Стоя в полукружье залитого солнцем панорамного эркера, Настасья силилась сдержать рвущееся наружу негодование. Она уже несколько минут неотрывно глядела вниз, на разбегающиеся коловратом пустынные сейчас прогулочные дорожки. Созерцание однообразия успокаивало. Медленно втянув воздух сквозь зубы, Настасья наконец промурлыкала сладким голосом:
— Ну и кто из вас, злыдневы дети, сломал мою любимую игрушку?
За спиной ненавязчиво кашлянули. Тонко звякнуло кофейное блюдце.
— Игрушки такие хрупкие… иногда они ломаются сами собой.
Развернувшись столь резко, что взметнулся подол длинного атласного платья, Настасья пронзила взглядом блюстителя экономической стабильности.
— Засекреченные документы тоже сами собой в ресторан уходят? — прошипела по-змеиному. Если бы могла, то раздула бы капюшон.
— Эвоно как… — невпопад крякнул блюститель государственного спокойствия, отрешённо вгрызаясь в золотистую булочку с марципаном. С его толстых пальцев на пол осы́пались сладкие миндальные лепестки.
— Коллеги, неужели кто-то из вас намерен конфликтовать по столь незначительной причине? – мягко поинтересовался блюститель патриотизма и солидарности. Уперев руки в бока, Настасья топнула ножкой.
— Воистину, ваши представления о незначительном поразительны. Это — направленная против меня диверсия, а не невинная шалость.
Терентий, блюститель экономической стабильности, звучно отпил крепкого кофе из чашечки цветного муранского стекла.
— Коллеги, вам не кажется, что Настасья сгущает краски?
Каблучки Настасьи яростно впечатывались в паркет. Локтем она задела лист раскидистого тёмно-зелёного папоротника. Оказавшись около сервированного к завтраку стола, обвела глазами собравшихся.
— Коллеги, а вам не кажется, что именно питомец Терентия вчера вечером ужинал с Ульянским в Национале?
— И что бы это могло значить? — Терентий расслабленно откинулся в кресле. — Мы сами воспитали из них мелких хищников — так стоит ли удивляться тому, что они жрут друг друга? Вся беда лишь в нашей Настасье — она совершенно не умеет принимать поражения. Когда её питомец вывел из игры чужих, Настасья торжествовала — а вот теперь негодует. Забавно — не так ли?
Настасья набрала в лёгкие воздуха, но заговорить не успела – её опередил доселе молчавший блюститель общественного владения.
— Осталось три часа до начала Вече. Как насчёт того, чтобы не переходить на личности, а сообща решить, будем ли мы проводить круг без Ульянского? Этот вопрос, конечно же, актуален только в том случае, если кто-либо из вас не намерен всерьёз выдвигать каких-либо обвинений.
— А в чём, собственно, вопрос? О каких обвинениях речь? — потянулся за второй булочкой блюститель государственного спокойствия.
Жирный дебил.
Настасья поджала губы. Отвернувшись от коллег, снова вернулась в эркер. Далеко внизу работник неторопливо катил по ступице коловрата пустую металлическую тележку. Ненавязчивый звук колокольчика уведомил о чьём-то появлении. Это оказалась одна из ближайших помощниц Настасьи.
— Будет ли мне дозволено доложить?
***
В гостиной было большое окно. Даже не окно, а целая стеклянная стена — на рассвете, взбираясь по небосклону, восходящее солнце ударяло в неё десятками ног-лучей. Гостиная обращалась на восток, к безграничной лазури моря, а вот детские комнаты — на запад и юг, где вышину пронзали пиками кипарисы.
Соль, хвоя и горьковатый йод — запах босоногого детства. Тогда можно было ездить на папиных плечах, цепляясь за уши и волосы, валяться голышом на тёплых досках террасы... Сладкая, слюнявая пора, когда он ещё не стал ни убийцей, ни содомитом. Был только…
— Юри́, Юри́.
И надёжные папины руки. Они подбрасывали. Высоко-высоко, далеко-далеко. Подбрасывали — ловили. Ловили каждый раз. Маленький мальчик мог протягивать ладошки, воображать, что цепляет пальцами облака. Он любил целовать колючую папину щёку. Папа пах спиртом и хлором, а иногда, если участвовал в операциях, чем-то сладковатым и резким, неповторимым. Папа говорил: это — запах эфира.
У мамы была длинная коса, чёрная и густая. Мама порой позволяла играть с её волосами.
Ещё была сестра, Анечка. Но она появилась позже. Появилась позже, а умрёт раньше.
— Юри́, Юри́. Кил монда, улым. — Это мама зовёт? Но ведь её уже нет? — Беги-беги, непоседа.
Да, мамы нет, но вот она, вот же — стоит на кухне, возится с тестом. Можно рассмотреть её припорошенные мукой ладони, её любимый фартук с горошками, длинную клетчатую юбку… А вот лицо словно дымкой заволокло. Может, это потому, что лицо забылось? Потому что он забыл?
