Этот стук в дверь ему совсем не нравится, поэтому Гром на всякий случай захватывает с собой табельное, когда осторожно выглядывает, по привычке вжимаясь спиной в стену. Он стенку эту уже наизусть помнит, каждую выбоину — лопатками. С той стороны — в щелочку видно — оказывается Юрка, весь в крови. Скалится, скотина.

— Кость, впусти, — в дверь скребется и смеется невыносимо.

Захлопнуть и навалиться, не пускать ни за что. Но Гром вздыхает, кусает губу, как будто пытается сожрать свою сердобольную часть, и пропускает, позволяет Юре ввалиться в дом, цепляясь промокшим от крови плащом за вешалку. Повесить бы его на ней, да и дело с концом, а потом тело в Неву спихнуть, мало ли их там плавает, и ведь не запалит Грома никто, он хорошие пути дворами знает, а баб Зина с нижнего этажа ему алиби придумает. Но нет, он цепной пес закона, не сделает он ничего, только посмотрит на Юрку взглядом, полным бессильного бешенства.

Гром не видел его уже месяц, с того самого замеса у Анубиса на вечеринке, и теперь приятель, кажется, выглядит еще хуже, чем обычно. Волосы обросли неаккуратными патлами, закрывают лицо, на котором определенно отпечатываются чьи-то ботинки. Крепкие такие военные берцы. Юра морщится, вытягивая руку из плаща, и с тихим стоном скатывается на пол.

— Я проклят, Костян, представляешь, — хрипит, извиваясь у него под ногами. — Они меня своей этой магией заворожили, я умираю…

— Ты под чем опять? — негромко спрашивает Гром.

Глаза у Юрки блестят лихорадочно, зрачки расширенные. Его трясет, и он сам похож на нечисть какую-нибудь, бледный такой в синеву, фантомас натуральный.

— Под солями. Получше уже, выветривается, — из неловких ужимок складывается кривая улыбка. — Шкет твой где?

— В Диснейленде. На меня билетов не хватило.

— Ебать, — присвистывает Юрка, приподнимая голову. — Во свезло, я б тоже сейчас в Диснейленд хотел к какой-нибудь принцесске под юбку. Вот Белоснежка киска что надо…

— Ей вроде как тринадцать по сказке.

— Извиняюсь, гражданин начальник, не знал, она мне ниче не сказала! — ржет Юрка.

— Вымойся иди, юморист, — сквозь зубы цедит Гром.

Он на кухне чайник ставит, смотрит угрюмо, как тот на старой плите тарахтит. Еще не хватало, чтобы доломался. Чайник древний, с ржавым боком. Краем глаза Гром видит, как Юрка стаскивает свои пропотевшие окровавленные тряпки, стоя возле ванной, и что вся спина у приятеля расписана буро-желтыми синяками.

В душе Юрка что-то воет побитой псиной. Вода у Грома только холодная.

Он закуривает, оглядывается, ищет, чем бы руки занять. Надо бы Феде позвонить и рассказать, что происходит, но не хочется напарника отвлекать — нормальные-то люди на выходных семьей заняты, а не помощью беглым ментам.

— Рассказывай, — говорит Гром, когда Юрка выползает из ванной в его спортивках. — Ты же забрал деньги, не хватило, что ли?

— Хватило. А потом они поняли, что я могу еще им башлять, — говорит тот нервно. — И снова потребовали, а откуда я возьму? Если только наняться к кому, но это дело небыстрое. А от меня хотели прям щас, хоть как, хоть раком, ну, сам понимаешь. Пришлось бежать.

— Пока не похоже на проклятие, — усмехается Гром. — Ну либо вся Россия разом проклята.

— Байки травлю только за жратву.

Юрка кидается к столу, едва завидев бутерброды на черством хлебе с сыром, и взгляд у него такой оголодавший, даже жалко ненадолго становится. Гром только из-под локтя у него рисовальный альбом Игоря выдергивает и на подоконник бережно перекладывает, а сам наблюдает исподтишка. Юрка одну руку под столом прячет, и воображение подрисовывает, как он там оглаживает курок любимого пистолета.

Замечая этот долгий взгляд, Юра медленно поднимает левую руку и показывает ее, обмотанную измочаленными тряпками, перемазанными кровью. Явно второй раз после душа накладывал. Разматывает осторожно, кривится. Двух пальцев не хватает, раны краснеют воспаленно.

