Когда Тоню спрашивают, верит ли она в бога, она не смотрит своей пьяной собеседнице в глаза. Чешет бритый затылок и отвечает:

— Нет. Не верю. 

Сама честность. 

Они стоят на балконе чужой квартиры в не просто многоэтажке, а в настоящем небоскрёбе, дорогом и давящем, и из-за неплотно закрытых стеклянных дверей пульсом доносится музыка вписки. От собеседницы несёт алкогольным и сигаретным перегаром, её светлые волосы уложены в стиле двадцатых годов прошлого века, а её помада смазалась. Она красиво смотрелась на фоне чёрного с прорезями освещённых фонарями улиц города. 

Жительница Метрополиса. Таких за спинами буднично называли шлюхами, и это было не оскорблением, а обращением, как «мисс». 

Вообще, изначально они говорили о том, какая херовая здесь тусовка, дерьмовый богатенький мажор-хозяин квартиры и о том, что особого смысла приходить не было, если они обе не собирались ни с кем спать, и Тоня не очень понимала, в какой момент они перешли на разговоры о боге. Не то чтобы она была против, всё-таки скоротать время как-то было нужно — уходить раньше всех не хотелось. 

— Я тоже не верю. — говорит девушка, облокачивается об ажурный балконный поручень, отхлёбывает пиво из бутылки, которую стащила с общего стола. — Это грустно на самом деле. С религией всё проще. Ну, типа, там после смерти хоть что-то ждёт. А так если, то ни пизды. Просто сдохнешь и всё. И все о тебе забудут. — жестикулирует она рукой с бутылкой. У неё яркие зелёные глаза и геометрические татуировки на тонких пальцах. 

Тоня не знает, чувствует она себя недостаточно или слишком пьяной для таких обсуждений. В одном из ставших за последнее время многочисленными проколов в её ушах в качестве серьги — подвеска с крестом. Моды ради или ради традиции — вопрос, на который Тоня дать ответ не могла. Точно не мода, точно не традиция и точно не что-то третье. Ей не нравилось звать себя неформалкой. Ей не нравилось придавать этому кресту, обошедшемуся ей в пятьдесят рублей в ларьке подземного перехода, какое-либо значение в принципе, так же как и вопросам нигилизма и веры. 

— А что хорошего в чём-то после смерти? По мне так лучше знать, что дальше ни пизды, чем всю жизнь трястись, что ты попадёшь в ад. 

Девушка пожимает плечами, протягивает Тоне пиво, и та тоже отпивает, со стуком ставит почти уже пустую бутылку на пол. 

— Ну, не знаю. Мне бы хотелось верить, что после этой хуйни будет что-то получше. 

И после слегка неловкой паузы, возникшей из-за того, что они обе прислушиваются к визжанию полицейских сирен вдоль дома, девушка, чьё имя благополучно вылетело у Тони из головы, хотя это была не первая их встреча, ни с того ни с сего спрашивает:

— Слушай, не обижайся, но ты же сидевшая? 

Тоня даже опешила. Вскидывает брови:

— А что, похожа? 

— М, честно, да. У тебя татуировки. — указывает девушка пальцем с аккуратным салонным маникюром на её руки. 

Да чья бы корова мычала, думает Тоня. 

— И шрам. — указывает на её лицо. — И, э... похожа, в общем. Стрижка короткая. И, мне кажется, ты боксом занимаешься или какой-то такой хернёй.

— Я просто так выгляжу. — абсолютно убито говорит Тоня. 

Никаким боксом она не занималась, пусть иногда и хотелось. 

— Я никому не скажу, если ты правда сидела. Мне просто интересно. Обещаю. 

Это правда была ситуация из серии, когда не понятно, смеяться или плакать. Сидевшая. Что-то новенькое. Девушка неловко улыбается Тоне, и у неё из-под губ показываются брекеты, о которых она, видимо, тут же вспоминает, и улыбаться перестаёт. 

К ним на балкон врывается какой-то парень, и пульс музыки ударяет по ушам больно и оглушающе. 

— Диан, кальян достают! — он мгновенно исчезает снова, и на балконе опять всё немного притупляется, становится фоновым, как под водой. 

Диана пару секунд мнётся на месте, но потом делает шаг в сторону дверей. 

— Кальян? Серьёзно? 

Диана на слова Тони разводит руками, касается стекла, приоткрывает дверь. На ней симпатичное белое платье и зелёные бусы, с, наверное, самыми настоящими камнями. Шнурки на обоих её кедах развязались и немного потемнели от грязи. 

— Ещё у тебя зуб ненастоящий явно. И ты сломала Поташке руку. Я думаю, ты всё-таки сидевшая. — бросает она, не оборачиваясь, и оставляет её одну. 

Тоня предпочитает сделать вид, что не услышала. А что обижаться? Она же действительно странная, ещё и тюремный сленг иногда использует. Она заходит в комнату вслед за Дианой, потому что, откровенно говоря, майской ночью снаружи в майке было всё-таки холодновато. Не очень понимает, как Диана так быстро заметила искусственный зуб, на который Тоня с год назад заменила свой сколотый клык, и не очень хочет думать о том, откуда та знает, кому она ломала руки. 

Поташка, повторяет она про себя. Поташка. 

Как же жалко звучит. 

В комнате большой квартиры-лофта царил полумрак, шум, и куча людей заполняли непозволительно много пространства. Тоня знала из них единицы. Кто-то тоже был из мажоров, как Диана, кто-то, как Тоня, попал случайно, и она прибивается к последним, собравшимся в отведённом под современную кухню в лучших традициях минимализма с двумя бутылками портвейна на троих. Зачем-то ещё раз здоровается с девушкой, которая её сюда и притащила, садится на столешницу, вливается в разговор незаметно и так же незаметно периодически берёт стакан с алкоголем у одной из двух незнакомых ей девушек, потому что пить из общей бутылки было неприлично, а других бокалов, стаканов, кружек или хотя бы каких-то ёмкостей уже не осталось. Такой себе сервис, шутит она. 

Люди перемещаются какими-то волнами, акустически колеблются туда-сюда, открывая и заслоняя то одну часть комнаты, то другую. Компании меняются, мешаются, перетекают одна в другую. Диана, которую Тоня потеряла из виду, стоило ей выйти с балкона, оживлённо болтает с хозяином квартиры, и часы тихо минуют половину второго ночи. 

Тоня больше не слушает кухонный разговор — просто пьёт и расфокусированно осматривает окружение. Без цели. Она пришла сюда развлечься, развлечься не получилось — да и чёрт с ним, благо есть бесплатный алкоголь, на который Тоня бы при нормальных обстоятельствах не раскошелилась. И ещё можно было поговорить с сомнительным девчонками о боге — тоже неплохо, почти смешно. 

Тоня в бога не верила и старалась о нём не вспоминать. Ей казалось удивительным, что для кого-то что-то настолько удручающее и подавляющее может быть надеждой и отдушиной. 

Когда люди снова меняются в комбинациях, она ловит взгляд сидящего на диване в другом конце просторной комнаты Андрея Поташкина. 

(Конечно, ты здесь. Естественно. Конечно, ты здесь. Куда ж я от тебя денусь) 

Его давно уже никто, даже Тоня, не звал Зубоскалом. Это было чем-то, о чём все, как и он сам, забыли, притворились, что мальчика не от мира сего и не было, что отныне и навеки есть лишь Андрей Поташкин, для своих — Поташка — и это, в общем-то, было истинно. Зубоскал умер давным-давно, и из его трупа, как мотылёк из кокона, выступил тонкий, длинный и металлический, как фонарный столб, белый и потрёпанный, как приклеенные к столбу рекламные листовки, Поташкин. Имаго. У него было бледное и худое лицо с едва заметными веснушками, грязно-блондинистые волосы и маленький светлый шрам в районе локтя. Он перестал озвучивать всё, что думает, зубоскалить тоже стал реже, и больше никогда не получал ни переломов, ни побоев, ни от отчима, ни от друзей, с которыми он разорвал все связи, ни от Тони, общение с которой оборвалось резко, натянувшейся и лопнувшей леской, остро полоснувшей по рукам их обоим. 

Тоня не звала его не только Зубоскалом, но вообще не звала никак, потому что с того момента, как им обоим было по пятнадцать, прошло больше пяти лет, и за всё это время они не обмолвились друг с другом ни словом. Давняя история. Кости успели срастись, а шрамы стать привычной и равноправной всему остальному частью отражения в зеркале ванной. 

