Иногда Юнги кажется, что он попал не в популярную группу с кучей поклонников и насыщенной творческой жизнью, а в детский садик имени Бан Шихёка; его окружают придурки на сцене, придурки — в жизни и придурки — вообще везде, куда ни кинь взгляд. Во время кастинга он полнился уверенностью, мечтами и планами, однако реальность оказывается страшнее любого прихода наркомана, потому что общежитие BTS — это как выпитый случайно чистый спирт. Вроде и тошнит, но, блять, весело!
Юнги смотрит на свои штаны с живописно вырезанными кругами на коленях и не находит слов. Не сказать, что это его единственные штаны или, может, самые любимые, но лишаться неплохой вещи, которая не прослужила и полугода, — это так… тупо?.. неправильно?..
Дерьмо какое-то.
Юнги медленно моргает, поворачивает голову и впивается глазами в лицо забившегося в угол кровати Тэхёна. У того убитый взгляд и ножницы в руках, и Юнги пока не понимает, за что хочет придушить его сильнее.
— Я знаю, что ты кромсаешь свои вещи. Но за каким хуем ты взялся за мои, я пока не в силах понять. Надеюсь, ты сумеешь это внятно объяснить.
— Модно ведь, — блеет тот, зачем-то пряча ножницы в рукаве растянутой кофты. — Я видел, что тебе понравились в магазине похожие, а денег не хватило… — Он запинается и опускает голову. — Прости, хён.
Помощник херов.
Юнги закрывает глаза. В данный момент он чувствует себя уставшим и одиноким как никогда, ведь его действительно окружают сплошные придурки. И с одним из них он вынужден делить спальню и, как ни печально, шкаф.
— Ви, — Юнги снова смотрит на свои штаны и жалеет только об одном — что криворукий модный дизайнер не откромсал себе к хренам пальцы, — съебись.
Тэхёна сдувает с места так, что Юнги в затылок бьёт спёртым воздухом. Он бросает штаны на кровать, проводит ладонью по волосам и ловит себя на желании очутиться на необитаемом острове. Хоть на пару дней, иначе он точно спятит с этим чумовым стадом.
***
Вечером Юнги медитирует над песней. Он сидит за столом в комнате, вертит в пальцах остро заточенный карандаш и мурлычет в такт играющей в наушниках музыке. Ему нравится слушать классику, рэп под неё рождается на удивление легко и красиво, нужные слова будто сами возникают в голове.
Однако сегодня всё идёт не по плану. Юнги не слышит, не может думать. Он сидит, закрыв глаза, стучит грифелем по бумаге. В наушниках страстно плачет скрипка Вивальди, перед глазами разворачиваются целые полотна — хоть картины пиши. Только Юнги не может рисовать. Он — рэпер, и он, мать-перемать, не может выдавить ни строчки.
Грохот с кухни перекрывает музыку, и Юнги недоверчиво прислушивается. Он щёлкает кнопкой плеера, поворачивает голову, хмурится и откладывает карандаш. Целую минуту после этого уши давит тишиной, Юнги даже начинает казаться, что ему послышалось. Однако затем грохот повторяется, и Юнги опрометью кидается к двери, забыв выдернуть наушники. Ему страшно от мысли, что кто-то из придурков-друзей мог пораниться. Они хоть и бесят порой так, что от массового убийства уберегают только уголовный кодекс и мысли о добром и вечном, но в то же время они остаются по-настоящему близкими и родными ему людьми. Семья, чтоб её!
На кухне обнаруживаются Намджун и сердитый донельзя Сокджин с огрызком сковородки в руках. На полу живописно растекается лужа из, судя по всему, ужина, в углу жмётся виновато моргающий Чимин. Что именно тут стряслось, остаётся только гадать, но Юнги внезапно ловит себя на мысли, что его начинает тошнить от происходящего.
Сидящий за столом Намджун вздыхает. Он некоторое время смотрит на остатки еды, словно провожая её в последний пути, затем поднимает взгляд, в котором отражается вселенская тоска, и предлагает:
— Рамён?