У него ведь не осталось ни одной фотографии.
Стоя у стола, мама лепит пельмешки. Они такие крохотные, что в ложке за раз помещается целых пять штук. Мама улыбается. Улыбка тоже в тумане, но именно от этой улыбки здесь так тепло..
— Юри́, кунак инде монда. Ишекне ач, — говорит мама мягко вдруг. Если мама говорит по-татарски, значит, папы нет дома. Папа не хочет учить татарский. А вот Юри́ он нравится — тёплый, уютный. Но гость? Какой гость? Всего на секунду Юри́ замешкался. Может, неправильно перевёл? Может, уточнить? Всё же ни о чём не спросил, помчался вприпрыжку. Если мама просит открыть дверь, нужно открывать.
Но кто это на пороге?
— Привет. Познакомишь с мамой? Расскажешь, что ты со мной сделал?
***
Николай стоял перед огромным зеркалом, тщетно пытаясь закрепить злыдневу прядь заколкой. Не удалось ни с третьего, ни с десятого раза. Коса тоже не заплеталась – волосы безнадёжно путались в трясущихся пальцах. Да какая, в сущности, разница? Кое-как стянул на затылке резинкой, прижал ладони к лицу, зажмурился, потом взглянул на своё отражение. Выдохнул — пора. Всё равно уже не скрыть ни тёмных кругов, ни припухших век. Злыднева сыть…
Сам спустился на лифте. Сам прошёл сквозь огромный холл. Два безликих человека в одинаковых униформах словно по команде одновременно распахнули тяжёлые створки дверей — в них тут же ворвалось беспощадное солнце.
Как такой день смеет быть солнечным?
Николая сопровождали. Он не видел, но чувствовал. Хорошо, не дадут заблудиться. Сцепил пальцы на животе. Сжал зубы.
Он ждал до полуночи — выглядывал с балкона, сидел перед дверью в кресле, вслушиваясь, боясь пропустить шаги. Их не было — ни в полночь, ни в час. Никого, ничего. Накатившая было сонливость сменилась сперва беспокойством, затем — тревогой. Николай отчётливо ощутил, что совершенно один. А если что-то случится? Если… уже случилось? К кому тогда обращаться, где искать помощи?
Было без восьми минут два, когда Николай не выдержал — схватил трубку радиотелефона, ткнул в одну из трёх кнопок.
— Могу ли я запросить информацию?
В два тридцать три телефон разразился трелью.
— Ульянский в медицинском корпусе. Ничего больше сообщать не велено — простите. Ожидайте дальнейших распоряжений.
Что они с ним сделали? Что?
Николай метался. Потом снова обрывал телефон.
— Я должен знать больше. Я имею право. Кто может отвести меня к нему?
На все запросы отвечали вежливым, но решительным отказом.
— Жив и в сознании, — сухо доложили в восемь шестнадцать.
Ещё через двадцать четыре минуты принесли завтрак. Настоящий кофе, запах которого Николай бы уже ни с чем никогда не спутал, какие-то сладости, яичницу, бутерброды… Николай всё это проигнорировал — набросился на лежащий около столовых приборов свёрнутый трубочкой лист. То были инструкции.
«В 10:40 прийти к центральному входу здания Думы.
Сопровождать Ульянского — его доставят туда же».
Почему «доставят»?
Николай уже понял: требовать дополнительную информацию — дело безнадёжное. Оставалось лишь тревожно считать минуты. Ждать, выполнять.
Главное ведь, что Он жив? Если будет присутствовать на Вече, значит, всё не так плохо?
Нет, было плохо — просто ужасно. Николай понял это, ещё издалека увидев кресло-каталку. Первые недели на таком возили маму, потому что ходить сама она ещё не могла. А вот теперь в подобном сидит…
Николай приближался, едва волоча ноги. Трусливо оттягивал неизбежное, щурился зачем-то — но через Правь смотреть оказалось даже страшнее. У научного руководителя всегда была очень сильная, яркая аура. Теперь она тускло мерцала.
Что с ним? Что с ним сделали?
У Николая затряслись губы. Нижнюю он закусил. За спинкой кресла, расслабленно положив ладонь на одну из прорезиненных ручек, стоял одетый в светло-зелёную униформу работник. Он окинул Николая изучающим взглядом, молча отступил в сторону.
Бессилие и растерянность. Что делать, о чём спрашивать? На секунду Николай поднял взгляд вверх, поглядел прямо на солнце – так, чтобы глазам стало больно. Почему он как ребёнок? «тебе уже семнадцать, так и веди себя соответственно», — вспомнил-услышал как наяву. А гнетущее молчание затягивалось. Всё-таки собравшись с духом, Николай подошёл к сидящему на кресле. Посмотрел как на незнакомца — будто и впрямь надеялся не узнать. Но вместо того был не узнан сам.
