Мутное стекло разлетелось вдребезги. На месте лица невесты осталось аккуратное пулевое отверстие, окружённое, словно нимбом, пружинками высветленных кудряшек. Марта всегда укладывала эти кудряшки, тщательно фиксируя каждую лаком из золотистого флакончика, который всё ещё стоял на запылённом столике. Откуда берётся так много пыли в закрытом на замок помещении? Юра взвесил флакончик в руке, чихнул и закашлялся, с выдохом метнул в стену. Потом схватил что-то ещё, и ещё, и ещё. Не смотрел, не думал. Просто хватал и бросал, пока столик не опустел, а в дальнем углу не образовалась груда битых стекла и пластика.
«Стало ли тебе легче?»
«Молчи, твою мать! Молчи!»
Под левой лопаткой разгорался огонь. Юра опирался о стену, пошатывался, как пьяный. Все силы ушли на то, чтобы сюда добраться. А вот на задуманное их не хватало. Но он всё равно его исполнял.
Вывернуть из шкафа все её вещи. Грохнуть её чашку об кафель. Сломать всё, что ломается, растоптать всё, что топчется.
Нечто такое уже было. Когда-то. Он видел последствия подобного в квартире у Алекса. Теперь сам пришёл, в свою — глушить боль предательства безудержным вандализмом.
«Эмоции должны быть прожиты правильно. Что это значит — ты помнишь?».
«Пошла ты… вон! Вон из моей головы! Я не звал тебя!»
Пудреница, пальто, шарф, перчатки… Всё в кучу, всё к злыдням. Столько лет никому не позволял прикоснуться, сам даже пальцем не трогал… Для того, чтобы теперь уничтожить — так, получается?
«Где ты писала свои отчёты? Когда? Когда я был в МИЦ? Когда я был с Алексом?»
«Что изменится от этого знания?»
В шкафу, за стопкой белья отыскались удостоверение работника группы специального назначения, печати, портативный магический передатчик вроде того, какой Юра оставил в МИЦ… Если бы после её похорон он послушал Алекса, если бы перебрал её вещи, правда бы вскрылась сразу.
«Ты ведь нарочно всё это оставила? Неужели хотела, чтобы я знал?»
Молчание в ответ. Конечно. Ведь Марта в голове — лишь набор привычных, заученных фраз, лишь голос самоконтроля.
Он всегда его слушал. Даже после её смерти продолжал подчиняться этому голосу.
«Ведь это было тебе на пользу — не так ли? Я не навредила тебе. На самом деле, ни разу».
«Конечно… ни разу».
Обведя взглядом учинённый в спальне погром, Юра вышел прочь, затворил дверь, провернул в ней ключ. Ноги волочились с трудом, дышалось и того хуже. Он не возвращался сюда с тех пор, с тех пор, как…
То была пятница.
Вот чашка на столике, вот окровавленные салфетки на полу, вот тёмное пятно на диванном подлокотнике, вот…
Скрип половиц, шаги.
— Ну что же ты ходишь за мной? Тебя здесь ещё не хватало.
Но шаги слишком грузные.
— Метопролол, нитроглицерин, клопидогрел… — Нет, это не мальчик. — Доведёшь себя до рецидива, у меня не найдётся препаратов сильнее этих. А ты себя доведёшь.
Юра не обернулся — на самом деле ему было всё равно. Скрипнул диван — значит, Владлена села. Заметила ли кровь и сперму годичной давности?
— Твоё место в госпитале, а никак не на границе Красной зоны, — предвосхитил Юра те слова, которые наверняка собиралась сказать Владлена. Впрочем, эти слова были одинаково справедливы для них обоих.
— За дурной головой пациента и врачу нет покоя.
— Я с собой никого не звал. Мне не восемь лет. Меня не нужно пасти. Раз уж я сам ушёл, сам способен и вернуться — так ведь?
Это было не совсем правдой. Он уже чувствовал, что сил на обратный путь ему не хватит. Какой злыдень потащил сейчас, когда Юра только-только оправился? Благо хоть, взял оружие и машину. Но сейчас, когда руки тряслись словно у Вадима в последний год, браться за руль Юра бы не осмелился. Он ведь всю жизнь был склонен к риску — не к безрассудности.
— Твои восемь умножились на пять. Но ты не очень-то изменился. — Снова скрипнул диван. — Что тебя гложет, мой мальчик?
— Гложет… — Юра повторил эхом, провёл по подоконнику, отчего на его пыльной поверхности осталось пять светлых полос. Как сложно сказать. Да и не стоит оно того. — Я… в каком-то смысле, пожалуй… подожди -ка. — Он взглянул на Владлену. Та стояла близко, на расстоянии двух протянутых рук. — Не очень-то изменился?… — Какая-то мысль пыталась оформиться, но лишь брезжила на границе сознания. Наверное, это потому что, когда сердце остановилось, мозг без кислорода начал умирать, и теперь был… — Погоди… ка… — Врача Мариники сменили в обход протокола. Алекс сперва пытался добиться этого официально, но из управления здравоохранения поступил вполне обоснованный отказ, и Юре пришлось вмешаться. Второй запрос он уже отправил от своего имени. Специалиста именно с полуострова одобрил неосознанно — видимо, потому что сам был оттуда, потому что знал, что там — один из лучших медицинских институтов, потому что… — Ты ведь из Севастополя. Всё верно? Я же проверял. Я...