Сокджин, поджав губы, стискивает то, что осталось от сковородки. У него феерически круглые влажные глаза — кажется, будто он сейчас расплачется. Юнги, по правде говоря, искренне его жаль. С ними сложно нянчиться, тем более сложно сохранять присутствие духа, когда тебе с твоими искренними порывами постоянно кто-то мешает. Но Сокджин всё равно не сдаётся — воля у него, несмотря на выбранный для сцены образ, будь здоров.
— Ну что ещё остаётся… — бормочет Сокджин и делает большой шаг назад, когда лужа из масла и подливки почти касается его тапочек.
— Простите, я не специально, — шелестит из угла Чимин.
Сокджин, скривившись, отмахивается. Ужин уже испорчен, а убивать друг друга им всё равно не разрешают.
— Извинения принимаются, — встревает Намджун, пока Сокджин пытается разжать пальцы, — но в наказание ты прибираешь бардак и идёшь в магазин. Идёт?
Чимин радостно кивает и, наткнувшись на взгляд Юнги, улыбается — так, как улыбается только Чимин. Обаятельная мелочь. Из таких наверняка делают плюшевых медведей и продают их потом в магазинах за бешеные деньги.
Проследив за взглядом Чимина, Намджун тоже поворачивает голову. Заметив застывшего в дверном проёме Юнги, он изумлённо вздёргивает бровь.
— Хён, а ты чего тут делаешь?
Оглянувшийся Сокджин тоже выглядит удивлённым.
Юнги тяжело вздыхает. Действительно, чего это он тут забыл.
— Шумите сильно, — буркает он, вынимая наушники. — Отвлекаете.
Сокджин наконец-то избавляется от сковородки, протягивает Чимину тряпку и, когда тот уносится в уборную за ведром, мягко говорит:
— Извини. Сочинял?
— Пытался.
Юнги старательно тянет улыбку, но всё равно выходит гримаса. Намджун при виде этого с подозрением хмурится.
Ну что за день сегодня, в самом деле…
Махнув рукой, Юнги возвращается в спальню. Он опять усаживается за стол, берёт карандаш и, нажав кнопку плеера, застывает. Музыка снова взрывает голову тысячью картин, плывёт перед глазами разноцветными ненаписанными полотнами, но на бумаге всё также пусто.
***
Следующее утро ознаменовывается шоком и желанием убивать. Юнги смотрит на свою футболку, которая ещё вчера отправлялась в стирку белой, а сейчас разве что не переливается грязно-серыми пятнами, и думает. Много думает. Преимущественно матом.
— Кто?.. — на выдохе шипит он.
— Не я! — моментально отзывается Тэхён со своей кровати.
Юнги поворачивается к нему, едва не рычит. Глупо, конечно, привязываться к вещам, особенно к тем, которые носишь постоянно. Но эта футболка была с ним со времён трейни, она ему, блять, дорога как память! И кто-то ухайдокал её. Причём ухайдокал образцово, не прикопаешься.
— Кто? — повторяет Юнги, сощурив покрасневшие от недосыпа глаза. Он проторчал за столом до поздней ночи, сейчас ему в равной степени хочется спать и совершать действия насильственного характера.
Тэхён натягивает одеяло до самого носа. Гнев Юнги пугает его — это очевидно, однако говорить он не торопится. Значит, это либо Чимин, либо Чонгук. И, кажется, именно последний вчера дежурил на стирке.
— Где этот золотой пиздюк?! — Юнги подскакивает, с треском распахивает дверь спальни.
Сонно бредущий к ванной Чимин шарахается в сторону так, что налетает на стену.
— Хён? — бормочет он, потирая ушибленное плечо. — Ты чего?
Юнги поднимает руку с зажатой в ней футболкой. Чимин, приглядевшись, округляет глаза. Он мигом понимает, чем может грозить подобный просчёт, поэтому сонливость как рукой снимает.