— Ал..лекс, — прошелестело из бледных губ. И больше ничего — лишь дыхание шумное, частое. Невидящий взгляд, до боли знакомый запах. Запах больницы и даже, как будто… старости.
Нет, так нельзя! Научный руководитель должен пахнуть тёплым деревом.
— Ал…
Это называется «в сознании?»
Зачем его притащили сюда, на Вече?!
Оказалось, что две последние фразы Николай произнёс вслух. И вдруг получил ответ.
— Высочайший приказ. – Работник переминался с ноги на ногу. На его груди поблёскивал именной жетон с красными буквами. Николай их прочёл.
— Вы… врач?
***
— Юрий Вадимович, вы обещали, что мы поговорим. … Расскажешь, что ты с нами сделал?
Сколько их — двое или один? Он, они — страшное двухголовое существо… смотрит сверху вниз. Не впускать! Их нельзя впускать! Но дверь такая тяжёлая… А он слабый, маленький…
— Нидер булдымы? — Голос из кухни. Встревоженный. — Всё в порядке?
Мама идёт! Ой… нет!
— Познакомишь нас?
***
Кресло ощущалось ужасающе тяжёлым. Николаю навязчиво предлагали помочь, но он наотрез отказался. Руки потели так сильно, что, чудилось, холодные капли, срываясь со скользких ручек, вот-вот начнут звонко стучать о гладкий сверкающий пол. Инфаркт с осложнениями на почве кислородного голодания. Такого не могло случиться – никак не могло! Но случилось.
Высокие двери, массивный дубовый стол.
Чтобы Юрий Вадимович смог присутствовать на вече, ему ввели какие-то стимуляторы. Не очень-то они помогали.
А как хорош был вчера научный руководитель, как складно он говорил…
Что же будет теперь? И как себя вести Николаю?
В зале уже находились несколько блюстителей с помощниками. Здесь же Николай увидел лысину Андрея Михайловича Смирнова. Она поплыла в сторону, когда тот повернул голову.
— Хы-ы… Ульянский? Какая жалость. Что с тобой приключилось? — Он театрально всплеснул руками. Юрий Вадимович, чей подбородок весь путь безвольно лежал на груди, тяжело поднял лицо.
— Пас…куда. – пробормотал, и его затылок ударился о спинку. Николай, выпустив ручки кресла, яростно сжал кулаки.
— Это вы… вы всё!...
Покинув своё место, Андрей Михайлович неторопливо обогнул стол.
— Не имею ни малейшего понятия, о чём ты толкуешь, молодой человек, — снисходительно похлопал по плечу – Николай его тут же отдёрнул. — Искренне соболезную. Но всё же держи себя в руках. Кто знает, как могут впоследствии обернуться необдуманные слова.
Что бы ответил Николай? Не успел сказать ничего, потому что в зал стремительной походкой вошла черноволосая женщина — Настасья. Мазнула глазами по креслу, по Николаю… Она ведь подходила в прошлый раз? Может, стоит попытаться заговорить с ней? Но Николай не рискнул – уж слишком холодным было её лицо, слишком неприятными — цвета.
Сегодня он решительно смотрел через Правь. То, что плескалось вокруг Блюстителей, вызывало такое же чувство, как если бы каждый из них смердел мертвечиной. Кто-то в большей степени, кто-то – в меньшей. От этого замутило, и щуриться Николай прекратил.
Почему-то впервые задался вопросом: а какие цвета у него самого? Что, если настолько же отвратительные?
Юрий Вадимович задышал чаще, закашлявшись, опасно накренился вперёд и в сторону. Прижимал раскрытую ладонь к груди. Пальцы беспорядочно крючились. И что делать? Наплевав на прикованные к ним взгляды, Николай взял его за плечи. Кашель сменился низким мучительным хрипом, и лицо блюстителя-толстяка исказилось брезгливой гримасой.
— Настасья, а это нам нужно? — Вынув из кармана платочек, толстяк тщательно промокнул лоб. — Кто это вообще сюда притащил?
Приступ наконец кончился. Николай позволил себе облегчённо выдохнуть. К глазам подступали отчаянные слёзы.
— Я. Прошу. Простить, — одними губами произнёс научный руководитель. Кроме Николая, его никто не услышал. Но голубые глаза всего на миг показались осмысленными — может, это начал действовать стимулятор?
***
Свет, слишком много света. Он причиняет боль — как тогда, когда маленький Юри́ болел корью. Это Юра принёс домой корь. Корь убила маму.
Он убил маму.
Он убил мальчика.
Он убил Алекса.
Или нет? Ведь Алекс убил себя сам?
— Светлейший и справедливейший, пусть век твой будет долгим, путь — гладким.
Голоса на периферии. Громкие — какие же они громкие! Как же их много!
— Скажи им замолчать.
«А ты помнишь, что со мной сделал?»
— Пожалуйста. Пожалуйста.
Но никто не поможет. Никто не...
«Светлейший и справедливейший, объект наблюдения. Прибыл».