Она улыбнулась, мягко и понимающе.
— Не теряйся в догадках, Мой мальчик. До переезда сюда я работала в Севастополе — это правда, но родилась в Каффе.
Каффа… Кипарисы и дом у моря… Развалины замка, каменистый пляж — образы родного города, названия которого Юра не слышал уже очень давно, пронеслись серебристыми чайками, а Владлена продолжила:
— Когда поступил вызов на... то происшествие, я как раз стажировалась на скорой. Это была моя первая констатация смерти. Ещё и детской. Такое, знаешь, не забывается.
Не в силах больше этого слушать, Юра перебил:
— Нет, так не бывает. — Попятившись, стал невольно собирать пыль с подоконника краем рубашки.
Марта, появившаяся столь своевременно, втёршаяся в доверие и оказавшаяся в последствии ни другом, ни женой, а… осведомителем. И Владлена… кто она? Кто на самом деле — врач или ещё одна подсадная утка? Что, если Владлена осталась не лечить, не спасать и даже не проповедовать?
— Вынюхиваешь… следишь, — ещё не желая принимать этого до конца, пробормотал Юра одними губами. Теперь смотрел на неё совершенно по-новому. Он-то думал, что покорил её, что очаровал. Но нет… получается… Это его одурачили. Снова… — обвели… вокруг пальца. Суки. Ну не может такое совпасть. Не мо… — До конца не отдавая себе отчёта в собственных действиях, он направил на неё пистолет. В ту секунду и впрямь был готов стрелять. — Настасья, Терентий, Всеволод, Посадник — кто!? Кому ты докладываешь?
На диване уже есть кровь. Добавится свежая.
Правая рука, в которой сжимал оружие, подчинялась Юре не лучшим образом, и запястье дрогнуло. Владлена показала раскрытые ладони.
— Онар. Если кто и мог привести меня к тебе дважды — лишь он один. — Она не выказывала ни страха, ни сомнений. Она знала, что Юра не выстрелит. В женщину — никогда.
— Витязь на… м… предохранителе. — Это было важно. Зачем-то — оправдаться, проговорить вслух. Металл шепнул о кожу, когда Юра с третьей попытки сумел попасть оружием в кобуру.
— Что тебя гложет. Куда ты бежал?
— Неужто… — Юра ткнул пальцем в пятнышко на стекле. Пятнышко было с наружной стороны. Изнутри — лишь вездесущая пыль. — Онару твоему нужна вот такая паства? Ты не… ничего, понятия не имеешь.
— Перед ним все едины.
Юра хмыкнул, сковырнул ногтем чешуйку отслоившейся краски с оконной рамы.
— Убийцы, содомиты, лжецы, растлители, — он говорил нараспев, растягивая гласные, упиваясь чем-то болезненным, угнездившимся под лопаткой тогда, в туалете Националя. — Бессмысленно мне проповедовать. Силы не трать. И время. Ни моё, ни своё. Нам с твоей религией точно не по пути.
Приблизившись, Владлена оставила в пыли подоконника отпечаток своей руки.
— Ты путаешь религию с верой. Религия очерчивает границы. А вера приносит успокоение. Религия у тебя уже есть, ты огнепоклонник, и ничем иным быть не можешь — такова твоя суть. А вот веры нет. Ни веры, ни покоя. Ты ведь ни во что никогда не верил искренне. Цеплялся — да. Но не верил.
***
— Не суетись, Алёнушка, — бросил генерал, устав наблюдать, как Николай нервно мерит шагами лестничную клетку.
— А что, если он… у него же Витязь. Ты же слышал... вы, извините.
Генерал медленно сложил руки на груди, отчего кожаный ремень переброшенной через плечо сумки коротко скрипнул.
— Ничего он себе не сделает. Ульянский — он тот ещё… — и, не подобрав сравнения, махнул ладонью, — живучий он гад. Ты ж его дольше моего знаешь. Должен бы…
В этот момент дверь, украшенная резными листьями, приоткрылась. Первой из неё показалась Владлена, за ней — Юрий Вадимович. Вроде, цел и невредим. Николай облегчённо выдохнул, подался вперёд, готовясь подхватить научного руководителя под локоть, но ощутил хватку на собственном. Это Миха держал.
— Погодь, — буркнул над ухом, и продолжил уже громче: — Ну как оно, руководитель? Владлена тебе навела в голове весну?*
Когда плакать не получается, непролитые слёзы обращаются крупинками соли, которые всё едят и едят глаза. Наверное, именно из-за этого первые три дня подёрнулись в памяти Николая колким белёсым туманом. Все знакомые лица слились в одно, и голоса — в один. Оказалось, что Николай всё ещё не может упускать научного руководителя из виду — ни уйти, ни отвернуться, ни до конца довериться медикам.
— Ты мешаешь.
Попытки его вытурить внезапно привели к неконтролируемому магическому выбросу. Порывом горячего ветра отшвырнуло санитара и одну медсестру. К счастью, никто серьёзно не пострадал.
Николай не понимал, как это случилось. Во избежание повторения инцидента главврач распорядилась Николая больше не провоцировать. Ему позволили оставаться рядом с научным руководителем сколько потребуется.
Его состояние было критическим. Николай вслушивался в разговоры, слова понимал, но суть улавливал с огромным трудом. Всё чаще звучал термин «шунтирование». Николай знал, что это операция, но понятия не имел, какая конкретно. В любом случае, провести нечто настолько сложное в местном госпитале представлялось совершенно невозможным. Это означало: если дойдёт до операции, Юрий Вадимович обречён.