— Обработать надо, сейчас принесу, — говорит Гром отвлеченно. — Не трогай ничего, не хочу, чтобы у меня потом кровь твою нашли.

Когда ты отец мальчика-подростка, приходится держать где-нибудь под рукой перекись и бинты. Ну, и если ты полицейский, которого регулярно жизнь бьет арматурой по лицу.

Юрка сидит, забавно отставив руку, а правой бутерброды наворачивает. Те, кто это сделал, знали, как сильно он любит выебываться парными пистолетами. Хотели медленно его уничтожить, со знанием к делу подошли. Шрамы — на память; Гром касается своего, под глазом.

Новая повязка смотрится чище и аккуратнее, и Юрка удовлетворенно булькает крепким чаем. Откидывается на спинку стула и молчит, глядя в потолок, и Грому мстительно хочется, чтобы снова начало течь и ему в глаз упала огромная такая холодная капля.

— Зачем деньги тебе понадобились? Не знаешь, что ли, из десяти нынешних охотников за миллионами в живых остается один, а остальные потом… всплывают? — упрямо отчитывает Гром, как будто еще что-то можно вернуть.

— Жить мне хотелось, братан, — вздыхает Юра — и, кажется, не врет. — Жить, а не выживать. Денег с зарплаты не откладывать, чтобы однажды подержанную шестерку купить. Не жрать что попало, как собака бездомная.

— И как? Пожил? Нравится тебе? Сколько хоть должен?

— Миллион, — хмуро смотрит Юрка. — Долларов.

— Да ты не шутил тогда, что ли? — удивленно спрашивает Гром. — Вот ты дебил, Смирнов, почему бы просто не рассказать, что у тебя проблемы? Думаешь, мы бы не поняли?

Тот неопределенно пожимает плечами.

Юрка ненадежен. Никогда не был — просто раньше Гром предпочитал его считать придурком и клоуном, который любит играться с оружием, наркотой и опасными людьми, но потом он увидел, как Юра хладнокровно и точно, как в тире, застрелил их начальницу и начал сгребать окровавленными руками пачки денег в рыночный баул. Может, Гром бы его остановил, может, выстрелил бы, если б не отключился от кровопотери. Пришел в себя, когда Федя с Игорем его трясли, как будто надвое разорвать хотели. А Юрки уже и след простыл…

— Они, понимаешь, по-настоящему что-то колдуют! — путано объясняет Юрка, срываясь в нервный хохот. — Сказали, можешь сколько угодно бегать, а как заснешь, сам к нам придешь, как собачка! Я поржал и пошел на квартирку к шалаве одной, пересидеть хотел… Просыпаюсь — снова склады. Думал, девка сдала, опоила чем, и привезли меня. Тогда мне мизинец отрубили, я свинтил. К ней побежал, а эта пизда плачет и не знает ничего, м-да, — хмыкает Юрка и даже немного виновато смотрит куда-то в сторону. — Вчера засыпаю один в другом доме, все запер, растяжку у двери поставил. А потом…

— Просыпаешься на складе, и тебе отрубают безымянный, — понятливо кивает Гром. — Денег требуют?

— Понятное дело, — кривится Юрка. — Решили, у меня еще где-то припрятано, а я просто отдать не хочу. Ну, или это он издевается так. За то, что я Анубиса ебнул… Меня этот фанатик заколдовал, — признается он, — уебок, блядь, в золотых цепочках. Он же тоже выжил, уполз как-то.

Звучит как полный бред, но взгляд у Юрки загнанный, отчаявшийся, как у дичи на охоте, и два пальца ему кто-то откочерыжил. Нет у Юрки никакого плана, потому что это он, Гром, обычно у них по безумным затеям. А у его потрепанного жизнью приятеля ничего — только слабая надежда:

— Ты, братан, вроде как сможешь меня остановить, если я пойду к ним снова, — говорит Юрка. — Ну, я надеюсь. Надька сказала, что я как лунатик встал и побрел, так-то я не агрессивный.

Ну да, усмехается Гром, Юра-то не агрессивный.

— И ты не придумал ничего лучше, чем припереться ко мне. В дом, где мы с сыном живем, — свирепеет Гром, глядя на него исподлобья. — Знал, что я скорее всего тебя не прогоню, а к Феде даже не рискнул проситься, тебя бы Лена сразу выставила, мразота. И почему ты рассчитываешь, что я буду тебе помогать?