Мама, забери меня! Мамочка, забери!
***
Посадник был квадратным. Глядя на него — самого высокопоставленного человека всех Земель киевских, Николай по-настоящему замечал лишь эту странную геометрию: чёткие углы широких плеч, выразительный контур массивной челюсти. Даже лоб был сродни подбородку — это подчёркивали разделённые на пробор чёрные с проседью волосы. Если у него и затылок такой квадратный, значит, вся голова — правильный куб? А если не совсем правильный, то как называется такая фигура — параллелограмм? Параллелепипед? А, нет, кубоид. Николай и сам понимал, что прячется за этими смешными сравнениями: от страха, от паники, от ощущения безысходности и бессилия, от мерзких цветов вокруг, от большого, но такого слабого плеча под ладонью. Наверное, нужно переложить руку на спинку кресла? Но заставить себя Николай не смог, ведь прикосновение к живому и тёплому приносило какое-никакое успокоение.
— К сожалению, мы имеем неудовольствие наблюдать, что Ульянский сегодня не в самой лучшей форме. — Донёсся до Николая голос Андрея Михайловича. — Или всё же попытаемся предоставить ему возможность высказаться? — Внеся это абсурдное предложение, Смирнов тут же, будто бы извиняясь, развёл руками. — Впрочем, давайте будем человечны. Коллега, не возражаете, если я зачитаю отчёт вместо вас? — Юрий Вадимович поднял голову. Несколько секунд подержал — а потом уронил. До Николая доносилось только его дыхание. — Благодарю за оказанное доверие, — просиял Андрей Михайлович. Отвернулся. Николаю захотелось ударить его прямо по блестящей в свете ламп лысине.
— Пас…куда, — слабо прошелестело из кресла.
Андрей Михайлович был очень близко. Наверное, он услышал. Скорее всего, услышал. Коротко оглянувшись, вдруг… подмигнул.
— К счастью, мы с моим дражайшим коллегой как раз намедни обсудили всю имеющуюся информацию и пришли к единому мнению.
— Су…ка.
— Теперь я готов представить наши выводы уважаемому собранию..
Разве они не видят, что происходит? Разве не понимают? Почему вообще позволяют ему так себя вести, почему отдали ему слово и ведущую роль? Николай смотрел на лица, потом щурился — и не знал, что хуже — гримасы или цвета. Андрей Михайлович начал отчёт. Он занижал цифры, он попросту высмеивал всё, что вчера пытался отстоять Юрий Вадимович. О нет, эти двое совершенно точно не пришли к единому мнению. Ведь, чтобы говорить такое, нужно не иметь совести. У Юрия Вадимовича совесть есть. Он молчит лишь потому, что ничего не может сказать. Этим беззастенчиво пользуются. Очевидно ведь: всё подстроено. Его довели, может быть, отравили. А потом притащили сюда, чтобы растоптать — бессловесного, не могущего отстоять ни себя самого, ни тех, кто ждёт на Разрыве.
Смирнов говорил, кривились губы Настасьи. Квадратное лицо на голове-кубоиде застыло — словно его нарисовали. Будто посадник — статуя, разукрашенный свечной воск.
Неужели так и будет? Никто ничего не скажет, и Посадник, получивший искажённую информацию, примет неправильное решение. И погибнут люди, и случится что-то ещё более страшное. Просто потому, что Юрия Вадимовича лишили возможности говорить. Просто потому, что Николай — никто и ничто. Ну почему, почему с научным руководителем поехал именно он? Какая с него польза? Кто его станет слушать?
Потом Николай медленно, медленно свёл перед грудью раскрытые ладони — кончики пальцев, встретившись, почти слиплись — такими клейкими и мокрыми от ужаса они были. Андрей Михайлович сделал короткую паузу. Николай воспользовался этим, вклинившись на вдохе:
— Уважаемое собрание, светлейший и справедливейший, — склонил голову. — Прошу у вас разрешения сказать несколько слов от лица моего опекуна и непосредственного руководителя.
Бровь женщины-Настасьи медленно изогнулась, дрогнул уголок губ на квадратном лице Посадника. Прочие смотрели недобро. Николая с ног до головы окатывало волнами чужого холодного недовольства.
— Осто…ож, — донеслось из кресла. Что он хотел сказать? Даже если бы Николай понял, он бы не отступил. Ведь уже отважился, прыгнул…
— И вправду, я считаю, это уместно, — елейно улыбнулся один из блюстителей. — Мы действительно можем отпустить Ульянского вместе с его… подопечным. В их присутствии нет никакой нужды. Бесчеловечно держать больного в столь душном зале. — Острые глаза проткнули Николая почти насквозь. Они были коричневыми, как спинка кухонного таракана. — Свободны!
Николай покачнулся. Захотелось броситься вон и бежать без остановки до полного изнеможения.