— Он нетранспортабельный.
— Да и куда ты его повезёшь? Разве только в Киев. На это нужно разрешения. Для них — время.
Времени теперь было завались. По крайней мере, у Николая. 21:48, растянутое на трое суток. Николай помнил, что часы научного руководителя не идут, но почему-то то и дело на них смотрел — будто ожидал, что стрелки всё-таки сдвинутся. А, может, мёртвые часы на живом человеке — это плохая примета? Глупости. С какой это стати, с каких пор Николай стал столь суеверен?
В первый же день пришла Яся, а за ней — и прочие одарённые. Все они казались какими-то измождёнными, но Николай был настолько погружен в собственные переживания, что почти не придал значения болезненному виду своих людей.
— Что с руководителем? — с неподдельной тревогой спросила Ясиновская.
— Мне казалось, ты его недолюбливаешь, — ответил Николай свистящим шёпотом. Яся сцепила пальцы на животе.
— Ты дорожишь им, мы — тобой. Так что… Да и другого же у нас нету. И если выбирать между ним и остальными занудами-волшебниками…
Конец фразы Николай почти не воспринял — стоял, словно прибитый её началом… и медленно моргал. Им дорожат. Им. Это такая фигура речи, наверное. Просто выражение, слова…
«Хорошо, что вернулся, командир», — прозвучало в голове. Взгляд лишь на мгновение затянули чёрно-зелёные спирали глаз менталиста, и Ясиновская тотчас ткнула его локтем.
— Больше двух говорят вслух.
В этот момент Николай вдруг ощутил, что действительно вернулся домой.
Ребята предлагали сменить Николая на его добровольном посту около научного руководителя, но получили отказ. Поскольку Николай решил беспрестанно дежурить, одарённые в свою очередь взяли шефство уже над ним — приносили еду и следили, чтобы Николай её ел. Всё, впрочем, казалось на вкус как картон.
Иногда Юрий Вадимович бредил — снова и снова повторял: «Марта, Аня, Алекс». Одно из этих имён набило Николаю оскомину.
— Верь. Жди. Молись.
Молиться Николай не умел, верить — боялся. Оставалось лишь ждать. Столько, сколько потребуется. Откуда-то с периферии сознания просачивались отрезвляющие мысли: что нужно обсудить со старшими произошедшее в Киеве, что нужно выяснить, как дела на Разрыве и в Поселении, что жизнь продолжается, должна продолжаться — но для Николая она замкнулась на одном человеке. Николай не мог быть нигде, кроме как в этой комнате.
Лишь когда кризис миновал, он позволил миру извне вновь ворваться в свою реальность.
***
С ранних лет он был крепким и сильным, тело всегда служило ему исправно, оттого собственная немощь повергала Юру в бессильную ярость. Впрочем, даже она получалось совсем унылая.
Дотащиться до окна, дотащиться до туалета, поднять графин — и расколотить его, потому что злыднева стекляшка весит, по ощущениям, тонну. Он пытался вставать, хоть Владлена и запрещала, а, если ноги совсем не держали — заставлял себя сидеть на кровати. Держал вертикаль одной только злостью.
Видел бы сейчас Алекс, какой Юра стал развалиной.
— Это пройдёт. Всё пройдёт. Дай организму время.
Чтоб его…
Умом Юра понимал: врачи безусловно правы. Но какое-то ослиное упрямство вкупе со странным, необъяснимым предчувствием вынуждали спешить, торопить и себя, и медиков. Что-то грядет. Он должен восстановиться. Должен. Обязательно.
Рядом прилипчивой мухой вился Николай. Юре претила навязчивая забота мальчика — то, как пытается упредить каждое движение, то, с какой тревогой заглядывает в лицо, как ежеминутно спрашивает: «Что-нибудь нужно? Как ты себя чувствуешь? Где-то сейчас болит?» Юра не хотел, чтобы его опекали, не хотел видеть отражение себя нового в полных преданности глазах. Даже обращение на «ты», которое сам мальчику практически навязал, теперь раздражало, мнилось едва ли не унизительным, каждый раз заставляло вспомнить, в какую рухлядь Юра теперь превратился.
— Я бы мог провести ритуал. Только согласись. Пожалуйста, — докучливо повторял Николай. Эти просьбы-мольбы звенели в ушах комариным писком.
— Нет.
— Но почему? Почему? Я же хочу, я могу! Пожалуйста! — Мальчик цеплялся за руки, а Юра их отнимал.
— Может, потому что я по крови тебе никто? И вообще — никто. — Раздражение. Внутри его было слишком много. Николай снова сжал запястье. Контрастно бледные пальцы беспорядочно гладили кожу.
— Я же говорил. Я предлагал. Можно породниться, формула простая. А потом…
Породниться, принять предложение, снова стать прежним — так соблазнительно. Настолько соблазнительно, что злыднево сердце затрепыхалось под ребрами.
— Я уже всё сказал. И хватит. У тебя дел никаких нет, кроме как мне докучать?.
Но через какой-нибудь час Николай возвращался к этому снова. С юношеской горячностью, с несвойственным ему красноречием.
— Ну ради чего ты мучаешь и меня, и себя и всех? Почему упрямишься?
