь все они — отряд, побратимы. Их объединили магия и смерть. В праве ли кто-то был теперь разлучать?
Он сам творил для них руны, сам бросал землю, сам ставил вешки…
И кра́ду для последнего мертвеца тоже складывал сам. Кроме Николая, как оказалось, никто уже понятия не имел, что она такое, ведь древний ритуал огнепоклонников был предан забвению задолго до революции и, вытесненный погребением, остался лишь в старых записях.
Теперь Николай возрождал его, потому что знал: в земле этому усопшему покоя не найти.
Солома, берёза и дуб, наскоро сколоченная лодочка-домовина. Кра́да большая, высокая, а чаша для воскурений мелко-мелко дрожит в руках. Запах тёплого дерева слишком резок, невыносим.
Николай сам собирал эти благовония. Осталось поджечь. Для Него.
Он хотел бы… так.
***
Промасленные деревяшки вспыхнули резко — порыв горячего воздуха взметнул волосы Николая, и хлопец отступил Назад. Сегодня он был убийственно спокоен, но Миха этому спокойствию больше не доверял — знал, какой вулкан под ним прячется. С подобными Николаю ухо нужно держать востро. Не ровен час накроет, и спасайся кто может. Хорошо бы, хлопца увести. Вонь горящего тела — это совершенно не то, что пойдёт Николаю на пользу. Сквозь густой аромат благовоний уже начал пробиваться другой… Так пахнет, когда смалят свинью: плавленым жиром, опалённой щетиной…
Николай ничего не слышал. Собирается здесь всю ночь простоять?
День медленно угасал, окружённый магическими знаками костёр, наоборот, разгорался.
Отвоевал ты своё, Ульянский. Дальше мы сами. Как-нибудь.
Со стороны поселения донеслись звуки осторожных шагов. Молодой офицер мялся у сосны, прикрывая нос рукавом, глядел то на костёр, то на Миху. Потом осмелился:
— Господин главнокомандующий, руководитель? Э-э… Уль… Николай Юрь…?
Хлопец резко развернулся на пятках, его лицо в оранжевых отсветах показалось на миг настолько страшным, что Миха невольно схватился за кобуру.
— Имя. У меня есть… только имя. Запомните впредь.
Офицер козырнул — ведь хлопца теперь боялись.
— Э-э… мы в городе поймали пацана… Который был с делегацией. Что с ним делать прикажете?
***
— Ну здравствуй… Климентьев. — произнёс Николай холодно. Супостат, сбежавший в самый разгар бойни, выглядел измождённым. Поднял осунувшееся лицо.
— Да чтоб тебя… — прошептал.
А потом взгляды недругов встретились.
«Вымесок божевольный», — услышал Николай у себя в сознании и отчаянно, зло, устало расхохотался.
Людей больше нет, но магия возрождается.
— Милости прошу… первый смертник в моём отряде.