Пожалуй, мне пора, думает Тоня, ну их к чёрту, Поташку и эту тусовку. Лучше бы не приходила. 

Она залпом осушает первый попавшийся стакан к недовольству стоявшей рядом с ней незнакомки, сползает со столешницы, и портвейн приятно жжёт горло и желудок. 

Не успевает она и толком отойти от кухонного угла (хотя скорее целой стены), как Диана словно материализуется прямо из воздуха и повисает у неё на руке. 

— Ты что, уже всё? — смотрит снизу вверх. Диана была ниже её, должно быть, не меньше чем на целую голову. — Мы же даже не договорили. 

— Так ты же сама ушла. — справедливо замечает Тоня и пытается ненавязчиво высвободить руку. 

— Ну, я не подумав. 

Тоня резко дёргает рукой, и, видно, совсем пьяная Диана её всё-таки отпускает. Тоня подводит её к девушкам у кухни, просит «как-то, ну, посмотреть за ней, что ли», и со спокойной совестью удаляется в прихожую. Останавливается там на минуту, проверяет карманы джинсов — на всякий случай. Проездной, кошелёк и мобильник — она не любила носить с собой много вещей. Пустой карабин на ремневой петле — ключей у неё не было. 

Вдруг ей на прикрытое широкой лямкой майки плечо опускается чья-то крупная рука, и Тоня тут же стряхивает её с себя, разворачивается на сто восемьдесят градусов, снова в квартиру, и правая ладонь у неё сжата в кулак. 

На всякий случай. 

Поташка перед ней — столбом и уличным знаком «стоп». 

— Привет. Извини, что так рандомно, но нам надо поговорить. — голос у него хриплый, как спросонья. 

И Тоня думает: вот для таких разговоров я точно пьяная недостаточно. Сегодня что, как-то неудачно сошлись звёзды? Ретроградный Меркурий? Резонанс с орбитой Нибиру? Завтра конец света? 

Поташка возвышается над ней, как расплывшаяся вечером по асфальту тень, немного пугающе и неспокойно, и, да, Тоне хочется провалиться под землю или напиться так, чтобы забыть имя Зубоскала навсегда. 

Она не чувствовала перед ним какой-то особенно сильной вины. Понимала, что ошиблась, понимала, что поступила откровенно плохо, понимала, что поступила так, как поступают Марсовы, как поступал её отец, стоило ему услышать в чужом слове что-то, только одному ему уловимое, неподразумеваемый подтекст — и руки сжимались в кулаки самовольно, без команды бросались на человека. 

Но сделанного было не воротить. Ничего из того, что она натворила, позволяя эмоциям, случайным импульсам и вспышкам брать над собой верх. Андрей ей больше не друг, мать ей больше не мать, а она больше не Тоня Марс. Просто Тоня, просто никто. Глупо было делать вид, что она что-то из себя представляла до этого. Она не находила это печальным или несправедливым, как раньше, это не вызывало у неё гнева. Кто-то должен оставаться в дураках, чтобы другие были королями, и Тоня училась искать в своей эпизодической, даже фоновой роли какое-то собственное счастье. Она не была богатой, и деньги на часть татуировок ей подкинула Маха. Тоня потом пыталась вернуть всё до последней копейки — Маха не брала. Тоня не была и умной, и образование давалось ей с невероятным трудом. 

Она искала счастье. Бог больше не смотрел на неё и не смеялся. Там, где теперь жила Тоня, не было ни единой иконы. Она абстрагировалась. Она изменилась. 

Но, наверное, вечным избегание быть не могло, и однажды все неприятные разговоры должны произойти, и Тоне стоит радоваться, что начинать один из таких пришлось не ей. 

— Не здесь. — выскальзывает из квартиры, и Андрею остаётся лишь последовать за ней. Она прислоняется спиной к стене на лестничной клетке, и, хотя и уже чуть меньше, но ей хочется провалиться под землю. И Андрей напротив неё — возвышается. 

Возвышается. Ненавижу тех, кто возвышается, думает Тоня, и непроизвольно напрягается. У неё в голове сейчас вместо тщательно выдрессированной с годами логики и уравновешенности — алкоголь, и это не могло привести к чему-то хорошему. Она складывает руки на груди, спрашивает:

— Что хочешь? 

Неловко, как встретить бывшего одноклассника у кассы магазина, когда покупаешь хлеб и презервативы. Но тут хуже — бывший друг. Не лучший, не самый близкий, но друг, с которым они расстались на рекордно отвратительной ноте. 

Виновата. 

Но он-то виноват тоже.

Тоне фантомно хочется расчесать свой шрам до крови. Почему ей вообще кажется, что он тоже виноват? В чём? 

— Поговорить. — повторяет Андрей очевидное и делает паузу, бегает глазами. — Про нашу, м... драку тогда. Блять. Про Колю. Про это всё. 

И Тоня решает сразу взять ситуацию в свои руки — и немного таки не удерживает себя в узде. 

— Очень вовремя. А ты специально ждал, чтобы я бухая была? Чтобы я сделала ещё какую-нибудь хуйню? Чтобы слухи были охуеннее? 

Но Андрей, вообще, тоже был не из тех, кто позволял с собой играть. Но и не из тех, кто, как в отрочестве, позволял себе поддаваться раздражению. 

— Я не рассказывал это с целью очернить тебя или типа того. — твёрдо говорит он, сразу же понимая, что Тоня имеет в виду: перелом. 

Андрей серьёзный. Совсем не такой, каким он был, когда Пчёлкин был жив. — Просто это, ну, было в моей жизни, так что какие-то мои друзья в курсе. Кто там дальше кому и что распиздел, я не знаю. Я просто хочу поговорить с тобой. 

Тоня кивает, слегка улыбается, но не добро. Хочется дерзить и огрызаться. Андрей тоже был явно подвыпившим. Пиздато поболтаем, думает она. 

— А нахуя ты рассказывал тем, кто мог распиздеть? 

— Ты издеваешься что ли? — Тоня кивает ещё раз. — Откуда я должен был знать, кто пиздливый, а кто нет? Да и репутация у тебя и без этого вообще не ахти какая. — немного всё-таки новый фасад Андрея был непрочен, и сквозь щели в его голубых и уставших глазах проглядывался раззадоренный провокацией Зубоскал. — Все и так как минимум думают, что ты лесбуха. 

И у Тони в голове «нет» мелькает лишь на долю секунды. 

— А я и есть лесбуха. 

Тоня усмехается, у неё на правом запястье вытатуировано небольшое зеркало Венеры: кругом — к локтю, крестом — к ладони. Поднимает руку так, чтобы Андрей видел, и по её венам назад к плечу ползут чернильные змеи, цветы, птицы и чёртики. 

Тоня улыбается широко. 

Это был вызов. Что-то внутри неё отчаянно кричит сейчас же прекратить этот цирк, но она не может заставить себя перестать подставляться. Она уверена, что завтра будет жалеть о том, что родилась. 

Андрей молчит. Долго, очень долго. 

Он, наверное, боролся с отвращением. Тоня бы не удивилась. Все реагировали плюс-минус одинаково. Не показывали, что им мерзко, но это лежало на поверхности. Тоня уже не расстраивалась. Не маленькая. 

Из-за двери квартиры глухо доносится музыка и чья-то громкая, но неразборчивая беседа в прихожей. 

Тоня медленно осознаёт, что её желание доказать всем своё бесстрашие снова её настигло. Не в первый раз. Наврядли в последний. Тоня привыкла. Тоня готова справиться с этим. 

— Это... это пиздец. — наконец говорит Андрей. — Ты типа так прикалываешься? 

— Нет, а что? Некомфортно стало? 

Тоня не сдавала свои позиции. Сказала — стой до конца. Проебалась — разгребай последствия. 

— Ладно, неважно. Будем считать, что ты просто хочешь перевести тему. 

— Я просто, блять, не считаю, что нам есть, что обсуждать. 

Тоня впивается ногтями в свои локти и изо всех сил пытается заставить себя замолчать. 

Андрей нахмуривает редкие брови, и его лицо в холодном коридорном освещении кажется совсем эфемерным. Мальчик с обложки журнала. Мальчик с глубокими кругами под глазами и с глупыми затеями. Мальчик с толстой медицинской картой и астматическим ингалятором в кармане. 