Юра стоял у окна, всем весом опираясь на подоконник, и, ветхий, тот жалобно похрустывал под мелко дрожащими руками.
— Может, потому что не всё решается магией? Может, потому что… — сбилось дыхание, — вблизи Разрыва одни злыдни знают, во что выльется ритуал, а на безопасное расстояние нам не позволят уехать ни Киев, ни моё сердце, пропади оно пропадом?!
— На Киев плевать.
— А мне не плевать! Какой ритуал ты собираешься проводить? За счёт чего? Ты сам не знаешь, что ты такое, из чего ты состоишь! Ты… — Злыднев кашель. Долго говорить больно. Голова кружится. Юра схватил воздух жадным залпом. — Ни грамма дальновидности — ни у тебя, ни у отца твоего! Ты можешь хотя бы раз потрудиться, подумать, просчитать на пару шажочков дальше своего непомерного «хочу!?»
Николай выглядел так, словно Юра его ударил.
— Я же… Вы мне… Так нужен. — он шмыгнул носом, порывисто подался вперёд — и Юра не успел отшатнуться. Каждый вдох и без того требовал колоссальных усилий, а, когда мальчик вцепился в рёбра, Юра и вовсе закашлялся — наверное, только это вынудило Николая в последний момент сменить траекторию. Иначе бы…
— Ты… отдаёшь себе отчёт? — Угрожающий тихий тон, которым пользовался обычно, сейчас удался из рук вон плохо. — Пос-ледс-твия. У каждого действия есть последствия. Отцепись. Отойди. Включи голову. Злыднева сыть, Николай.
— Но, разве…
Любые физические действия требовалось выполнять последовательно. Опереться правой ладонью о боковину кровати, перенести вес, сделать шаг, переждать пляску игл под грудиной. Сесть. Наконец-то.
— Ты хорошо учил математику, Николай? — Мальчик растерянно хлопнул ресницами. Юра продолжил. — Вычитание. Из большего числа — меньшее. Разницу получишь. И, может, подумаешь.
После этого инцидента Николай держался скованно. Больше не приставал ни с просьбами, ни с чем-либо… из ряда вон, и даже навязчивую опеку свою умерил. В следующий раз они поговорили в тот день, когда, впервые за долгое время почувствовав прилив сил, Юра отправился в Припять, в свою квартиру. Это было опрометчиво — да, самонадеянно, глупо — сотню раз да. Но жизненно необходимо. Он должен был освободиться, вскрыть наконец тот гнойник, который вспухал внутри.
Есть такая примета — вещи покойного обязательно нужно раздать, всё из дома вынести. Таким образом дверь за спиной ушедшего символически закрывалась, а заблудшей душе демонстрировали, что больше её не ждут и возвращаться некуда. Но ведь Юра продолжал ждать. Он не собирался ни мириться, ни смиряться со смертью. Потому в маленькой киевской квартирке всё ещё лежали игрушки и платья Анечки. Потому даже приоткрытую пудреницу жены Юра не захлопывал почти два десятка лет. Ведь когда-нибудь… когда-нибудь обязательно… проект будет закончен, и мёртвые…
Сложно цепляться за то, во что ты и сам не веришь. Но шаткий, гнилой костыль лучше никакого.
Теперь всё полетело на пол. И поделом.. Были же звоночки, красные флажки были — это Юра глухой и слепой. Не хотел видеть безумия в Алексе. Не хотел замечать неладного в Марте.
Даже в Николае… Не хотел замечать.
Обратно в поселение возвращался молча. Машину вёл Николай, Миха его страховал. Владлена сидела рядом, глядя в окно. Они, все трое, рванули следом. Это вызывало горькую досаду, смешанную с крупицей чего-то тёплого. Хотелось курить — невыносимо, до трясучки. Но, если вдобавок ко всему вынудить тело дышать сигаретным дымом, оно совершенно точно спасибо не скажет. Приходилось терпеть. Накопившиеся ярость и напряжение удалось выплеснуть, но воспоминания никуда не исчезли — вслушиваясь в дребезжание мотора и ворчание генерала о том, какой бестолковый водитель из Николая, Юра осторожно перекладывал свои мысли, рылся в собственной голове, словно в погребальном кургане. Там находились лишь какая-то ветошь, осколки да мертвецы, и, стоило их тронуть — всё рассыпалось прахом.
Юра, как неисправный автомобиль, теряющий детали, но упорно катящийся под уклон. Только от автомобиля отваливаются железки, а вот от Юры — люди, все, кого он любил. В детстве казалось: без мамы прожить невозможно. Потом казалось, что без Анечки невозможно. Без Марты невозможно, без Алекса… Но вот ведь, какая штука… Ульянский — живучая тварь. Он и на трёх колесах докатится, и на двух… и вот, на брюхе доползёт тоже. Только чего ради, кого ради — так и не ясно.
Куда он добежал?
Воронка, Разрыв — это ведь дело рук не Алекса с Николаем. Юра их к этому вёл — слепо, неосознанно…
«Вот, что мы с тобой породили».
За стеклом мелькал мёртвый город. Юра столько лет силился напитать его жизнью… И тщетно — всё оказалось тщетно.
А сделал ли хоть кого-то счастливым? Оправдал ли хоть чьё-то доверие?
— Сиськи не мни, поворачивай.