— Ну, ты явно хочешь поймать Глашатая, пока он снова не начал резать людей во славу божков со звериными бошками, — елейно улыбается Юрка. — А еще мне кажется, что ты не сможешь спокойно спать, думая о том, как твоему другу пальцы рубят. А когда пальцы кончатся, мало ли, че они со мной сделают.

Гром молчаливо смотрит на него, словно надеется, что Юрка поимеет совесть и уберется сам. Потом в тишине вдавливает окурок в столешницу; пальцы немного жжет, но это даже приятная боль, отвлекающая от того, что творится в его голове.

И правда не сможет.

***

Он не спит, как-то вот сон не идет. Сидит за столом, перелистывая тетрадку Игоря с шахматными ходами, довольно глядя на старательные рисунки. Еще немного — и сын сможет его обыграть.

Шорох позади напоминает, что он не один. Сначала Гром не нервничает: мало ли, у человека тоже бессонница, или воды попить захотел, или поссать идет… Но Юрка целенаправленно к двери шагает, по пути отпинывая с дороги разношенные тапки. Обычно Юрка чуть сутулится, но сейчас держится прямо, как будто палку проглотил. Неживой какой-то, дерганый, кукла на веревочках, какие в телевизору политическую сатиру показывают.

— Юр, стой!

Голос хриплый: слишком много молчал, слишком много курил. Юрке наплевать, но Гром догоняет приятеля в два ловких прыжка, за плечо хватает, впивается пальцами, разворачивает. Глаза открыты, но смотрят слепо, бессмысленно, как будто ничего не видят. Как у девчонки-побирушки у метро. Но та — по-настоящему слепая, а Юрка как будто спит, пошатывается у него в руках.

— Просыпайся, блядь! — орет Гром.

А потом Юрка выворачивается по-кошачьи и бьет его в скулу, отбрасывая. Гром встряхивает головой; удар недостаточно тяжелый, чтобы его вырубить. Возможно, Юрка сейчас не может трезво оценивать силу, и это Грому на руку. Он кидается вперед быстро, чтобы застать врасплох, бьет под колено, опрокидывает своим весом. Барахтаясь и хрипя, Юра не просыпается, и приходится несколько раз приложить его затылком об пол, чтобы тот закатил глаза и вырубился.

Снова становится тихо. Ну, почти: где-то внизу у глуховатой баб Зины шумит телевизор. Воду, наверно, опять заряжает. Гром ухмыляется, сползая с Юрки — придурок так просто не сдался и в бок ему кулаком заехал, а он в пылу драки и не заметил.

Знали бы все эти целители и ведуньи, какие чудеса творит старый добрый гипноз…

Для надежности он скручивает Юрку наручниками, а потом, морщась от боли, бредет к телефону. Время на часах — чуть за два ночи, и Феде самое время узнать, что у них большие проблемы.

***

Федя соглашается приехать сразу, и его прибытие объявляет рокот мотоцикла под окнами. Когда он поднимается, Юрка уже вполне приходит в себя, обиженно зыркает на Грома, так и не снявшего с него наручники, ерзает на диване. «Когда завалится мордой вниз, поднимать не буду», — злорадно думает Гром, но Юрка проявляет чудеса эквилибристики и вертится безнаказанно.

Комкая кепку, Федя проходит в комнату, рассматривает потрепанное лицо Юры и нервно выдает:

— Ага, нашелся! А я говорил, что найдется! Не бывает в нашем деле так, чтобы человек с концами пропадал! А это ты его разукрасил, Гром?

— Частично, — кивает он.

Второй раз история про проклятие звучит уже трезвее и правдоподобнее. На сотню шарлатанов найдется один умелый гипнотизер, и это не магия, а наука, и Грому приходилось видеть людей, которые квартиры кому-то отписывали, а потом показания толком дать не могли. Вот и Юрку заморочили, что он не может вспомнить, куда ему надо идти и к кому, только смутно — про склады и Глашатая.

— Ну, там морем и тухлой рыбой воняет, — пожимает плечами.

Федя рассматривает его очень долго и подробно, как будто пытается отыскать в запавших лихорадочных глазах какие-то ответы. Он иногда по-детски наивен и верит в лучшее, и вот теперь Федя явно пытается убедить себя в том, что деньги — это все тоже наваждение, глупость. Но тут гипноз не при чем, только жадность руководила Юркой, такая же змеюка в груди, как у бандитов, которых они ловят.