— Мне жаль, что из-за меня у тебя теперь шрам. Мне правда очень жаль, Тоня. 

На короткий момент Тоне кажется, что это всё сон. Она — рыбка в аквариуме, и кто-то только что постучал по стеклу.

Смотрит Андрею в глаза — не спрятался ли там Зубоскал, не он ли говорил это. Андрей бы этого не сказал никогда, Зубоскал — мог бы. Зубоскала Тоня знала. Не понимала и, честно, не слишком любила, но знала. У него в голове творился какой-то ужасный бесконечный поток мыслей и слов, непредсказуемый, жуткий, как истории о заброшенных хрущёвках. Что было в голове Андрея, Тоня не могла и представить. Они виделись после их общего инцидента много раз, и подростками, и относительно взрослыми. Она была уверена, что то, что они скрыли вину друг друга тогда, уже означало, что на этом всё. Договор без слов и обязанностей, невербальный, существующий только для них двоих и кроме них никому не известный. Они же «братья». Братья не кровные и не названные — братья, связанные общим вожаком, Пчёлкиным. Ником Пчёлкиным, как Майком Науменко. Между ними не могло быть никаких условностей. 

Тревога. Андрей порождал тревогу, как будто за его словами стояло что-то другое, большое, чудовищное недосказанное. Не указанное в договоре, не считываемое по глазам. Что-то, что не объяснится так же, как раньше. 

— Ты смеёшься? Кому ты проиграл спор? — спрашивает Тоня. 

Без вызова. Спокойно. Ей же не пятнадцать. Она контролирует себя. 

Пытается. Очень-очень пытается. 

— Никому. Я просто хочу извиниться. 

— На вписке? Спустя шесть лет? 

— Да, на вписке! Тебя сложно выловить в одиночестве. 

Он замолкает, и Тоня не находит, что ему сказать, кроме как чего-нибудь настолько же спонтанного и дурацкого. 

— Тебе вообще не должно быть жаль. Я первая на тебя напала. 

Молчат оба. Беседа в прихожей давно затихла, телефон в заднем кармане джинс Тони вибрирует сообщением. Она поворачивает голову вбок от Андрея и добавляет, медленно выбирая подходящие слова:

— Мне тоже жаль. Колян... мне казалось, что он был мне всем. Я остро среагировала на его смерть, и ты попался под руку. И я зря на тебя наехала сейчас. Извини. 

Снова молчат, долго и неловко, потому что, объективно, братьями они теперь не были. Воздух кажется тяжёлым и липким. 

(Кто-то наглухо захлопнул крышку аквариума и выключил в нём свет. Пора спать, рыбки. Пока-пока) 

Андрей делает шаг к ней вперёд. Зубоскал, со следами вымывшейся краски на концах чёлки, в футболке с анархистским символом. Поташка. 

— Мир? — предлагает он. 

— Хочешь совесть очистить? Слушай, если у тебя дальше суицид, я не хочу быть последней, с кем ты говорил. — чуть улыбается Тоня ненастоящим клыком. 

А Андрей смеётся, как всегда, оскалом неровных зубов. Знакомый. Тоне не хочется его больше видеть. Последний вопрос будет решён сегодня, и её шрам будет просто шрамом, а не воспоминанием, не свидетельством договора, не грехом. 

Нет, она серьёзно недостаточно пьяная для таких разговоров. 

Он протягивает ей руку, и она её пожимает. 

— Мир.

По-детски, как обещание на мизинцах. Но, думает Тоня, детская обида, давняя ссора, незаросшая рана — значит, детское решение в виде пластыря со смешным рисунком. Кому расскажешь — не поверят. 

(Да и всё равно это, скорее всего, сон, и Тоня вот-вот проснётся в холодном поту. Ну, или же вот-вот случится конец света. Одно из двух) 

Расстаётся она с ним с полной убеждённостью в том, что следующей его остановкой будет балкон, а потом — асфальт, лицом к лицу. И всё под песни Черниковской Хаты. 

Белые ночи. Тоня их в жизни не видела и не полностью в их существование верила. 

И, как и белых ночей, не бывает и перемирий. Слишком необъяснимо даже для покрытого травой огромного вращающегося в космосе камня — мириться. Объяснимо — для слащаво-драматичных сериалов длиной в как минимум одиннадцать сезонов. Объяснимо — для исторических энциклопедий. 

Но Андрей Поташкин возвращается в небоскрёбную квартиру, сам метра под два, едва не с дверной проём, в ботинках с шипами и с розовым засосом от кого-то на загривке. 

(Кто бы мог подумать, в кого обычно вырастают странные мальчики) 

Тоня проверяет сообщение на мобильном: Маха. Та спрашивает, когда Тоня, плюс-минус, будет, а то ключи одни, а ей с утра на работу. 

Копию ключей Тоне обещали через две недели. Вернее, уже через тринадцать дней. Мастер в отпуске. Передавать заказ и возвращать деньги было лениво. Спешить ей по жизни было некуда. 

(Крышка аквариума открывается, кислород попадает в воду. Начинается процесс гниения всплывших кверху брюхом рыбок) 

Без Андрея рядом дышать гораздо легче. С осознанием окончательного превращения Зубоскала в кокон бабочки — тоже легко, но как будто Тоня пила не портвейн, а водку. 

Тоня печатает Махе в ответ «ща назад поеду» и нажимает кнопку лифта. 

(«через час буду»

«А на чём поедешь? Метро всё»

«тогда через полчаса»

«На такси не скину»

«я взрослая девочка и могу оплатить такси сама») 

Завтра она пожалеет о том, что родилась. Ну а сегодня — всего лишь о том, что не ушла до того, как общественный транспорт перестал ездить. 

*** 

— Мне кажется, нам надо всё-таки накануне договариваться, во сколько ты примерно приходишь. — у Махи усталый вид и отпечаток от подушки на щеке. — Я не высплюсь из-за тебя на смену. Опять. 

В ней было сто восемьдесят сантиметров роста и пятнадцать килограмм недовеса. Модельные данные, если бы не неконвенциональное лицо и не высветленные до состояния ломкой соломы волосы, которые она перестала выпрямлять и которые от этого стали неуправляемо лезть в разные стороны, что с ними ни делай. Она подрабатывала на вузовской практике, и пирсинг у неё в носу уже был настоящим. 

Тоня — честно — готова была умереть за неё, если понадобится. Даже когда была трезвой. Тонин собственный вес превышал норму на несколько килограмм, и работала она как попало в офисе по знакомству. Ещё — она тратила время не на то, на что стоило бы. Ещё — она была законченной неудачницей. 

— А разве так уже было? — спрашивает она, заходя в квартиру. 

Маха без кофты: «dyke» — гласит маленькими буквами татуировка у неё на почти болезненно выступающем ребре. 

Она же не зря слушала Le Tigre. Она же не зря впитывала знания маргинальной истории последних пяти десятилетий, как губка. Это — свидетельство и оценка за экзамен. 

Это — плевок истории в её тщательно отмытое от крови блестящее лицо. 

По крайней мере это то, как Махе хотелось себя видеть. Как какое-то подобие противостоящей системе, сколь бы наивно это ни было. 

(Мы же все хотим кем-то быть. Мы же все хотим что-то значить) 

Она делала свою единственную татуировку сама — хэндпоук. Быстро бросила это хобби, но одна из татуировок Тони тоже была сделана ей. 

Маха запирает дверь на засов. 

(Кто ходит по лестнице посреди ночи? Чьи тяжёлые шаги слышны сквозь сон допропорядочных граждан? Кто ходит по лестнице посреди ночи? Те же, кто и по крышам! Всякие там Тони Марсовы и прочие лавкрафтские существа) 

— Ну, было. Один раз как минимум. Мне-то гибкий график никто не дал. Ты очень пьяная? — спрашивает она, пока Тоня выступает из сделанных под военные ботинок и убирает их в шкаф. 

В квартире-студии включены только лампочки над плитой и светильник сбоку на тумбочке с шарфами, шапками и зимними перчатками, которые ни одна из них всё равно не носила. Над входной дверью, на кривом гвозде, вбитом прямо над косяком и торчащем из стены, и бывшем тут, наверное, с самого момента постройки дома, висел назар на слегка окислившейся серебряной цепочке.