Николай ойкнул, дал по тормозам, и генерал от души выматерился. Резкий, грубый — всего за несколько месяцев Миха вложил в мальчика больше, чем Юра за годы. Под влиянием Михи Николай ощутимо взрослел, менялся. Под Юриным же…
Прав был Алекс. Злыдень дери…
— Покажи мне формулу, которую вывел, — попросил Юра примиряющим тоном, оставшись с Николаем наедине. Мальчик взглянул настороженно, исподлобья.
— Что, породниться решили? — вздернул подбородок, произнёс, очевидно бросая вызов. Юре бы хотелось продолжать этот разговор сидя, но последние силы его оставили, так что он тяжело завалился на правый бок. Опёрся на подушку и локоть.
— Возможно, и так. Я во всяком случае понял, зачем это было нужно тебе.
Записи Николая были как обычно небрежны и хаотичны. Юра уже привык к этой манере мальчика, научился продираться сквозь все сокращения, сноски и пунктирные стрелки, которыми Николай соединял разнородные куски формул. С лёгкостью удерживая всё в памяти, мальчик искренне недоумевал, почему кому-либо другому точно так же не удаётся и, чтобы понять, обязательно требуется переносить всю структуру на чистовик в правильной последовательности.
Такие они — гении-самородки. Что уж с них взять?
Со сложнейшими древнейшими элементами Николай играл, словно ребёнок с кубиками — перебрасывал, бесстрашно тасовал, переворачивал, перекручивал… Пусть она и была изложена на бумаге, за мыслью Николая Юре едва удавалось угнаться. И ведь мальчик не выделывался, говоря, что формула, дескать, совсем простая. Он был совершенно искренен. Это пугало и восхищало одновременно. Дай ему рычаг, и он перевернёт мир.
Впрочем, вероятно, уже. От мысли веяло горечью.
— Смотри. Вот эту цепь мы пропускаем через базовые стихии, сюда вводим дополнительную связку. — размахивающий руками над своими каракулями мальчик раскраснелся. Глаза его сверкали. Увлечённый, он даже забыл, что обижен. — Я думаю, если покрутить, можно ритуал и ещё урезать. Вот например… — он вдруг замер, медленно повёл пальцем по символу, потом пролистнул страницу, стал что-то быстро писать. От его лица отхлынула краска. Юра ждал, опершись о стену — только так удавалось просидеть достаточно долго. Наконец Николай закончил, прикрыл написанное ладонью.
— Й…урий Вадимович? А почему они… Почему разработки с кровью все запретили? Из-за оружия, я помню, но… Вы что-то знаете о том оружии?
Он казался совершенно ошарашенным, если не сказать испуганным. Медленно придвинул к Юре новую формулу. Со страницы смотрела кровная клятва. Юра прочёл её несколько раз, ничего не понимая. Сначала заметил несколько новых знаков, потом — компоновку, отличную от оригинальной. Потом…
— Ты её разбалансировал. Не понимаю.
— Ещё раз. С начала. — Он, точь-в-точь как Алекс, грыз кончик карандаша. — Полный текст клятвы. И все руны. Если их переставить, если исключить обоюдную добрую волю, снять предохранители…
Юру передёрнуло, затошнило.
— Это подчинение, да? Односторонняя клятва превращается в…
Николай горячо закивал.
— Оно сырое ещё, чего-то не хватает. Но очевидно ведь. Уже очевидно. — Хрустнула бумага — это мальчик разом вырвал несколько последних страничек: и формулу братания, и то, что написал только что. Щёлкнул пальцами, высекая искру, швырнул пылающий комок в чашу для воскурений. — Почему всё, что я делаю, обращается в какую-то гадость? Не хочу. Не хочу больше ничего. Магии никакой, рун этих… — Уронив подбородок в лодочку из ладоней, Николай молча смотрел, как записи обращаются пеплом. Потом выдавил: — Я много с формулами игрался. Там всякое было. В записях, которые увёз Елизар. Надо было всё уничтожить. Всё надо было. А теперь…. Как они этим воспользуются? Вдруг? — Не закончил, перескочил: — И Разрыв… Нужно его закрыть. Я не хочу, чтобы такие люди… чтобы Киевляне его потрошили, чтобы. Ты знаешь… у них такие цвета… такие…
Юра приподнял руку.
— Иди сюда, если хочешь. — И, когда мальчик уткнулся носом в плечо, осторожно прижал к себе.
— Я больше никогда. Ничего не буду. Лезть ни в какую магию. — Голос Николая звучал глухо. — Никуда не буду я лезть.
Юре хотелось сказать что-то правильное, что-то такое, отчего мальчику бы стало легче. Но в тот момент они оба были вымотаны до крайности. Не физически — внутренне. Из себя удалось выскрести лишь:
— Всё будет. Как-нибудь уж…
Николай встал. Явно успокаиваясь, пропустил косу сквозь пальцы.
— Я отнял от большего меньшее. Не так велика та разница.
— Почуял слабину — и на рожон. — Чтобы занять руки, Юра потянулся через стол, подтащил к себе деревянный коробок с колбами — те откликнулись мягким перезвоном. — Я бы по-хорошему куда-нибудь услал тебя. На годик, на пару, пока не пройдёт это твоё помутнение — но не судьба. Оглянись вокруг, сколько претендентов. Ясиновская вон тебе очевидно симпатизирует. — Из горсти мелким градом осы́пались сухие ягоды можжевельника. — Я тебя привязал: последовательно, продумано. Но не зная обстоятельств. — Когда выскочила деревянная пробка, по комнате поплыл аромат корицы. Юра вынул одну палочку. — Что ж… будем расхлёбывать, что наварили. — Из приоткрытого окна донёсся девичий голосок. — Вот ведь… легка на помине. — С трудом приподнявшись и высунувшись наружу, окликнул: — Старший офицер, забирай своего командира. Утомил он меня порядочно.