— Где Чонгук? — медленно спрашивает Юнги.
Чимин оторопело мотает головой. Он наверняка хочет сказать, что не знает, и даже, возможно, не соврёт. Но тут из комнаты напротив выходит сам Чонгук — не менее сонный, растрёпанный, почти трогательный. Но гнев оказывается в разы сильнее умиления. Юнги комкает футболку, швыряет её в лицо опешившему Чонгуку вместе с обиженным:
— Ты какого хрена натворил?!
Чонгук не сразу понимает, в чём дело. Он разворачивает футболку, некоторое время с задумчивым видом изучает серые пятна, хмурится. А затем, осознав, сереет сам. Умилительный сонный взгляд стремительно наполняется ужасом, теперь у Чонгука вид, будто ему показали труп убиенной им кошки. Он сжимается, скукоживается и, попятившись, исчезает за дверью. Там, внутри, у него есть Хосок, за спиной которого можно спрятаться, пока ярость хёна не утихнет. Но Юнги почему-то остывает сразу же, едва щёлкает замок.
Всё тлен. И футболка, будь она неладна, — тоже тлен.
Слова не пишутся, усталость накапливается, Юнги уже ничего не интересно. Ему хочется, чтобы его оставили в покое.
***
Ближе к обеду в комнату просачивается Чонгук. Он комкает в руках испорченную футболку, давит из себя слова. Говорит что-то вроде «Прости, хён», но Юнги не слушает, даже музыку не приглушает. Ему неинтересны оправдания и извинения. Не заметил белую футболку среди тёмных вещей? Бывает. Испортил любимую вещь? Дерьмо случается.
Однако несмотря на полный игнор, Чонгук почему-то не уходит. Он продолжает стоять над душой и бубнить-бубнить-бубнить, пока терпение Юнги не кончается. Тяжкий вздох срывается с губ, Юнги, зажмурившись, зарывается пальцами в волосы.
— Гук-а, съебись, — роняет он, и Чонгук осекается на полуслове.
Несколько секунд он смотрит на Юнги широко раскрытыми глазами, затем понуро кивает и исчезает из комнаты. Его, кажется, такое отношение задевает, и Юнги даже испытывает что-то вроде угрызений совести. Зря он так, Чонгук ведь не виноват в его абсолютной заёбанности. Но сказанного не вернёшь. Чонгука рядом уже нет, поэтому Юнги открывает глаза, пару мгновений смотрит на чистый лист, а потом со злостью чиркает огромными буквами: «Жизнь — говно!».
***
Чон Хванмун — низкорослая, крепкая и старательная. Когда она вливается в ряды стаффа, парни все как один взволнованно хихикают и ведут себя, как девчонки на танцах. Они стреляют глазами, проверяя выдержку новой нуны, улыбаются и, несомненно, стесняются. Особенно Чонгук, который кажется самым диким в этой компании. Однако Хванмун без особых эмоций выполняет работу и игнорирует любые, даже самые провокационные намёки в свою сторону. Она — кремень, и Юнги чувствует что-то вроде уважения к такой стойкости.
— Она миленькая, — вздыхает Чимин, мечтательно моргая красиво подведёнными глазами.
Юнги нехотя отыскивает взглядом Хванмун. Ни для кого не секрет, как сильно Чимину нравятся невысокие девушки, а нуна-стилист действительно едва видна из-за стойки с вешалками. Однако ни сам Чимин, ни остальные парни ни за что не рискнут подкатить к ней. Во-первых, менеджер за это глаз на жопу натянет, а во-вторых, взгляд Хванмун может гнуть монеты, не говоря уже о тощеватых членах группы. Так что все любуются издалека, если так, конечно, можно назвать взаимодействие стилиста и айдолов.