Может, так и лучше? Ведь научному руководителю очень и очень плохо. Нужно уйти, пока отпускают. Увезти его как можно дальше от всех этих хищных, ядовитых… и будь что будет. Николай всё равно ни на что не может повлиять. Кто он, в конце концов, такой? Он сглотнул комок, вскинул взгляд.
— Уважаемое собрание, я просил разрешения высказаться, а не уйти.
— Дерзость, однако, какая, молодой человек. — Блюститель-толстяк промокнул лоб своим платочком. — Вы осознаёте, где находитесь и что себе позволяете?
Николай резко кивнул. Под языком тянуло — до крика, до тошноты. Ещё можно уйти. Они ещё отпустят, отпустят…
— Я осознаю, что предоставленные на сегодняшнем собрании данные противоречат не только тем, которые были озвучены вчера, но и вообще реальности.
Вскинулись раскрытые ладони Смирнова, встретились кончики пальцев.
— Николай, ты забываешь своё место. Светлейший, уважаемое собрание, прошу вас проявить понимание. Очевидно, что мальчик совершенно не в себе. Ему необходимо выйти и…
— …пусть говорит. — То были первые слова Посадника за всё Вече. Голос его оказался глубоким и очень низким. Этот голос опустился на плечи чем-то весомым, давящим. — Юноша был около аномалии. Смирнов — нет. Хочу слышать очевидца.
— Да что он…
— Помолчите, Терентий, — хлопнула по столешнице Настасья. Юрий Вадимович снова поднял голову. Николай увидел его взгляд — усталый, но понимающий. Уцепился за него, набрался в нём мужества. Вспомнил совещание в МИЦ, вспомнил все уроки научного руководителя. Николай справится. Должен.
— Энергетический потенциал Разрыва действительно впечатляет. Но я достаточно много знаю об аномалии — и отнюдь не только потому, что был около неё, но и потому, что имею непосредственное отношение ко всему случившемуся.
***
Питомец не терял времени даром. Следовало отметить — Ульянский проделал неплохую работу. Планы его на приёмыша определённо простирались далеко за пределы кровати. Настасья мазнула по сломанной игрушке скучающим взглядом. У любой вещи есть срок годности. Эта свой исчерпала.
— Мы фиксируем увеличение воронки. В процентном соотношении прирост совсем невелик, но есть основания предполагать, что… м…м он будет от уже… эээ… что воронка будет увеличиваться в геометрической прогрессии.
Каждый жест приёмыша демонстрировал одинаково сильные страх и гнев, однако мальчишка всё равно ухитрялся неплохо формулировать и вполне убедительно излагать. Было очевидно, кому он пытается подражать. Чужие интонации звучали крайне неестественно. Смешон мальчишка, впрочем, не был. Неуклюж — да. Балансируя изо всех сил, цеплялся за ручки кресла, затравленно оглядывался. Настасья беззвучно выстукивала пальцами по столешнице. Как интересно, как любопытно. То, что посадник дал подстилке Ульянского слово, уже само по себе свидетельствует о многом. Неужто Светлейший что-то разглядел, учуял в мальчишке ценность?
— На данном этапе мы расширили Красную зону. То есть, территорию, уровень опасности где можно назвать самым наивысшим. Ну а…
В этот момент питомец снова закашлялся, из-за чего его приёмыш сбился с мысли. Впрочем, немудрено — звуки были жуткие. Пальцы Ульянского судорожно рвали ворот, и мальчишка перехватил их. Вряд ли осознавая, сколь многое этим демонстрирует, переплёл со своими. Да, он определённо крайне привязан к опекуну. Об этом нужно подумать. Очень хорошо подумать.
Когда из уголка губ Ульянского вязко потянулась белёсая нитка слюны, Настасья испытала что-то сродни гадливому сожалению. Болезнь, старость и смерть — это так унизительно.
Мальчишка пребывал на грани паники. Затравленно озираясь и переступая с ноги на ногу, пытался прижимать к себе массивное тело опекуна, беспорядочно гладил его плечи. Собравшиеся выжидали — кое-кто скучающе, кое-кто — с толикой брезгливого любопытства. Через несколько секунд Ульянский обмяк, обессилено сполз чуть вниз, и Настасья на всякий случай сдержанно кивнула помощнице — та двинулась вокруг стола, протянула мальчишке несколько бумажных салфеток, а заодно и проверила, дышит ли питомец вообще.
— Мне бы хотелось узнать о вашем особом отряде, — отрешённо проговорил Светлейший.
— Живой, — вернулась помощница. Понятливая девочка.
— Это не… я думаю, что информация засекречена, но… — Бледный мальчишка выронил салфетку. Начал было наклоняться за ней под стол, потом смутился, покраснел, передумав, снова вцепился в Ульянского. Настасья вздохнула. Приёмыш ещё слишком юн, совсем не умеет скрывать свои чувства. Всё у него напоказ. В том же возрасте питомец держался куда лучше. Или Ульянский попал на Ассамблею в двадцать один? Мальчишка тем временем оправился, нервно сглотнув, промямлил:
— Простите меня. Конечно, я расскажу.