Мальчик ушёл угрюмым. Но это ничего. Так лучше для всех. Лечение редко бывает приятным — чаще оно болезненно. Юра наблюдал, как ветерок из окна сносит дым от чаши. Гадко было, и даже привычный ритуал совершенно не успокаивал. Мысли приклеились кипарисовой смолой к пальцам — не оторвать, не оттереть, никак не избавиться. Что ты там посмел решать в Киеве, старый ты дурак? Старый… какое странное слово, его никак невозможно поставить в один ряд с Юриным именем. Но вот ведь, глядишь, поставилось само собой. На сгибе локтя темнел кровоподтёк. Сколько там Владлена влила препаратов? Кровь состоит, наверное, на пятьдесят процентов только из них. Невесело усмехнувшись, Юра сунул руку под матрац, где, прямо как школяр от родителей, прятал измятую сигаретную пачку. «Щёлк» — и затяжка. В лёгких тяжело, в голове — легко. Немного подташнивает. Юра прикусил влажный от губ, горьковатый фильтр. Нужно что-то придумать. Новый костыль, другой. Нужно всплыть, оттолкнуться от дна, если уж на него опустился. Всегда ведь получалось, много раз… получалось.
Как теперь выстраивать отношения с Николаем? Как не навредить ему больше? Он… так похож на Алекса. Так…
По ногам потянуло сквозняком, и Юра резко повернул голову. Совсем стал плох — пропустил скрип открывающейся двери. А в проёме Владлена. Смешно. Даже очень. Какие есть варианты — выбросить сигарету в окно, в чашу для воскурений? Юра нарочито медленно сделал последнюю затяжку. Потом потушил окурок о ладонь — короткая боль ужалила, отрезвляя. Врач качнула головой.
— Мальчики не взрослеют. — И хмыкнула. — Вижу, легче тебе не стало. — Пройдясь по палате, цокнула языком, медленно села на единственный здесь стул. — Тебе нужно всё рассказать. Всё, что тебя мучает.
Юра иронично изогнул бровь.
— Ты что это мне, исповедаться предлагаешь, покаяться в грехах?
Владлена дёрнула правым плечом.
— С языка смело — и в душе голо.
— Нет уж, благодарю. Однажды я на это уже повёлся, — невесело усмехнулся Юра, втягивая воздух сквозь зубы. — Да и без толку. Разбитый кувшин обратно не склеить, знаешь ли.
Несколько секунд Владлена молчала. Потом взяла со столешницы измятую пачку и, вынув оттуда сигарету, сложила пальцы щепотью. Протянула фильтром вперёд — Юра взял, глубоко затянулся, услышал:
— И как дальше пойдёшь, если встать не можешь?
Сизое облачко рассеялось в воздухе. Юра опустил голову.
— Некуда идти. Я не знаю, куда.
И тишина. Долгая-долгая тишина.. До самой последней затяжки — настолько горькой, что от неё свело скулы. Дождавшись, когда Юра выбросит окурок, врач подняла раскрытую ладонь. За секунду до того, как эта ладонь дважды ударилась о колено, Юра понял: Владлена знает, не забыла увиденное. Когда это было — в карете скорой, где всем, что спасало Юру от мира и от отчаянья, оказался ситцевый подол сестры и татарская колыбельная?
С раннего детства Юра видел в кошмарах всеохватывающую, густую, словно кисель, красноту. Среди этой красноты бесновалось нечто первобытное, нечто злобное — то, что жило у Юры внутри. Тот, кто жил. Юра боялся его. И папа его боялся. Всех, кто умел укрощать это зло, Юра мог сосчитать по пальцам одной руки. Сегодня загнул пятый, последний. Мама и Аня, Алекс и Марта…
Теперь Владлена.
Доверял ли он ей? Безусловно, нет. Но, с другой стороны… ведь больше никого не осталось.
Голову опустил, как на плаху.
— Я не умею… ни каяться, ни... — голос прозвучал глухо. Мягкая ладонь накрыла затылок.
— Быть искренним перед самим собой — вот и вся премудрость.
— Я не смогу… говорить.
— И не нужно вслух.
Пряча лицо в коленях Владлены, Юра потерял счёт времени. Она читала молитву — за него, для него, и Юра, не разделяющий ни её религии, ни веры, был странным образом благодарен. Он принимал дар, истинной ценности которого просто не мог осмыслить. Он вслушивался в мерное бормотание, накатывающее, словно шёпот прибоя. Отдельные слова, смысл которых до Юры не доходил, стукались, шуршали, скатывались одно за другим влажными, гладкими гальками. Юре становилось проще дышать. Мысленно он был далеко — вне времени, вне пространства, где-то там, где всё легко. И все лёгкие — даже Юра. Будто облака, как лебяжьи пушинки…
— Сохрани и убереги, в мудрости твоей, в безусловном твоём милосердии, вопреки и во имя...