Юнги пожимает плечами и отворачивается. К нему тут же подлетает визажист, чтобы поправить макияж. В данный период его больше всего занимают музыка и песни, он мало обращает внимания и на женщин, и на персонал. Стафф меняется быстро, поэтому Хванмун запоминается ему только благодаря резковатому для такой маленькой женщины имени. Когда произносишь его целиком, создаётся впечатление, будто бьёшь себя по щеке. Однако тягучее «Мун-а» Хванмун не любит. Она предпочитает избегать перехода на нежности, в то время как остальной стафф охотно идёт на контакт.
Кажется, она на год или на два старше Юнги.
***
Юнги протискивается в каморку стаффа ближе к вечеру. Он не понимает, почему опять занимается этим, но народное голосование больше похоже на произвол. Особенно когда дело касается испорченных вещей.
Хванмун сидит за столом и чиркает что-то в блокноте. Появление постороннего она воспринимает с титаническим спокойствием, так что когда Юнги степенно прикрывает за собой дверь и поворачивается, она откидывается на спинку стула и уныло спрашивает:
— Ну что опять?
Тот молча протягивает ей очередные испорченные джинсы: на коленях криво вырезанные заплатки, задние карманы отпороты, как и петли для ремня, вдоль бедра неровно строчкой тянется криво заштопанная дыра. Такой «шедевр» проще выбросить, чем реанимировать, но владельцем джинсов является Намджун, и пока Тэхён, который перепутал в стирке вещи и вместо своих штанов уничтожил чужие, истерично носится по магазинам в поисках таких же, Юнги пытается спасти его жизнь силами нуны-стилиста.
Хванмун сперва в недоумении вздёргивает брови, затем уныло тянет:
— Ты издеваешься, что ли? — Она поднимает взгляд. — Ну сколько ещё раз повторить, что я не швея? Я — стилист, я подбираю одежду, а не делаю её.
Юнги пожимает плечами. Он тоже, по идее, певец, но умудряется и танцевать, и ремонтировать, и мастерить, когда у Намджуна случаются приступы разрушения. Единственное, что Юнги не в силах исправить, — это шмотки и чужие мозги. Последнее, к слову, особенно прискорбно.
Хванмун неохотно подтягивает джинсы ближе и вздыхает.
— Ладно. Но это последний раз!
Юнги растягивает губы в улыбке.
— Спасибо. Мы у тебя в долгу.
— В неоплатном, — припечатывает Хванмун. — Если снова случится что-то похожее, даже не думай приходить — с лестницы спущу.
Юнги, усмехнувшись, кивает. Его тоже порядком достало быть послом доброй воли, так что Тэхён может хоть провалиться, но следующий свой стилистический косяк он пойдёт исправлять сам. И Юнги похрену, что он ссытся смотреть Хванмун в глаза.
— Присядь, что ли, — кивает Хванмун, когда Юнги уже собирается уходить.
Он останавливается на полпути и изумлённо моргает. Такой поворот явно что-то новенькое.
— Да я вообще-то… — озадаченно начинает он, но замолкает.
А куда ему, собственно, торопиться? Песня всё равно не пишется, а от классики в наушниках до четырёх утра уже тошнит. Как и от недосыпа. Как и от постоянного шума в общаге. Быть может, это его единственный шанс провести время в спокойной обстановке.
Пожав плечами, Юнги присаживается, и Хванмун с загадочным видом выдвигает ящик стола.
— Надеюсь, ты никому не расскажешь о том, что сейчас увидишь, — внезапно произносит она. — А то у меня будут неприятности.
У Юнги пропадает дар речи. О чём это он должен молчать? Что за неприятности?
— Ты… — он запинается и хмурится, когда она ныряет рукой в ящик, — куришь, что ли?
Хванмун замирает на секунду и заходится смехом. Приятным, грудным, почти музыкальным. В голове Юнги против воли всплывают отрывочные слова-рифмы.
— Можно сказать и так, — выдавливает она и кладёт на столешницу леденец. Обычный, каких десятки продаются в каждом супермаркете, с яркой шуршащей упаковкой и кособоко нарисованными фруктами.