***
Николай не знал, сколько это длилось. Иногда вопросы задавал посадник, иногда — кто-нибудь из блюстителей. Толи от волнения, то ли от того, что говорить приходилось действительно много, голос начал хрипеть. Ещё несколько раз кашлял Юрий Вадимович, и Николай едва сдерживал панический ужас — иначе бы сорвался, начал требовать всего и сразу: чтобы закончился этот мучительный допрос, чтобы их наконец отпустили, чтобы научному руководителю помогли… Стирая вязкие капли с его подбородка, Николай закусывал губу. Всё это место враждебно, каждый человек здесь враждебен. Нужно додержаться до конца, отстоять правду — Юрий Вадимович бы наверняка это одобрил. А, может, он слышит? Если слышит, то о чём думает?
— Зависит ли персональное могущество одарённых от их непосредственной близости к Разрыву?
— Мы этого не проверяли. Но я… я не чувствую в себе никаких… ничего… Но я тут особо и не пытался. Ну, разве что…
Настасья подняла тонкую холёную руку — сверкающие металлические браслеты звякнули, скользнув по запястью. Она что-то шепнула своей помощнице, и та ненадолго исчезла. Вернулась с небольшим подносом, накрытым гербовой тканью. Под ней оказались стакан розоватой жидкости… и Витязь.
Зачем здесь пистолет?
Николай обомлел.
— Светлейший и справедливейший, уважаемые коллеги, — вкрадчиво и вместе с тем торжественно начала Настасья. — Не даром говорится, что лучше один раз увидеть, чем сто — услышать. Николай, — её не терпящий возражений взгляд устремился прямо ему в лицо. — Ты ведь согласишься продемонстрировать всем нам свои потрясающие способности?
Блюститель-толстяк, доселе сидевший с отрешённым скучающим видом, вздёрнул густую бровь.
— Настасья, уж не собираешься ли ты собственноручно в него стрелять? Ничего не имею против, но, если демонстрация не удастся, боюсь, вид мозгов надолго лишит меня аппетита.
Николая пробрало холодом. Настасья елейно улыбнулась.
— Всеволод, голубчик, исключительно вам позволю отвернуться — вы так чувствительны…
Голова-кубоид медленно качнулась из стороны в сторону. Посадник трижды хлопнул в ладоши — и все разом застыли.
— Довольно. Я принял решение. Настасья, вы можете вынести ваш впечатляющий реквизит. — Вновь закашлялся Юрий Вадимович. Что-то в лице посадника дрогнуло. — Распорядитесь доставить Ульянского в госпиталь.
И в этот момент настолько недобро вспыхнули цвета Андрея Михайловича, что Николай намертво вцепился в ручки кресла-каталки.
— Нет.
Он даже не сразу осознал, что выпалил эти три буквы громко и чётко, наперекор самому посаднику — влиятельнейшему, главнейшему человеку всех Земель Киевских. Было так страшно, что в горле клокотала густая желчь. Краем сознания Николай отметил: как хорошо, что не завтракал. Иначе бы стошнило — совершенно точно стошнило.
— Нет?
Что-то такое эдакое прозвучало в голосе Светлейшего, что почудилось Николаю ни то изумлённой насмешкой, ни то иронией.
— Есть основания. У меня есть основания, — голос совершенно не слушался, — основания предполагать, что вред Ульянскому был причинён умышленно, и что я не могу доверять…
Николай умолк на полуслове, и вместе с этим повисла мёртвая тишина. Всё, что мог теперь — держаться за кресло. С руками пусть отрывают — иначе не отдаст, не выпустит. Уж слишком страшной была долгая неизвестность, минуты, которые считал, обрывая телефон и бестолково мечась от стены к стене.
Николай твёрдо знал: если выпустит научного руководителя из поля зрения, больше никогда не увидит его живым.
И вновь три хлопка. Напряжение, ужас.
— Что ж. Услышанное мною принято во внимание. Учтены интересы и позиция всех сторон. Аномалия, названная Разрывом, несомненно таит в себе как вероятные перспективы, так и вполне ясную угрозу. Соотношение рисков и выгод требует тщательнейшего рассмотрения. Для этого в Припять будет направлена независимая исследовательская группа. — Потом Светлейший посмотрел на Николая — по-настоящему, в упор. — Смел, но глуп. Тем, кто оказал тебе любезность, не стоит отвечать недоверием. Я ничего не предлагаю дважды. Медицинская помощь Ульянскому на ассамблее оказываться не будет.
— А… Г… — Николай задохнулся. Грохнуло, отодвигаясь, тяжёлое кресло Посадника.
— На этом совет окончен.
— А… как же?...