Лодочки на волнах покачиваются. Звуки на губах — те же лодочки — так плавно, так мерно… «во имя и вопреки. Сохрани и убереги». Красиво — как же это красиво! Владлена говорила дальше, а Юра всё прокручивал и прокручивал… «в мудрости твоей, в безусловном твоём»… Он не уберёг. Хотел бы — но не сумел! Что осталось теперь? Кто остался? «Сохрани и убереги, во имя и вопреки». Нужно найти новый вектор. Нужно ухватиться.
— Воздай по делам его, едино суди и поступки, и намере́ния.
Юре есть, кому воздавать. Кому и за что. Он зажмурился плотнее, и чернота расцветилась всполохами.
Одного нужно сохранить и уберечь — от него самого, от себя и от магии.
А вот другому воздать. Всем воздать — по делам их и по словам.
Юра вскинул лицо.
— Спасибо тебе…
Он внимательно всмотрелся в мёртвые часы. 21:48 — как напоминание, как неистребимое доказательство.
— Почему ты их не снимаешь? — проследила Владлена взгляд. Юра сощурился, выдохнул.
— Я обязательно сниму. Когда всем воздастся.
Никто не знал, когда именно пожалуют Киевляне. Миха ставил на то, что либо в январе, либо даже весной. А вот Юра считал: на сей раз они окажутся попроворнее. И не прогадал. Сентябрь ещё не кончился, а поселение переполошил угрожающий низкий стрекот.
Вертушки. Ну надо же.
Две жёлтые машины зависли над лесом, едва не касаясь крон угрожающе растопыренными шасси. Массивный транспортник держался немного поодаль, пока вторая, гораздо более маневренная вертушка кружила, выбирая, по всей видимости, наиболее удобное для приземление место.
— А вот надо было предупреждать заранее. — Злорадно пробурчал Миха. — Они бы ещё на Коршуне* прилетели. Обеспечил бы я им ВПП* до самого Разрыва.
Юра сощурился, глядя в небо. Об авиации он знал совсем немного. Летающих машин в Киевских землях производили мало, и все они находились в распоряжении гвардейских, наиболее элитных подразделений. Почему же для делегации выделили аж целых два винтолёта? Что это — акт устрашения или проявление неуверенности Киева?
— По самое горлышко нашпиговали. Ты посмотри-ка на мелкий. — Миха присвистнул. — Тут тебе и ШВАГЗК*, и пэшечка двадцать третья*…
О вооружении Юра знал немногим больше, нежели об авиации, но примерную суть уловил — названия, по крайней мере, звучали вполне солидно.
— Что бы это могло значить? Угрозу, да? — озвучил недавние Юрины мысли стоящий чуть позади Николай. Генерал хохотнул:
— Обосрался Киев — вот, что это значит.
Юра такой беспечной уверенности, впрочем, не разделял, но и проговаривать свои опасения вслух счёл излишним. Нашлось кое-что куда более важное — именно в тот момент, глядя на генерала, Юра осознал с абсолютной, кристальной ясностью, что Миха окончательно выбрал сторону. Генерал не выстрелит в спину.
— А на большом подвес. Гляди-ка. — продолжал тем временем генерал. — Знают ведь, что ПВО* у нас никакого. Сверху всё поселение могут, как муравья тапкой. Вполне себе. Вот же...
Да, Юра определённо не ошибся.
Впервые посмотрел на генерала, как на союзника. В подобном контексте увиденное понравилось. Да, теперь Юра слаб — без поддержки, препаратов и трости он — ветхая валкая конструкция. Но порох в пороховницах ещё не отсырел и не перевёлся.
— Мне нужно собрать людей, — произнёс Николай напряжённо, хрипло. Бросил взгляд на Юру: — Точно готов? Уверен?
В ответ получил кивок. Юра покрепче сжал рукоять трости — тяжёлое навершие отпечаталось на ладони оскаленной медвежьей башкой. Пришло время отыграться. На своей территории и на своих условиях. А для этого нужно быть в наилучшей форме.
***
Поющая чаша была одной из немногих вещей, сохранившихся в императорской резиденции после смуты и революции. Тускло поблёскивающая, кованая, с истёршимся от времени билом, эта диковинка стала персональным сокровищем Настасьи — её отдохновением. Холодная и безмолвная, чаша оживала от первого же касания, податливая, вторила каждому прикосновению, зачаровывала своим монотонным нездешним звуком.
По расслабленным плечам уверенно скользнули тёплые руки — обхватили, огладили... Настасья откинула голову, и понятливый Светик стал одну за одной вынимать из тугого пучка железные шпильки. Освобождённые пряди стекали вниз, пружинисто свивались на шее и груди.
— Тяжёлый день?
Настасья отняла било от кромки чаши, перечеркнула её указательным пальцем, и звук тотчас оборвался.
— Хвала стихиям, закончился. — И откинула затылок в ладони Светика — так она называла всех своих фаворитов вне зависимости от их настоящих имён и происхождения. Много таких было — когда-то каждому следующему Светику Настасья присваивала порядковый номер. Потом надоело.
— Ульянский доехал… Ты знаешь, я изумлён. По всем показателям… не должен был. — Умелые пальцы массировали кожу головы, и Настасья удовлетворённо щурилась.
— Не должен, но… — Она протянула ноги ближе к огню, стала размышлять вслух: — Что, если дело в его приемыше? В магии? Мы понятия не имеем, на что он способен.