Глаза Юнги округляются. Он смотрит, как Хванмун снимает обёртку и с наслаждением прикусывает леденец зубами, а потом снова лезет в ящик и вытаскивает ещё один. Протянув его Юнги, она улыбается.
— Угощайся. Он без никотина, честное-пречестное.
Юнги тупо кивает и принимает угощение, хотя на самом деле не любит сладкое. Ему кажется, что вкупе с внешностью, псевдонимом и необходимостью быть «сахарным» у него просто жопа слипнется.
— Спасибо. — Юнги срывает обёртку и под насмешливым взглядом недоверчиво проводит по леденцу языком. Тот и вправду оказывается обычным. Клубничным, кажется, с примесью персиков.
Сунув леденец в рот, он снова смотрит на Хванмун, но вопросы задавать не торопится. Хотя ей это, в принципе, и не требуется. Усмехнувшись, она подпирает щёку ладонью и прищуривается.
— Мне, по идее, такое категорически нельзя, — поясняет она. — Аллергия у меня. На сахар.
Юнги едва не давится от удивления. Какая, однако, ирония. А он — Мин Шуга. Хванмун вообще должно тошнить в его присутствии.
— Зачем тогда ешь? — спрашивает он, глядя, с каким удовольствием она откусывает кусочки леденца.
Хванмун пожимает плечами.
— Хочется. Потом, конечно, плохо и всё такое, но некоторые желания прекрасны в своей иррациональности, согласись.
Странная она, думает Юнги, отводя взгляд. Хотя он, если подумать, не лучше. Его вот бесит всё до белой горячки, однако он продолжает играть в любимую всеми забаву «Всё нормально». Хотя ничего не нормально. Ни-че-го.
***
Юнги будят ещё до восхода солнца. Сонный Чимин расталкивает его полумёртвое тело, хрипло дыша прямо в ухо:
— Хён, нужно вставать… — и сам при этом так сладко зевает, что никаких слов не хватает.
Пока Юнги тщетно пытается открыть глаза, он всерьёз думает, что пришёл конец света — не меньше. Иначе объяснить необходимость вскакивать так рано он не может. Должен же быть предел у грёбаной известности! Ну в самом-то деле!
В себя Юнги более-менее приходит только в автобусе. Он осоловелым взглядом окидывает салон, видит спящих вповалку друг на друге товарищей по несчастью, натыкается на покоящуюся на его плече голову Хосока и понимает, что пиздец ему не приснился. К сожалению. Их и вправду везут на фотосессию в сраное «хрен знает куда».
Выгружают дрожащих от холода и недосыпа парней посреди какого-то поля. Юнги, покачиваясь от слабости и пронизывающего ветра, кутается в прихваченный из общежития плед и смотрит, как стафф споро организовывает место работы. Он всё ещё плохо соображает, мало улавливая суть происходящего. Поэтому когда в вагончик визажистов первыми запихивают Чимина и Чонгука, он лишь молчаливо радуется возможности потупить ещё немного.
К моменту выхода Чимина Юнги почти просыпается. На горизонте занимается заря, ветер чуть теплеет, так что мурашки становятся уже не такими колючими и мерзкими.
Приблизившись к вагончику, Юнги поднимает руку, чтобы махнуть Чимину, но, приглядевшись, останавливается и недоверчиво хмурится. Затем он делает шаг, ещё один и, наконец, замирает как вкопанный. Чимин, поймав его взгляд, смущённо отводит глаза и вдруг кокетливо поворачивается вокруг своей оси.
— Ну как?
— Охуеть… — выдавливает Юнги.
Волосы Чимина ещё неделю назад выкрасили в ядерно-красный цвет. Однако сейчас, когда они уложены настолько немыслимым образом — у Юнги вертится в голове ассоциация с принцессой из американского мультика, он никак не может вспомнить имени, — они становится практически блядски-красными — настолько, что глаза начинают слезиться. Помимо этого, выбранный макияж больше напоминает бешенство старой девы, а ещё более блядские стразы вокруг глаз — вишенка на торте. Юнги в жизни такого дерьма не видел.