***
Настасья стояла у распахнутого окна, расслабленно опершись бедром о деревянные стенные панели. Досада мешалась в ней с предвкушением. Как интересно получается. Нужно позаботиться о составе группы, проследить, чтобы никто не протолкнул лишних людей. Нужно подумать, что делать с питомцем и его приёмышем, Николаем. Мальчишка вне всяких сомнений ценен — он талантлив, он связан с Разрывом. У него неплохие задатки. Быть может?...
Из дверей внизу медленно выкатилось чёрное кресло, сверкнула серебром макушка приёмыша. Нужно его тщательнейшим образом изучить. Нужно всё взвесить.
— Прошу прощения. Ты… ты впрямь собираешься отправить Ульянского назад прямо сейчас? — Врач стоял рядом, как обычно слегка сутулился. Настасья ткнула его в плечо указательным пальцем.
— Ты хорошенький, когда держишь спинку и не хмуришься. И не задаёшь глупых вопросов. Конечно, я отсылаю обоих. Они мне здесь ни к чему.
И поправила его именной жетон, отчего фаворит вспыхнул, как маков цвет. Если будет так сутулиться и краснеть, надоест очень быстро.
— Я просто хотел сказать… Он не переживёт дорогу. Скорее всего, нет.
Поджав губы, Настасья захлопнула оконную створку.
— Что же… В добрый путь, в таком случае. В добрый путь.
***
Объект наблюдения.
Он родился у Чёрного моря, в один из самых холодных январских дней. Впрочем, что такое настоящий январский холод, узнал много позже, в Киеве. Какой бесконечной казалась ему первая зима после переезда, каким унылым — ослепительно-белое полотно. Он ненавидел снег. Привыкнуть – привык, а вот любить так и не научился. Колкий и ледяной, снег нагонял тоску. На родине было лучше. Наверное, лучше.
Там осталась могила мамы. Там остался дом с окнами на восток и на запад; берег, по которому Юри́ бегал, перекрикиваясь с наглыми чайками, сплетённое из толстых канатов кресло-гамак, в котором валялся с книжками. Там осталась крыша, с которой он сбросил мальчика. Там остались замшелые развалины замка, похожие на разоренное ласточкино гнездо. Юри́ любил те развалины. Там можно было рыдать в голос и знать, что никто не попытается насильно затолкать в рот горькую настойку пустырника. Там можно было швырять каменные осколки, не боясь никому навредить и ничего испортить.
Не боясь никого напугать.
Папа его боялся. Такой большой папа. Такой маленький Юри́. Разве должно было быть не наоборот?
Травяные успокаивающие отвары, таблетки, настойки — ими пропах весь дом от подвала до чердака. Юра Никогда не рассказывал это Алексу. Зачем? Ведь все вокруг хотели, как лучше. Думали, что поможет — не помогало.
«Не откроешь рот сам — это сделаю я, — скручивал его, как котёнка, папа. — Вот здесь, на твоей нижней челюсти, есть две точки. Не вынуждай меня на них нажимать».
И только мама знала: чтобы истерика прекратилась, не нужны ни пустырник, ни валериана. Мама клала его голову к себе на колени. «Элли-бэлли итэр бу», — напивала мягко, и голос её, накатывающий тёплыми размеренными волнами, становился самым лучшим лекарством и утешением.
Потом мама умерла. Последний удар её пульса Юри́ вобрал кончиками пальцев.
«Элли-бэлли итэр бу», — научилась напевать Аня. Теперь она одна хранила мир от брата, а Юра сестру — от мира. И оба они не справились. Первой она — это стоило жизни мальчику. Вторым не справился Юра.
И Ани не стало.
Элли-бэлли…
Наверное, не случись трагедии с мальчиком, рано или поздно им бы всё равно пришлось переехать. Когда мама умерла, Вадим почернел от горя. Закончилось дурашливое, ласковое «Юри́». Закончилось слово «папа». Закончилось детство.
Вадим бросил практическую работу. Всё время отдавал лабораторным экспериментам. Пытался изобрести лекарство от кори. Но так и не изобрёл.
Спился.
Элли-бэлли.
Объект наблюдения — чего он добился за свою жизнь? Кем он стал?
Элли-бэлли.
***
Николай почему-то не мог вспомнить, сколько дней провёл на Ассамблее. Казалось, что годы — уж слишком многое изменилось. И вот снова та же огромная правительственная машина, символика на дверцах, заграничный шоколад и бутылки в нише… ничто это теперь не имело значения. По телу Николая прокатывалась, прокатывалась и прокатывалась мелкая холодная дрожь. Кем он стал? Чем он стал? Человеком, который видел такую роскошь, которую никакими словами не описать. Человеком, который наблюдал такие низость и грязь, от которых уже вовек будет не отмыться. Блюстители… Как же они кривились, глядя на Юрия Вадимовича. Как жадно крючились их пальцы и как мерзко смешивались цвета, когда Николай говорил о способностях своего отряда. Эти люди бы и впрямь стреляли в Николая. Не останови их Посадник, они бы стреляли — а потом как ни в чём не бывало отправились на обед.