Здесь не было какой-то роскоши или сильной обжитости. 

Они жили вместе всего пару месяцев. 

Здесь — кухня советского образца с деревянными скрипучими шкафчиками, кровать-полуторка, рядом с ней — диван, который тоже раскладывался в полуторку, комод с облупившейся краской, где все их вещи перемешались между собой в первую же неделю. 

— Возможно. — отвечает Тоня, обнимает Маху и кладёт ей подбородок на плечо, и та проводит рукой по её лопатке под тканью майки. 

От неё пахнет уже совсем по-летнему улицей и алкоголем — но больше алкоголем. 

(Ты же как твой отец, который пил и уничтожал, уничтожал и пил) 

— Я в принципе не понимаю, зачем ты шляешься по сомнительным тусовкам. Сама же говорила, что тебе не нравится. 

— Я развлекаюсь. — говорит Тоня и, немного подумав, добавляет: — Мне хочется чувствовать свободу. И вообще! Я же не критикую тебя за то, что ты куришь. 

Утром Тоня просыпается с лёгкой мигренью от громкого удара чего-то об пол, такого, что она подскакивает в кровати, и у неё от этого перфоманса с похмелья немного кружится голова. Зрение приходит в фокус сразу, как у разбуженного зверя, но ничего опаснее сидящей за столом Махи она не замечает. 

— Сорян. Я мобильник выронила. — и как бы в доказательство она демонстрирует светящийся экран телефона в своей руке. 

— А ты чего... не на работе? — слова выходят с трудом, словно цепляются за горло изнутри, как рыболовные крючки. Господь, сейчас бы воды, думает Тоня, как будто бы она действительно свежевыловленная рыба, брошенная в ведёрко в бессильном ожидании отправки на рынок или прямиком на разделочный стол. 

(Или прямиком в кастрюлю с кипятком — прямиком в котёл в одном из кругов своего рыбьего ада, где в качестве чертей — уродливые удильщики, а дьявол полностью эквивалентен богу) 

— Тебя жалко было одну оставлять. — отвечает Маха, откладывая телефон с наклейкой с обложкой одного из альбомов GRLwood на прозрачном чехле. 

— Пиздишь. — выдаёт Тоня, пока Маха встаёт и открывает дверцу холодильника. 

— Пизжу. — разводит та руками. — Смену отменили вместе с оплатой за неё. Завтра вот будем с Марком разносить их шарашкину контору за такие анекдоты. Но тебя тоже жалко. Чуть-чуть совсем. — улыбается она и показывает пальцами знак «ок»: настолько, мол, чуть-чуть. Так чуть-чуть, что даже не считается. Так чуть-чуть, что это весит больше, чем царское слово, чем целая луна, состоящая исключительно из иридия. 

Тоня хмыкает и пододвигается к краю кровати, свешивая с неё ноги. Маха достаёт из холодильника упаковку с обезболивающим, закрывает его и нажимает свободной рукой на кнопку полупустого чайника, тут же заходящегося электрическим жужжанием неновой техники. 

— Сколько ща времени? — наконец спрашивает Тоня. 

— Час дня. Почти ровно. — отвечает Маха, прищурившись и взглянув на висящие над кроватью часы. 

— Сколько?! 

— Ага. Меньше бухать надо. — кидает она ей палетку таблеток, оставляя упаковку лежать на столешнице кухни. Она приземляется Тоне на колени. — Цитрамон для королевы вписок. Только тебе лучше сначала поесть. 

В целом, думает Тоня, это, наверное, и есть прожигание молодости. Когда ты тратишь время на то, что тебе не нравится, а потом тратишь время на то, что тебе нравится. Когда у тебя нет карьеры и когда у тебя нет профессионального образования. Когда у тебя есть коллекция брелков, получаемых по акции в продуктовом.

Это, наверное, и есть то, от чего всех предостерегают родители и лайф-коучи. 

И — Тоня не могла врать — она никогда ещё не была так счастлива. 

Пока Тоня достаточно бесполезно проводит день за чтением сборника научной фантастики в до сих пор не заправленной кровати, занимающей приличную часть и без того дефицитной жилой площади, Маха долго листает социальные сети, сидя на подоконнике. Потом окликивает её. Мягко и сухо. 

— Тонь. Война началась. Сегодня ночью. 

Она не выглядит удивлённой. Все знали, что это должно было случится — просто никто не хотел это озвучивать. 

(С некоторыми вещами можно только смириться, верно?) 

С чувством опустошённости тоже все были очень близко знакомы, ближе, чем со своей семьёй. Оно влезало глубоко под кожу через слёзные каналы и содранные заусенцы и зацеплялось там, как энцефалитный клещ. 

(Схвати и раздави, лопни и выдерни тело — а голова останется! Выдерни удочку из рыбьего рта, а крючок останется вечность пронизывать её несчастную, ни в чем не повинную нижнюю челюсть) 

Маха встаёт и садится рядом с Тоней, облокачивается на неё почти всем своим не особо внушительным весом. Легче от этого не становилось — терапевтическими свойствами Тоню природа не наделила. 

(Смиряться ведь никогда ни с чем не хотелось. Голова клеща достаётся из кожи щипцами. Крючок разламывается на две части плоскогубцами и извлекается из челюсти. Нет ничего невозможного, кроме полёта к соседней звезде, такой гостеприимной и ярко и приветливо сияющей. Нет ничего привычнее ощущения зияющей дыры посередине тела, как у героини «Death Becomes Her») 

Вечером они выходят на протестный марш через центр города. Полицейские автомобили наезжают на толпу, чтобы она разбилась на мелкие группы, которые контролировать и спугивать до неприличия элементарно. Маленькие, несмелые и слабые мыши. Пыль. Молекулы. 

Куры, клюющие голову дремлющего льва. 

(Кур всё больше. Голове льва всё больнее. Лев просыпается, и куры отпрыгивают, истерически бьют крыльями, хотя лев наверняка ленив и сыт) 

(Лев открывает глаза) 

(Эти прекрасные глаза необходимо выклевать в рамках вопроса выживания) 

Тоня же ночью не спит, и она уверена, что Маха тоже, хотя та лежит почти совсем неподвижно — только изредко у неё подрагивают костлявые плечи. 

А на следующий день в торговом центре мужчина нападает на пару лесбиянок и убивает их. Точнее, нападает на одну из них — ту, что выглядела для лесбиянки типичнее, — а вторая теряет кровь в попытке защитить её. 

И это было так далеко на глобусе. И это случилось будто прямо перед носом. 

Тоня ощущает, словно бы у неё лопнула аорта. Как случается контузия. Как при взлёте самолёта закладывает уши. Как самолёт делает мёртвую петлю, и все внутренности пилота переворачиваются вместе с ним. 

И главный ужас никогда не в том, что кого-то убили, а в том, что никто из нескольких миллиардов людей не помог: кто-то не сумел дотянуться, а кто-то решил, что лучше не вмешиваться. 

Есть вещи, которые должны произойти. Так задумал бог и так задумали масоны. Это судьба. Это случайность. Это невезение. Это война, и это смерть, и это безразличная чудовищность, с которой нужно бороться. 

На памяти Тони убийств было уже хватало с лихвой, и война тоже была уже не первая. На памяти её матери это была война уже третья или четвёртая. И все — в роли монстра. Все — в роли Ареса. 

А убийства — просто бесчисленны. Бесчисленны так, что однажды на них перестаёшь обращать внимания.

Чьё-то скелетированное и расчленённое тело нашли спустя месяцы. 

Кому-то снова отрубили кисти рук. 

Кого-то снова задушили брючным ремнём. 

Кому-то снова выжгли пищевод уксусом. 

Кто-то снова достал огнестрельное оружие, которое, между прочим, запрещено. 

Кто-то снова злоупотребил полномочиями. 

Кто-то снова злоупотребил алкоголем. 

Кто-то, потому что лица начинают становиться общей массой от того, как их много. 

Вспомнишь хоть одно имя из последней сводки новостей? 

Глаза разных цветов и кожи разных оттенков. 

Кто-то разыскивается с прошлой зимы. 

Кого-то опознали по шраму на указательном пальце. 

Чьё-то тело обнаружили на обочине за чертой города. 

Ну, ничего необычного. Когда ты умираешь, ты становишься никем. 