Чонгук, к слову, получается менее эффектным, но невероятное количество теней самых диких оттенков вызывают желание истерично заржать.
— Наш сегодняшний концепт — проститутки, что ли? — хриплым басом спрашивает Юнги и беспомощно оглядывается в поисках директора.
— Серьёзна-а-а-а? — Рядом из ниоткуда вырастает Тэхён и с восхищением оглядывает заметно огорчившегося Чимина.
Юнги в ужасе наблюдает за его восторгом и поворачивается к выглянувшей из вагончика Хванмун.
— Нас же не всех будут… так? — Он показывает пальцем на Чимина. Тот, кажется, окончательно обижается.
Хванмун смотрит на него с недоумением.
— Скорее всего, всех. А что?
— Ох, блять, — шёпотом произносит он. — Можно я тогда увижусь с Намджуном после того, как он умоется? Пожалуйста! — Он натыкается взглядом на появившегося директора и повторяет: — Пожалуйста?
— Прекрати паясничать, — говорит тот и выразительным взглядом осаживает побелевшего Юнги. — Иди в вагончик, ты задерживаешь съёмки.
В голове тупо бьётся мысль, что пять минут позора ещё никого не убивали. В конце концов, его однажды нарядили в костюм горничной и заставили в таком виде разносить хлеб посетителям. Но сейчас масштаб пиздеца увеличивается. Юнги всерьёз опасается, что это ещё не предел.
На улицу Юнги вываливается, когда солнце уже выглядывает из-за горизонта. В его волосах столько лака, что тот, кажется, проникает в мозг, на лице — тонна косметики. А когда из вагончика начинают показываться остальные парни, размалёванные, как павлины на панели, его и вовсе одолевает желание закрыть глаза и провалиться хоть куда-нибудь, лишь бы всё поскорее закончилось.
Съёмки проходят почти безболезненно. У Юнги чешутся глаза и нос, долбанные стразы приходится переклеивать трижды — солнце, окончательно воцарившееся на небе, превращается в раскалённый кусок металла. Однако ни стилист, ни визажисты не жалуются. Они охотно подбегают по первому же щелчку и поправляют-поправляют-поправляют до тех пор, пока директор не отгоняет их нетерпеливым жестом.
Хванмун прыгает между утомлёнными парнями маленьким воланчиком: то тут одежду подтянет, то там испарину промокнёт. Она не суетится, не волнуется — делает свою работу. И когда очередь доходит до Юнги, она задерживается чуть дольше, потому что у него не только стразы сползают с лица — у него вообще всё лицо начинает течь.
— Спокойствие, только спокойствие, — усмехается она, жестом подзывая визажиста, чтобы та замазала появившиеся на лбу трещины. — И прекращай уже хмуриться, а то вы так до следующего утра провозитесь.
— Вот окажешься на моём месте — будешь умничать, — почти зло отрезает Юнги, изнывая от жары и невозможности послать всё нахер.
— Да ни за что. — Хванмун, кажется, нисколько не обижается. Она со всей аккуратностью проводит салфеткой по уголку его губ. Юнги видит, как она от усердия прикусывает кончик языка. — Я лучше в сторонке постою — целее буду.
Закончив, она отступает на шаг и улыбается. И Юнги ловит себя на мысли, что ему хочется улыбнуться в ответ. Однако концепт хмурой проститутки не подразумевает возможности давить жало, когда вздумается. Так что он провожает Хванмун взглядом и думает, что надо будет её потом поблагодарить. Хороший она всё-таки человек.
***
Фотосессия заканчивается ближе к вечеру.
Юнги, едва волоча ноги, вползает в вагончик и, упав на стул, проваливается то ли в полубредовую дрёму, то ли просто теряет сознание. Его усталость не измерить никакими приборами, так что когда пропадает необходимость «держать лицо», он выключается целиком. Как игрушка, у которой сели батарейки.