— Но ведь туда отправилась группа? — Теперь фаворит разминал плечи. Подцепил пальцем край тяжёлого бархатного халата, и ткань стекла по спине — Настасья высвободила сначала одну, а затем и вторую руку. С некоторых пор она не любила оставаться полностью обнажённой — ведь, вопреки всем ухищрениям, время брало своё.
— Группа… — Настасья качнула ножкой. — Напомни-ка мне, Светик, за что я ценю тебя?
Уже через мгновение он стоял на коленях около кресла. Стащил сначала одну, а потом и вторую туфельку — услужливый, понятливый мальчик. По воздуху поплыл лёгкий аромат сандалового масла.
— Группа, — продолжила размышлять Настасья, — источник ненадёжный. Всё ненадёжно… — Её вновь одолевала густая, вязкая мрачность. — Нужно заключить перемирие с Терентием. Покуда не укрепились коалиции против меня. Злыдневы дети…
Светик массировал стопу, продевал пальцы своей руки между пальцев ноги Настасьи, смотрел снизу-вверх.
— Что мешает тебе?
— Мешает… — Настасья удобно разместила голову на спинке кресла, сощурилась. — Мальчикам так хочется поиграться в войнушку. И если я заключу с ними соглашение, мне придётся идти на уступки. И будет…
— Что будет?
Его пальцы остановились, и весь он замер. Настасья резким движением вырвала ногу, поднялась из кресла, опустила раскрытую ладонь Светику на затылок.
— Что будет — не твоего ума дело. — Оставшееся на стопах масло впитывалось в ласкающий ворс ковра. Настасья медленно дошла до каминной полки — там стояло тёплое сдобренное специями вино. Кислота, сладость, будоражащая, ненавязчивая горчинка… Настасья пригубила, качнула фужером из стороны в сторону и бросила тихо — лишь для самой себя:
— Мне нужен новый питомец.
Светик услышал.
— А старый?
***
Киевскую делегацию Ульянский встречал самолично. Держался он превосходно — о том, чего это стоило, знали лишь четверо: Николай, одарённый-менталист, Владлена и Ясиновская. Юра ощущал неприятное покалывание в затылке. Мысль о том, что кто-то посторонний имеет доступ к его сознанию, претила, но Юра осознанно на это пошёл, знал, что иначе не сумеет произвести должного впечатления. А он намеревался любой ценой взять блистательный реванш.
Реакция Смирнова усилий определённо стоила. Многоуважаемый коллега явно рассчитывал встретить кого-то другого и, увидев Юру, споткнулся, словно ему навстречу, улыбаясь, шествовал сам Онар.
— Добро пожаловать, Смирнов. — Юра протянул руку для пожатия, хоть на самом деле и жаждал высказать сукиному сыну всё, что думал на его счёт, а то и начистить лощёную морду.
— Я бесконечно рад, что ты в добром здравии, — вернул медоточивую улыбку паршивец.
Через мгновение оказалось, что не один лишь Ульянский приготовил гостям сюрпризы. Из вертушки Киевлян друг за другом появились сперва Елизар, а затем и пацан Климентьев. Что ж, два с половиной сукиных сына вместо одного.
— Помнится, ты покинул нас не прощаясь, — Юра знал, что не изменился в лице. Встретились ладони, сжались пальцы.
— Мы все — заложники обстоятельств. К тому же я нисколько не сомневался, что ты здесь прекрасно справишься без меня.
Вот ведь угорь скользкий… Юра изобразил радушие.
— Польщён и доверием, и верой в меня. Тебе ведь требовалось незамедлительно доставить покровителю материалы…
— Ах… было бы что поминать.
За спиной Елизара с ноги на ногу переминался мальчишка Климентьев. С этим Юра расшаркиваться нужным не счёл.
— Я ничего не забыл, — недобро сощурился. Сучёныш сглотнул — недурно.
«Мы не сможем поддерживать вас дольше часа», — прошелестело в сознании, отчего Юра едва не утратил контроль над выражением лица. Одарённые держались поодаль, не привлекая внимания. Тут же находился и Николай — созданная система каким-то образом была завязана именно на нём.
— Я бы предложил проследовать в кабинет и приступить к повестке прямо сейчас, но, полагаю, перелёт всех вас утомил.
Уголок губ Елизара немного дёрнулся.
— Не настолько, как ты думаешь.
— Что ж… в таком случае…
— Мы будем говорить с Николаем.
— Ч… Что?
***
— Мы будем говорить с Николаем, — повторил Андрей Михайлович ровным, ничего не выражающим тоном, и на несколько секунд над поляной, где приземлились винтолёты, повисло абсолютное молчание. Николай мог видеть цвета присутствующих, искажённые солнцем, пробивающимся сквозь зелень раскидистых крон. Сквозь созданную связь он так же чувствовал эмоции Юрия Вадимовича, Яси и менталиста.
«Что происходит?» — передал по цепочке. От соприкосновения сознаний немного кружилась голова.
«Меня пытаются унизить», — долетело в ответ с опозданием. Вместе со словами Николай уловил отголосок чужого гнева.
— Это исключено. Мальчик не готов и не уполномочен, — ровно проговорил научный руководитель вслух. Андрей Михайлович развёл руками, а другой, тот которого Юрий Вадимович презрительно называл Лизой, вынул из красной тубы перетянутый лентой свёрток. Зашуршала бумага. Читал научный руководитель долго. Потом хрипло бросил:
— Николай, подойди сюда.