Когда тебя убивают, ты тоже становишься никем — просто быстрее. 

Утром перед уходом на работу их обеих Маха говорит: Ленка на гражданство подала. Ну, и Морячка тоже. Им должны выдать. Иначе им пиздец. 

И, да, Ленке, наверное, выдадут. На неё заведено уголовное дело. И на её девушку, Женю Морякову, тоже. Должно быть, в этот раз вещественных доказательств хватит? В это хотелось верить. 

Дружим с селебрити, шутит Тоня. 

И как-то это отчасти удушающе. 

Справедливости в мире нет и не будет — c'est la vie. Мир, дружба и жвачка — три вещи, которые не могут существовать одновременно. 

Ни Лена, ни Женя никого не убили, но — засветились как организаторки протестной акции несколько лет назад. 

Вот незадача! Теперь им пора на показательную казнь. Давненько у нас не было громких дел! 

Эшафот бесстыдницам, предательницам родины! 

Голову Анны Болейн — с плеч! И пришить прямиком на пустующую шею гидры! Повесить над камином! 

Но Лена не была бы Леной, если бы не смогла и при таком раскладе выкрутиться. Она подставилась сама, пытаясь отмазать Женю, которой ни за что бы не позволила пропасть, и когда этого не получилось, она вытащила их обеих прочь из этой страны. Конечно, на словах это звучало легче, чем действительно для Лены, бросившей фактически всё, было. Легче, чем для Жени, не знающей иностранных языков и не разбирающейся в политике, а имеющей лишь максималистский запал. Но свой выбор они обе сделали уже давно — и отступаться от него никогда не собирались. 

После этого с Леной становилось всё тяжелее поддерживать контакт. Из-за того, что у них теперь были разные часовые пояса, и из-за того, что жизнь у той была совсем уже другая, и ни Тоня, ни Маха не считали, что им найдётся в ней место. Лена всегда была слишком храброй. Лена всегда была большим человеком, её физическая оболочка только сдерживала её искрами бенгальских огней рвущуюся наружу, необузданную тягу защищать. 

(Наверное, такими должны быть все. Если ты не храбра — ты ничего не лишишься. Если ты не храбра — ты ничего не обретёшь)

(Только храбрая и сильная рыба перекусит леску и продолжит быть вольной — с боевым трофеем из нержавеющей стали, навесно застрявшим в её рту) 

Тоня боялась за неё. Тоня ей завидовала. Единственная схожесть с легендарной Ленкой Тевель, которым Тоня могла похвастаться, было то, что любила она, конечно, до боли в груди и самопожертвований. Не только Маху — всё, что она любила в принципе, она любила искренне и горячо. По-другому она не умела, везде прикладывала слишком много усилий, везде отдавалась целиком. Она — человек-крайность. 

Насколько это качество полезно, определяется весьма незамысловатым образом: путём воплощения того, что кажется тебе верным. 

Поэтому вечером за ужином Тоня ставит Маху в известность:

— Мне надо к матери съездить. В субботу следующую. 

— Чё, похороны заказывать? — уточняет та, щёлкая открывашкой, переливая в кружку с изображением динозавра половину большой банки «Аризоны» и передавая её Тоне. 

— Ага. И чтобы катафалк красивый.

— Тебе или ей? 

— Обеим. — отвечает Тоня без толики иронии, и Махе становится немного стыдно. 

— Что-то серьёзное? На кладбище к твоей бабушке? 

— Нет. Я хочу с ней поговорить просто. Нормально в этот раз. И монатки свои забрать тоже надо. 

— Решаешь проблемы как взрослая тётя. Ну как же хорошо я на тебя влияю. 

— Ой, да иди ты на хуй, умная такая. У меня стресс, между прочим. У меня сезон примирений со всеми прямо. Для полного счастья не хватает только чтобы батя мне позвонил спустя пятнадцать лет. 

— Я знаю. Извини. 

— Ладно. В общем, посмотрим, как пойдёт. Может, я завтра передумаю. Если у нас тоже по городу начнёт пачками шляться солдатня. 

Но Тоне категорически запрещено передумывать вне зависимости от обстоятельств. Тоня вполне в состоянии нести ответственность даже когда не хочется. 

Тоня — взрослая тётя, ведь она находит в себе силы изъясняться словами и ей продают алкоголь без паспорта в шести случаях из десяти. 

*** 

Как только Тоне исполняется восемнадцать лет, она начинает собирать вещи. 

На это уходит совсем немного дней из-за острой необходимости резко стать минималисткой. Вещей первой, в тонином понимании, необходимости у неё было мало. В основном это была одежда, какие-то личные безделушки, и в скором времени она, без какого-либо образования, помимо школьного, с проваленным поступлением в ВУЗ и со скопленными за всю жизнь пятнадцатью тысячами за душой, уходит из родного дома в абсолютное ничего. 

(Можешь больше не возвращаться, говорит ей Ангелина Рустамовна, но она не имеет этого в виду. Она хочет, чтобы ушло всё то злое, что в Тоне поселилось, всё то предательски западное, атеистичное, гнилое, всё то, что заставляло Ангелину Рустамовну жалеть, что она не взяла на душу грех и не сделала в своё время аборт, как ей советовали по здоровью врачи. Она хочет, чтобы у неё всё было как у всех, чтобы всё было стабильно, просто, легко, чтобы дочь вела себя, как все нормальные дочери, и не заявляла, что она лесбиянка, она хочет, чтобы жизнь Тони была лучше, чем её жизнь, чтобы она не совершила никаких ошибок.

Но было уже поздно. 

Ангелина Рустамовна не имеет этого в виду, и они обе это знают, но Тоня всё равно отвечает: хорошо, мам) 

(Я позвоню) 

Потом это ничего, в которое Тоня с напускной бравадой ринулась, принимает очертания комнаты Махи — но всего на неделю. Тоня не смела пользоваться гостеприимством дольше, пусть никто и не был против. Она не хотела сидеть на шее. Она не хотела создавать проблем. У Махи их и так было по горло — первый курс, новые люди и новые места, изматывающие её до того, что, приходя домой, она сразу ложилась спать, хотя учёба лишь только началась. 

(Не знаю, что со мной, говорит она. Такое ощущение, что я больше не могу воспринимать информацию) 

(Я знаю, что с тобой, думает Тоня. Ты перегорела) 

(Мне лучше убраться отсюда, чтобы не мозолить глаза и чтобы ты не перегорела и ко мне тоже) 

Тоня большая самостоятельная девочка — и она это всем докажет. 

Она устраивается на работу в типографию на смены с семи утра и до четырёх дня на график два через два, и на свою копеечную зарплату чернорабочей снимает комнату в замученной коммуналке в районе промзоны. На еду хватало без излишеств. На проездные карты и на оплату ренты. Ни на что другое не хватало. Но Тоня и не нуждалась — как истинная христианка, она умела быть благодарной уже за то, что имеется, и за то, что до работы можно было добраться очень быстро, потому что она была всего через четыре остановки автобуса и десяток минут пешком, так что вставать Тоне нужно было не в пять, а в половину шестого — не так уж и дурно. Потом в один из двух рядом стоящих выходных она стала работать в ночную смену, чтобы иметь хоть чуть-чуть денег на случай чего-нибудь непредвиденного.

(Всё-таки христианка из неё была не самая добросовестная) 

Непредвиденное — то есть на случай, если ей придётся оплачивать себе адвоката. По разным причинам. Совсем необязательно из-за политический позиции или из-за попадания под статью о пропаганде или дискредитации чего бы то ни было. Расчёт этих денег был на другое: если кто-нибудь из её коллег по работе сделает что-нибудь не слишком приятное по отношению к ней. 

Отчасти она чувствовала, что сходит с ума, но только отчасти. Она не могла назвать себя чересчур гордой, но не увольнялась принципиально. Не столько из именно гордости, сколько из чёткого понимания, что один день в общепите — и она убьёт кого-нибудь из посетителей. Перетерпеть сомнительный коллектив в типографии можно, потому что в ней как минимум не нужно обслуживать никого, кроме печатных машин. Остальное — всего лишь мелочи. 

Но — Тоня сходит с ума и зарабатывает настоящий хронический недосып, а не то, что было у неё в школе. Круги у неё под глазами теперь не тёмные пятна, а настоящие впадины, заставляющее её достаточно широкое лицо казаться худее, чем оно есть на самом деле. 