В себя он приходит, когда щекам становится прохладно, а в носу появляется запах цветов. Он с трудом разлепляет глаза и в недоумении смотрит на склонившуюся к нему Хванмун.
— Ты чего? — сипит он, кривясь от царапающей горло сухости.
Хванмун удовлетворённо хмыкает и протягивает ему бутылку с водой.
— Да вот решила проверить — не помер ли ты, — говорит она, когда Юнги скручивает крышку и делает несколько жадных глотков. — А то пришёл, упал и не шевелишься уже около пятнадцати минут. Страшновато, знаешь ли.
Юнги, бледно усмехнувшись, зажмуривается. Голова похожа на барабан — кажется, что кровь толчками бьётся прямо в черепную коробку. Во рту стоит кислый привкус, перед глазами плывёт. Ему определённо нехорошо, но нуне-стилисту переживать из-за этого точно не стоит.
— Ты спишь вообще? — хмурится Хванмун, пока Юнги неловко сползает с кресла.
— Пытаюсь, — невесело ухмыляется тот, — иногда, когда не занят.
Просто песни не сочиняются, в общежитии творится бардак, парни заебали, а желание убить кого-нибудь с каждым днём становится только сильнее — так бывает, когда совсем пиздец. Особенно в жизни Мин Юнги… Хотя нет — в жизни Мин Шуги.
Хванмун почему-то не уходит с дороги, чтобы он мог спокойно покинуть вагончик, забраться в автобус и забыться сном хотя бы на те пару часов, что они будут ехать обратно. Вместо этого она усаживает Юнги обратно на стул, а сама опирается бедром на столик и, скрестив руки на груди, испытующе смотрит — так, как смотрит обычно Сокджин, когда хочет допытаться правды.
Ещё одна мамочка, что ли? Этого только не хватало.
Юнги почти говорит, что всё в порядке, почти отмахивается, почти отталкивает её, но слова — не те, что он заготовил на все случаи жизни, а настоящие, правдивые — внезапно сами срываются с языка. Он рассказывает Хванмун о своих текстах, о невозможности выдавить ни строчки, об общей заёбанности и желании смыться хоть на край света — лишь бы побыть в одиночестве. Он говорит, что устал от того, что он то ли слишком взрослый, то ли недостаточно долбоёб, чтобы влиться в общую содомию. А ещё он жалуется, что его чудовищно достал недосып.
Хванмун слушает его внимательно, не перебивает. И когда поток иссякает, она молча подтягивает спонжики, средство для снятия макияжа и начинает мягко стирать с лица Юнги грим. Она не комментирует, не даёт советов и вообще ведёт себя так, что Юнги чувствует всепоглощающую благодарность. Он редко вываливает на кого-то свои проблемы… Чёрт! Да он никогда не жалуется, если это не включается в общую игру! Но сейчас уже вот где сидит, нет никаких сил терпеть.
Закончив, Хванмун отступает, и Юнги наконец-то видит в отражении большого настольного зеркала себя прежнего, а не шальную императрицу. Облегчение затапливает его с головой.
— Знаешь, что, — вдруг говорит Хванмун, когда он поднимается, — приходи ко мне в каморку сегодня после десяти.
— Это ещё зачем? — изумляется Юнги.
Его сначала обжигает любопытством, после чего на ум невольно приходят сцены из шибко любвеобильных фильмов, которые любит вечерами включать Тэхён. Это вызывает внутри лёгкое покалывание.
— Увидишь, — многообещающе говорит Хванмун и выходит.
В то же мгновение в вагончик набиваются гомонящие парни, и Юнги кривит губы, потому что сейчас, в таких образах, они ещё больше напоминают девчонок на танцах.
***
Юнги крадётся в каморку стаффа, словно вор. Он пока сам не понимает зачем, но желание подчиниться Хванмун толкает его вперёд. Это пиздец как странно. Усталость давит на веки, приходится постоянно смаргивать появляющийся в глазах песок; рот каждые несколько секунд разрывает зевота. Но Юнги идёт и почти не матерится. Ему страшно любопытно, что же ждёт его впереди.