Предместья Киева остались наконец позади. Николай сидел ни жив, ни мёртв. Весь салон заполняло тяжёлое, хриплое дыхание — Николай вслушивался в него, и в ужасе замирал, когда за выдохом тут же не следовал новый вдох. «А что, если?» — успевало проскочить в голове.
Николаю не дали ничего. Из всех лекарств, которые ему были известны, в машине нашлась лишь вода. И та… минеральная, с колким шипучим газом. Пытаясь его выпустить, Николай держал стеклянную бутылку открытой.
Чуть больше двух часов — это слишком много. А водитель, как автомат. Он безразличен, говорить ему запретили. Он сидит за звуконепроницаемым стеклом. Он просто выполняет свою работу, и продолжит ехать, даже если, если вдруг…
— Вы не умирайте, пожалуйста, — услышал Николай словно со стороны. И стало ещё страшнее, потому что научный руководитель вздрогнул. Слегка. Как же ему помочь? Чем же? Николай будто вновь очутился на мокрой дороге — рядом с велосипедом, фургончиком мороженщика… — Я вас спасу. Я проведу для вас ритуал. Вы только… — И замолчал. Уж лучше молчать — иначе расплачется.
Вдруг накатила злость. Такая резкая, такая сильная и горячая, что Николай едва ею не захлебнулся. Каким дураком нужно было быть, чтобы перечить самому Посаднику? Ведь научному руководителю могли бы помочь. Могли бы… Если бы Николай не…
А что, если предчувствия не обманывали? Как было правильно?
Николай дёрнул воротник. Злыдневы Киевляне даже не позволили переодеться, отправили сразу после Вече, прямо из Думы. То-то для Яси потеха будет — узкие штаны и рубашка с рюшами. Всё такое тесное, давящее…
В голову пришла мысль. Николай не знал, правильно ли поступает, но аккуратно расстегнул верхние пуговки — от горла до середины груди научного руководителя. Подумал, что, наверное, не помешало бы и пряжку ремня ослабить, но так и не сумел вынудить себя это сделать — казалось: научный руководитель бы этого не одобрил.
Юрию Вадимовичу было плохо — видя это, Николай ощущал нечто давно забытое, но привычное, понятное, что ли. Он всё это уже проходил — и страх, и вину, и желание заботиться, и спасти… Теперь это лишь повторялось. Только ехал Николай не в скорой помощи, а в правительственной машине. И рядом была не мама, а научный руководитель.
Нет, он не может так. Быть вот таким… Это же Юрий Вадимович. Он сильный, на него можно положиться. Он должен смеяться у костра, мчаться сквозь ветер верхом на Горыныче, рассказывать байки с раскопок, журить, поучать — что угодно, только не так, не это! Вот, бормочет что-то, прижимает левую руку к груди, голову заваливает на бок.
— Болит. Так бо…лит.
На его лбу сверкали крупные капли пота. Николай бережно стёр их смоченным водой носовым платком. Ну зачем, зачем было идти в этот ресторан? Неужели научный руководитель не понимал, что с ним там сделают? Странная мысль, странный гнев. Всего на секунду в голову пришло, что это Юрий Вадимович сам и виноват — потому что допустил, позволил такому случиться.
С бабочками сплоховал. И здесь сплоховал. А ещё раньше — уехал. Николай порывисто отодвинулся, вжался в противоположный от него угол, гадливо обхватил себя руками.
Вспомнил блюстителя-толстяка. И гадливость переметнулась уже на самого Николая. Что же это он? Как же это он? Не зная, можно ли, и не причиняет ли этим вреда, осторожно прислонился к плечу научного руководителя, обнял его руку, обхватил ладонь — и пальцы чуть-чуть сжались — коротко, ритмично, два раза. Что это значило? То, что он чувствует, то, что благодарен?
Это тянулось, казалось, целую жизнь.
Или целую смерть? Нечто промежуточное?
Пальцы, дыхание, кашель, негромкий стон. Пальцы, пожатие, кашель… чуть слышно:
— Пить.
Николай смачивал его сухие губы платком, наблюдал, как мучительно медленно кончик языка собирает капли. Слышал бессвязное:
— Ал…лекс, Ал…Ал…Лекс.
И было даже почти не больно. Страх оказался сильнее боли. Страх за него.
Пожатие, кашель… Как долго, как… слишком.
На запястье научного руководителя тускло поблёскивал циферблат массивных часов. Сколько уже прошло времени? Сколько осталось? Стрелки замерли на 21:48. Сейчас еще не было и пяти. Значит, часы остановились вчера вечером? Но... Разве так случается не только когда человек умирает?
Юрий Вадимович ещё продолжал дышать. И дышал, когда за окном стали мелькать знакомые указатели. И дышал, когда водитель молча пересадил его на чёрное кресло.
Он дышал. Он доехал.
И остальное было уже неважно. Ничто, кроме него, было для Николая неважно.