Тоня сходит с ума, наконец-то начинает ходить в парикмахерскую и перестаёт напоминать стрижкой двенадцатилетнего мальчика, а ещё — позорно плачет из-за непроходящих мигреней прямо при Махе. Та говорит: пожалуйста, прекрати себя мучать. Пожалуйста. Я боюсь, что ты доработаешься до больницы. Иногда самостоятельность того не стоит. 

И Маха права. Она права была практически всегда, просто по опыту; Тоню она уже не читала даже, а знала, от корки до корки. 

(Если бы Тоня была книгой, то это было бы что-нибудь в стиле Дженнет Маккарди. Правдивым и оттого отталкивающим, жёстким, страшным. 

Если бы Маха была книгой, её написала бы Фрэнсис Хардинг. Она была бы главной героиней, преданной и надёжной Хатин из деревни Плетёных Зверей. Решительной, вынужденной таковой быть) 

И Тоня с удовольствием легла бы в больницу сейчас, а ещё она уже дважды теряла сознание прямо во время смены, но Махе она, конечно, этого не расскажет. Вернее, расскажет, но гораздо позднее, когда это уже не будет актуальным, когда им обеим будет хорошо за тридцать и они будут жить далеко-далеко отсюда. 

(Гипотетически. В утопии без ядерного оружия, рака и бешенства. В утопии без консерватизма и либерализма. В видеоигре, где навык «удача» имеет максимальное количество очков. Ваш персонаж подкидывает игральную кость, и на ней выпадает вселенский ответ — сорок два. Поздравляем, вы выиграли грин-карту. Поздравляем, ядерный снаряд воткнулся в асфальт, не разорвавшись) 

В конце концов, каким бы тяжёлым тонин нынешний образ жизни ни был, он позволял ей не голодать и иметь крышу над головой. Тоня считала, что этого вполне достаточно. Хотя бы для начала. При необходимости она бы выдержала такой распорядок и дольше. Выдержала бы. Иных вариантов имелось весьма ограниченное количество. 

Потом на дневной смене у неё случается третий обморок, и Тоня не то чтобы горит желанием от него очнуться. 

Большая часть её коллег в типографии состояла из бывших уголовников и алкоголических мужчин за пятьдесят, и, удивительно, но уголовникам она доверяла больше, чем алкоголикам, если, конечно, они не совмещали в себе сразу две характеристики. Из уголовников она тоже выбирала тщательно, старалась сводить к минимуму контакты с убийцами или насильниками — работало таких с ней в общей сложности трое, из них двое убийц. 

Убийство в состоянии опьянения путём выталкивания жертвы в окно квартиры на девятом этаже. Скончался на месте. 

Убийство родного брата из-за неподелённого наследия с применением кухонного ножа и подручной мелкой мебели. Скончался в больнице ввиду серьёзных мозгочерепных повреждений и кровопотери. Мокруха —так называли подобное в типографии. 

Изнасилование женщины из-за личных конфликтов с дальнейшей попыткой удушения. Жертва подала несколько заявлений, и только благодаря её неумолимой настойчивости дело дошло до суда. 

В жизни людей всё, в общем-то, так же просто, как в жизни животных. Причины насильственных действий любого рода — не более, чем животный позыв. Не более, чем проявления собственной слабости и уязвимости перед беспощадной матерью-природой. Не более, чем поддаться тому, что говорят тебе твои жестокие руки, принадлежащие существу, названному homo sapiens, принадлежащие зверю, который посчитал себя в праве самостоятельно окрестить себя разумным. 

Ещё один коллега Тони отсидел срок по наркотикам, другой — по нелегальным денежным махинациям. Последний утверждал, что срок ему был нарисован, как главному экономисту, на которого по итогу скинули всё, что было подходящим, киношно незаконным. Возможно, он не врал — всякое бывает. Невиновные попадают под раздачу — и поэтому на смертную казнь наложен мораторий. Виновные гуляют на свободе — и поэтому существуют типографии с сорокалетней историей и яхты, стоящие годовой бюджет целой области. 

Первый же открыто признавал, что прятал по молодости закладки и крепко сидел на героине. Он настоятельно и крайне убедительно советовал не звонить на номера, написанные распылительной краской через трафарет на асфальте даже тогда, когда кажется, что другого выхода нет совсем. И не соглашаться на предложения женщин в густом макияже у метро пройти кастинг в модельное агенство — оттуда тоже уже будет не выбраться, и никакие это не модельные агенства. 

И эти двое, как ни странно, были наиболее адекватными, если здешний контингент можно было в принципе таковыми назвать, и Тоня периодически болтала с ними в свободное время. Когда она разговаривала с ними, на их фоне её жизнь уже вроде и не ощущалась такой невыносимой. 

Это определённо не тот опыт, который стоит приобретать практически сразу после оканчивания школы. Тоня познаёт всю подноготную современных реалий, коррумпированное нутро любой страны, именующей себя ведущей, названия наркотиков, нецензурные жаргоны, который она откуда-то уже слышала, и номера статей уголовного кодекса. Она познаёт и то, как действительно чувствуют себя некрупные травоядные животные, лишённые защитных рогов. В адском гуле типографии она различает посторонние, немашинные звуки, озирается зайцем в поисках хищников, и это — это гораздо страшнее, чем когда Маха берёт её за руку на людной улице. Она одна здесь. Она одна, и она беспомощна, насколько бы угрожающе для девушки она не выглядела, насколько бы ни была для девушки сильной. 

В итоге Михаил Владимирович, технолог по образованию и бывший наркоман по призванию, вызывает ей скорую, потому что в чувства её подручными средствами привести не удаётся, и в больницу Тоня всё-таки ложится. 

На сутки, потому что её финансовое положение не позволяло задерживаться ни секундой дольше. 

Ночные смены она бросает, но это меняет обстановку не особо значимо — и меняет точно не в лучшую сторону. 

Тем не менее, от всякой помощи она непреклонно отказывается. 

С Махой они дважды расходятся. Тоня же большая девочка — и она не будет пользоваться чужой добротой в каком бы то ни было ключе. Мямлит, жалко и неуверенно: я тяну тебя вниз, я не хочу усложнять тебе жизнь, давай расстанемся, извини, я не хочу ничего портить, со мной даже поговорить не о чем, я стала совсем быдлом, извини, извини. 

Если думаешь, что так будет лучше, то ладно, говорит Маха. Лицо у неё остаётся спокойным, и голос тоже. Как будто она изначально знала, что этот же разговор повторится точь-в-точь. 

Потому что потом они сходятся вновь. В общей сложности, конечно, дважды. 

Тоня же большая девочка — и она понимает, что без кого-то просто не может. Маха шутит: ты как та самая персонажка, которая весь фильм не может отпустить бывшего.

И Тоня действует так много где — сама понимает, но бороться с этим пока что выше её сил. Она сдаёт назад, а потом снова импульсивно бросается вперёд, а потом жалеет и о том, и о другом. И ей ещё рано это перерастать, но это она поймёт уже тогда, когда это станет несущественным. 

Где-то через год после больниц, расставаний и ночных смен Тоня действительно становится большой девочкой. Меняет работу и уходит из типографии, переходит на терпимый график и не работает сверх того, что может с относительным удобством потянуть, но в коммуналке приходится остаться, потому что в бухгалтерии тоже не то чтобы много платят, а образования, помимо такого себе школьного, у Тони так и не было. От перспективы прожить так до пенсии она была не в восторге, так что она берёт себя в руки и начинает готовиться к пересдаче экзаменов, и вылавливать её в редкие моменты свободного времени приходится уже Махе, и то, как они поменялись ролями, как Тоня стала просиживать штаны за учебниками, как у Махи развилась зависимость от амитриптилина — это почти комично. 

(На самом деле, говорит Маха, зависимости от антидепрессантов быть не может. Это психосоматика. Это не зависимость. Я просто рано бросила курс, мне стало хуже, и мне кажется, что без таблеток я уже не могу) 

(Лучше от этого понимания Махе не становилось. Не нужно было быть специалисткой, чтобы это заметить. Наркомания — понятие гораздо более широкое, чем зависимость от непосредственно мефедрона или того же героина. Иногда это алкоголь, никотин или же нейролептик. Транквилизатор или, действительно, всего лишь амитриптилин) 

Что же касается Пчёлкина, так Тоня навещала его редко. Ехать до кладбище было неблизко, да и кем он, в конце концов, ей приходился? По большому счёту и никем вовсе. 