Хванмун ждёт на привычном месте. Во рту у неё леденец, на столе — лист бумаги, рядом с которым лежит заточенный карандаш. Юнги, шагнув за порог, останавливается, и когда дверь за его спиной тихо хлопает, Хванмун отрывает взгляд от плеера — чёрного, с кучей стразов и белоснежными наушниками — почти такими же, как у Юнги.
Зажав палочку леденца зубами, Хванмун улыбается и кивает на стул. Юнги тут же пользуется приглашением.
— Раз уж тебе в общаге не дают покоя, — без предисловий говорит Хванмун, — можешь остаться на ночь здесь. Я всё равно сплю в другом месте. А тут, — она дёргает за торчащую из стены петлю, из большой ниши внезапно выпадает удобный с виду матрас, — ты можешь и отдохнуть, и поработать — на выбор. Мешать тебе никто не станет.
Глаза Юнги становятся квадратными, щёки обжигает румянцем. Он в смятении отводит взгляд. По пути сюда он успел подумать обо всём, даже о самом смущающем и пошлом. Однако то, что ему чисто по-человечески дадут выспаться и сосредоточиться на сочинительстве, он в расчёт не принял.
Вот ведь… олух.
Хванмун смотрит на его реакцию с лёгким оттенком недоумения. Затем её осеняет. Ну ещё бы, что ещё мог нафантазировать здоровый двадцатитрёхлетний парень, которого пригласила девушка.
Заливисто рассмеявшись, Хванмун грозит Юнги пальцем:
— А ты, Мин Шуга, оказывается, шалун!
— Да, — криво улыбается тот, — сам в шоке.
Он действительно в шоке. Увлечённый музыкант, называется, а сам чуть слюни по коленям не пустил от одного только намёка. Который и намёком-то вовсе не был.
Хванмун, фыркнув, вынимает палочку изо рта и кидает её в мусорку. Она встаёт, поправляет пиджак и спокойно идёт к двери, словно её получившаяся неловкая ситуация никак не касается. Лишь взявшись за ручку, она оборачивается и, кинув на Юнги хитрый взгляд поверх плеча, роняет:
— Ты ведь помнишь, что у меня аллергия на сахар?
Тот оторопело кивает и едва не дёргается, когда дверь за ней закрывается, щёлкнув замком. Ещё с минуту, пока по коридору раздаётся удаляющееся эхо шагов, он ошеломлённо моргает, затем губы трогает улыбка.
Да, он прекрасно помнит про её аллергию. А ещё он помнит, что Чон Хванмун не любит подчиняться запретам. Почти как он сам.
Пересев на другой стул, Юнги берёт плеер, некоторое время вертит его в руках и, вздохнув, вталкивает в уши вакуумные «капельки». Щёлкнув на первую же композицию, он поражённо замирает, потому что голову тут же плавно наполняет мелодичный перестук клавиш пианино, сливающийся со скрипкой и виолончелью. Классика как она есть — во всём своём благозвучном великолепии.
И как она только узнала?..
Решив уточнить позже, Юнги берёт карандаш и, склонившись над листком, вдруг думает, что Хванмун, на самом деле, выглядит контрастно по сравнению с ним: он тощий, она — крепко сбитая; у него чаще всего высветленные волосы, в её насыщенно-чёрном оттенке тонут солнечные лучи; он — айдол, она — стафф. Всё слишком просто и сложно одновременно, и Мин Шуга… нет, Мин Юнги ловит себя на мысли, что ему это нравится.
Губы снова тянет улыбка, а голове, помимо музыки, всплывает нужная строчка, которая тут же ложится на бумагу. Как бы то ни было, и в самой жуткой заднице можно найти свои плюсы — сейчас Юнги ощущает это как никогда остро. И даже если у тебя аллергия на сахар, это вовсе не повод отказываться от сладкого.