Но Юрка все-таки свой, и кровь приходилось друг за друга проливать, и нельзя его бросить, иначе ты волк, а не человек. После смерти Хмуровой все завертелось, и никто ничего не понял, и денег, как и обещал Юрка, не стали искать, потому что кто его знает, сколько у Анубиса было, а Гром молчал, потому что переживать второй раз потерю друга не хотелось, но сделал себе пометку однажды Юру найти и спросить с него по совести. А Федя надеялся из последних сил, что все это одна большая ошибка.

— Тогда можем поставить следственный эксперимент: Юрка во сне пойдет, а мы за ним следом, — предлагает Федя, почесав затылок. — Возьмем всех разом!

— Пальцев моих тебе не жалко, — смеется Юра.

Это почему-то немного успокаивает. Знакомый хохот, неуместные шуточки. Гром трет лицо, чтобы самому не заснуть, потому что усталость прокралась к нему со спины. Очень подло — почти как предательство Юрки, и он переводит взгляд на окно, глядя в розоватую мглу. Где-то вдалеке слышатся выстрелы — или это воспоминания о той ночи? Наверное, они должны были оба умереть, но случай решил иначе.

— Они и тебя запомнили, — вдруг говорит Юрка, оборачиваясь к нему. — Ищут убийцу своего бога, они совсем поехали. Краску с себя обдирают пальцами, выглядят как живые мертвецы. И зачем им деньги?..

Деньги — это мечта о будущем. Наверное, Гром просто разучился мечтать, погряз в своей темной работе, и для него перестала иметь смысл вся та роскошь, о которой грезят другие. Он врос в свой разваливающийся дом, как горгулья на фасаде, просто не сможет жить иначе. Не сможет уже быть просто человеком.

— Ну так что делать будем?

Федя отмыкает наручники и растерянно треплет Юрку по плечу. Недоверчиво, опасливо, как будто думает, что ему зубами вцепятся в руку, трепля головой, как злобный сторожевой пес. У Феди очень доброе сердце, и ему хочется прощать, несмотря на все безумные выходки, и, возможно, однажды это их всех убьет.

Но пока что все спокойно, все привычно. Они, как и всегда, втроем, а против — темный город и его безумцы, жадные до денег. Вместе садятся за стол, Гром достает старую карту, испещренную заметками, и хватает яркий маркер сына, обводя области, в которых есть подходящие рыбные склады, задумчиво хмурится. Юрка болтает много со страху, хвастается, как дважды из рук Глашатая выбрался — и снова выберется всенепременно, а то и до омоновцев всех перестреляет, и крутит пистолет на одной уже руке, и клянчит выпить чего покрепче, смеется, встряхивает головой и честно старается не спать, и, глядя на него, сложно поверить, что этот человек готов был на все ради денег. Федя заваривает чай, ставит перед ними стаканы в железных подстаканниках, как в поезде, и даже негромко магнитофон включает под настроение, чтобы не так тоскливо сидеть было, а сам внимательно на карту зыркает и наверняка придумывает план. Гром признает: без Феди не то было, словно не хватало чего. Теперь все нормально.

Он закуривает, на языке горько-сладко: от сигарет и переслащенного чая.

— Ну, дурак был, признаю, — хмурится Юрка; растрепанная прядь падает ему на лицо и он сердито ее сдувает. — Понял уже, Прокопенко, не нуди. Шкурой отработаю — видишь? — и тычет ему под нос калечную руку, на что Федя жалостливо вздыхает.

— Он отработает, а я прослежу, — сурово соглашается Гром.

— Люблю с тобой на дело ходить, Кость, — врет Юра, — жду не дождусь, когда ты кинешься своей башкой рисковать.

— За свою лучше башку переживай, как бы кукушка не двинулась от этих гипнозов.

Юрка теперь уже нагло хохочет, скаля зубы: нет, мол, нас так просто не возьмешь. Страх понемногу испаряется. Федя подливает чай, успокаивающе похлопывая его по спине, а потом лихо чертит на карте несколько маршрутов.

Гром снова затягивается, что аж в легких продирает, и отстраненно думает: может быть, хоть раз в жизни все сложится хорошо.