Она планировала в дальнейшем ездить ещё реже — раз в четыре года, на его день рождения. Может, одной, может, с Миленой. Может, не ездить вообще, потому что чем старше она становилась, тем меньше места в её повседневности для Пчёлкина оставалось. Призраком он был привязчивым, землю и мир смертных любил, должно быть, до жути, раз задерживался тут на столько лет. 

Тоня, в целом, вполне смирилась с тем, что иногда люди умирают, и это нормально, неотвратимо и обыденно. Ежедневно умирает около ста тысяч человек и ежедневно ещё четыреста сорок тысяч рождается. 

Более трёхсот сорока миллионов людей умирают в результате несчастных случаев. Более миллиона в результате самоубийств. Думая об этом, Тоня знала, в какую категорию занесли Пчёлкина, но не была уверена, действительно ли он к ней относился. Ведь кто выйдет на лёд во время потепления? Зачем Пчёлкин это сделал? Но для самоубийства это было как-то уж очень изощрённо, и самоубийцей он был или же всё-таки дураком — никто этого никогда не узнает наверняка, и, справедливости ради, это совсем не существенный ущерб статистике. 

Это признавала даже Милена, потерявшая в своё время единственную связь с внешним миром в лице своего брата-дурака-самоубийцы. Он рассказывал ей всё, что она упускала, находясь на домашнем обучении в другом стране в онкологическим отделении. Интернет не мог с этим сравниться, потому что никто никогда не писал про окраинные спальники нигде, кроме криминальных сводок. Пчёлкин — малолетний гопник в тайне от матери, которую он так боялся разочаровать. Пчёлкин — вожак стаи уличных собак. Пчёлкин — меньше пылинки в масштабах Вселенной. Он знал всё, что может знать подросток. То есть, в масштабах мировых, он не знал ничего. 

Жалостливый и для своего возраста и образа практически мудрый. 

В любом случае, все представления о Пчёлкине были идеализированными. И со стороны Тони, как девочки настолько ничтожной, что ей кто угодно казался выше неё. И со стороны Милены, которой попросту не с кем было его сравнить. 

Но Пчёлкин не Майк Науменко. Не индейский вождь. Не Моби Дик. 

На деле, да, он был лишь дураком и суицидником. На деле, да, и, наверное, для Поташки тоже. Наверное, Поташка-Зубоскал изначально видел Пчёлкина насквозь и оттого не был преисполнен к нему таким же благоговейным уважением, что и остальные дети. 

А Милена была теперь совсем как он, она — копия Коли с идеально совпадающими чертами лица и телосложением. Копия, первый раз думает про себя Тоня, первый и последний, потому что по отношению к Милене «копия» звучало чрезвычайно неуважительно. Милена бросила курить, Милена в совершенстве знала немецкий и английский языки, Милена отчислилась с медицинского факультета, Милена водила машину. Не свою, конечно, а матери, уже подержанной купленную, потому что самой ей ни за что бы денег на машину не хватило. Но Коля не добился бы даже этого. Теперь Тоня понимала — судьба таких детей, как Пчёлкин, всегда незавидная, и необязательно в трагическом ключе, как случилось с ним. Она незавидна, потому что в настоящем обществе, не детском, не уличном, а в обществе офисов и гипермаркетов, такие, как Пчёлкин, неадаптированны и бесполезны. И бесполезны не с точки зрения капиталистического или какого-либо иного профита. Бесполезны во всех аспектах — и самое главное, что и по отношению к себе. 

Но таков был Пчёлкин, и это не делало его плохим, как не делало его хорошим. Он не прошёл естественный отбор, и это — лишь природное являние. 

А Милена его прошла, но теперь она страдала анемией, и ей категорически было запрещено пить любой алкоголь. 

Милена упустила большую часть своей уже прожитой жизни в лечебницах. Тоня её понимала, потому что свою она тоже упустила — в церкви. В страхе и сомнениях. 

Милена навёрстывала, но уже гораздо аккуратнее и осмысленнее, чем до этого. Ей не нужно было показательное саморазрушение, чтобы доказать что-то себе или окружающим. 

Незнакомцы обращались к ней на «молодой человек», и она уже перестала их поправлять — так часто это случалось. Студенты, которые заходили после пар в магазин, где она работала, не смотрели на её криво прицепленный бейджик с именем, и те, кто ходили к ней достаточно часто, называли её «братан» и приглашали сходить с ними вечером погулять.

(Некоторые даже придумывали ей какие-то созвучные имена. Милена откликалась, но без особого энтузиазма) 

В «Ниссане Жук», который она водила, на зеркале висели деревянные чётки. В бога, тем не менее, она не верила. По-настоящему она не верила в него никогда, и когда донашивала за Колей крест — тоже, потому что настоящее священное спасения — это химиотерапия и шоколад «Тоблерон». Милена говорит: в жопу философию, суеверность и вопросы моральной корректности пожизненных сроков заключения. Всё элементарно: все сосут, кроме меня и моих друзей. 

Милена почти не нарушает запрет на выпивку, работает подальше от дома, чтобы мать её реже видела и не грустила из-за того, что она сидит за прилавком; с ней знакома половина социально-экономического института и едва не всё общежитие. По совместительству и Тоня знакома с этими людьми, потому что они знакомы с Миленой, а мир, как ни крути, тесен, как аквариум или грузовой лифт. 

Диану Щебекину, девочку-мажорку с сильнейшей тягой делать свои проблемы всеобщим достоянием, она впервые встречает как раз около магазина, где работала Милена, и у них завязывается бессмысленный и отвлечённый разговор, а потом за Дианой приезжает такси (что и было причиной, почему она там стояла), и Тоня для галочки спрашивает потом у Милены, а кто это, собственно. 

Это Ди, говорит Милена. Подруга моя. Одна из немногих, у кого нет проблем с запоминанием моего имени. Она забавная, но глупая. Такое ощущение, будто она в вакууме выращена. Ничего вокруг неё плохого не происходит, и она себе это сама придумывает, хотя, в принципе, даже у девочек с Рублёвки обычно есть, из каких херовых вещей выбрать. А она как будто ни разу за двадцать лет не читала новостей. Да на улицу как будто только недавно стала выходить! В общем, да. Забавная, но глупая. Очень. Но кассу мне делает каждый раз. Типа, серьёзно. Мне страшно подумать, сколько она курит. И покупает всегда всё самое дорогущее. Ей, видимо, даже не обязательно, что, главное, чтобы за большие бабки. Я думаю, она однажды придёт и пригласит меня на свои похороны по причине рака лёгких. 

Тоня такому подробному описанию изрядно удивляется: разве можно о ком-то столько всего сказать? Но, наверное, такой вопрос у неё возник, потому что она не обладала достаточным словарным запасом, чтобы её хватило больше, чем на пять слов даже говоря о Махе. Даже говоря о себе. 

Тоня была проще, чем это. Возможно, чересчур проще.

(В конце концов, ничего не имеет значения по-настоящему, жизнь — конечная штука) 

Всё — пустые слова. Физические действия — то, что имеет значение. 

В общем, с сочинениями в школе у Тони в своё время всё было печально. В вот по физкультуре — чистая заслуженная «пять». 

Окончательно о забавной, но глупой Диане она забыть не успевает. Пересекаясь с ней каким-то случайным стечением событий, Тоня быстро понимает, почему Милена столько раз назвала её глупой. Диана — студентка на бюджетном месте, и пусть и за счёт многочисленных репетиторов, но она определённо академически Тони умнее. И всё же она и впрямь ничего не смыслила в каких-то очевиднейших вещах вроде того, что если ты позвонишь в полицию и скажешь, что тебя убивают, то далеко не факт, что кто-нибудь к тебе приедет. Глупая не по образованию — глупая по-бытовому, вот какой она была. Не то чтобы это как-то портило её как человека. Признаться честно, она не зарекомендовала себя и без этого. 

Потом они с Тоней говорят о боге на вписке. 

Потом Тоня ждёт окончания пар у Махи в маленьком парке на территории университета, и у неё появляется причина считать Диану не только глупой, но ещё и мерзкой. 

— Кстати, я слышала, о чём вы говорили с Поташкой тогда. — говорит Диана. — Из прихожей. Ты лесбуха. 

Она подсаживается к Тоне на лавочку, втаптывая в плитку одну из тех непозволительно дорогих сигарет не менее дорогим лакированным ботинком, и заводит нейтральный разговор, а когда он в скором времени себя исчерпывает, говорит уже то, за чем в действительности пришла. 

Но застать Тоню врасплох ей не удаётся. Тоня ожидала от неё какой-то подлянки. Думала, что необоснованно, но, как выяснилось, не зря. 

Богатые девочки всегда думают, что им принадлежит весь мир.

— Да. Проблемы? 

Наверное, Диана не ожидала такого ответа — выглядит замешкавшейся. 

Тоня думает: ну вот, съела? А теперь съеби, я здесь не для того, чтобы перед тобой оправдываться. 

— У меня лично проблем с этим нет. — быстро находится Диана, говорит негромко, хотя в парке помимо них сейчас вряд ли кто-нибудь был. — Но у кого-то другого они могут возникнуть. 

Класс, думает Тоня. Просто прекрасно. Только этого мне тут не хватало, у меня же без тебя забот никаких нет. Запиши наш разговор и сдай меня в полицию. Можешь даже не записывать. Можешь сдать просто так — им хватит доказательств. 

— Не надо мне тут интригу разводить, давай сразу к делу. Ты почему-то хочешь настучать на меня мусорам. 

(Давай, Диана. Давай, карты на стол. Давай, удиви меня) 

— Может быть. 

— Ясно. — и с этого момента Тоня пытается обдумывать каждое своё слово, чтобы не выдать существование Махи и не затянуть её с собой в это невероятное, прямо-таки неповторимое по уровню своего идиотизма говно. — И чего ты от меня этим хочешь добиться? Я тебя что, обидела чем-то? 

— Нет, э-э, нет. — Диана резко перестаёт звучать уверенно, как будто она уже придумала все реплики, а Тоня сейчас нарушила её шаблон, и она не знала, как действовать, в какую сторону импровизировать. Не исключено, что так и было. Диана по виду была из тех, кто вместо того, чтобы с кем-то поговорить, продумает разговор заранее, а потом уже и говорить перехочет. 

— Тогда что? 

Тоня не пытается звучать агрессивно или раздражённо, но всё равно звучит, хотя происходящее её больше выматывало, чем бесило. Она обладала волшебным магнетизмом, в основном на то, чтобы люди начинали иметь к ней необъяснимые личные счёты. 

Диана отвечает ей после, наверное, минутной паузы, на неё не смотрит, как пристыженная. 

— Мне, ну... Блять! — она ругается громко и внезапно, так что Тоня от неожиданности едва не дёргается. — Мне нужен совет, окей? — опустив глаза, изрекает она. 

— И ты, типа, не придумала ничего умнее, чем мне угрожать? Я хуею. — говорит Тоня, и на её лице непроизвольно появляется улыбка, потому что Диана не глупая — Диана просто невообразимо тупая. 

— С чего ты вдруг ко мне за советом пойдёшь, ты меня видишь раз пятый за всю жизнь. 

— Тоня. Тоня, ты не понимаешь. Ты видела вообще, с кем я общаюсь? У меня просто нет других вариантов! 

Диана звучит, как героиня мелодрамы. В её огромном белом пиджаке и уже по-фирменному незашнурованной обуви — только на главную роль печальной несчастно влюблённой. На первую полосу. На красную дорожку. 

(Наверняка все эти места для неё давно закуплены) 

— Ладно. — пожимает Тоня плечами. Дело приобретало какой-то поистине комедийный оборот. — А угрожать ментами обязательно? Немного отбивает желание общаться, знаешь. 

— Ты бы не согласилась, если бы я так вот подошла. Тебе же похуй. 

— Я бы согласилась, если бы ты общалась со мной, блять, как с живым человеком, а не как с какой-то ебанутой хуйнёй без эмпатии, которую нужно сначала запугать. — вырывается у Тони. — Я тебе что, животное? Если тебе нужна ебанная помощь, то попроси её, и мне не будет похуй.

— Завались. 

— И что не так с теми, с кем ты общаешься? У тебя что, нет друзей? Вот настолько? Что ты ко мне со своими проблемами припёрлась? 

— Хватит. У меня есть друзья. — старается состроить из себя до глубины души уязвлённую Диана. — Но ты их видела. Они со мной, пока я тоже веду себя, как сука. 

— Как у вас, золотой молодёжи, всё сложно.

— Я за тебя рада, что у тебя всё окружение такое хорошее дохуя. Я именно поэтому к тебе обращаюсь. Я знаю, что ты ничего мне не сделаешь. 

— И при этом ты решила, что обязательно надо указать, что ты можешь что-то сделать мне. — вздыхает Тоня. — Ладно, как скажешь. Пизди. Только давай оперативней. Я тут не тебя сидела дожидалась. 

И после короткого колебания Диана выдаёт монолог, который Тоней ощущается как температурный бред. 

— Короче, эм, мне кажется, что мне нравятся девушки, но, типа, я не уверена, потому что мне нравятся только маскулинные девушки, а они не похожи даже не девушек, и, наверное, это так тогда не работает, но я никогда не, ну, не проверяла. Понимаешь? — голос у Дианы становится с каждым словом всё тише и тише, так что Тоне приходится продвинуться к ней чуть ближе. — И, в общем, я не знаю, что делать. Ты единственная, к кому я в принципе могу с этим обратиться. Ты не настучишь на меня, потому что ты сама лесбу... лесбиянка.

Тоня даже не сразу находит, что ответить. 

Диана — миниатюрная и миловидная, влажная мечта любого мужчины с педофильскими наклонностями и нежеланием садиться по ним в тюрьму, — думает, что любит девушек. 

— Ого. Это сейчас было просто су-у-упер жалко. И так-то это обычно не обсуждают в общественных местах. — говорит Тоня, и её пробирает на нервный смешок. Потом на ещё один, и вот она уже открыто смеётся, грубо, но всё так же нервно. Не совсем над Дианой — скорее над самой ситуацией. 

Нет, конец света точно вот-вот наступит. Мирящийся Поташка и сапфичная Диана. Тоне бы это не приснилось даже в самом ужасном кошмаре. 

Диану, конечно, было откровенно жаль.

Но Тоня не впрягалась же. Нашла вообще, что спрашивать. Полистай Интернет, девочка, что ты как маленькая. И правда — как из вакуума. Невинное летнее дитя. Спроси у незнакомцев в социальных сетях, есть специальные сообщества на эту тему, нечего позориться вживую перед кем-то, кого наверняка ещё увидишь. 

Лицо у Дианы становится грустным и обиженным, и рукой она крутит серебристое кольцо у себя на пальце. 

— Хватит ржать! Это не смешно нихуя. 

— Я знаю. — быстро берёт себя в руки Тоня. — Просто это вообще не то, что я от тебя ждала. Я не подписываюсь на то, чтобы помогать тебе с кризисом ориентации. Как-нибудь сама разберёшься. Ты так-то старше меня, ты мне советы давать должна. 

— Ну пожалуйста. Тоня. Я правда не знаю, что делать. Я в курсе, что это тупо. Я не знаю, как понять, придумала ли я себе это или я, ну... по девочкам. 

Тоня едва удерживается от того, чтобы снова не засмеяться, спрашивая:

— С чего вообще такие вопросы возникли-то? 

— Встретила девушку. Появились некоторые навязчивые мысли. 

Диана снимает кольцо и надевает его на другую руку. Укладка у неё на затылке и макушке сбилась и перекрутилась из-за ветра. 

— Ой, блять. Я на твоём фоне чувствую себя прямо прожжённой женщиной. Надеюсь, ты хоть с ней общаешься? Ну, то есть, это не из воздуха? — спрашивает Тоня из чистого любопытства. 

— Не из воздуха. Мы вроде как подруги. Она в табачке работает. Я не знаю, хочу я быть ей или быть с ней. 

О, Боже. Это было бы самое смешное совпадение в истории, думает Тоня. Много ли тут бучих-работниц табачных магазинов? Скорее всего, не так уж и мало, но Тоне всё равно показалось это уморительным. 

— А она случайно не под сто девяносто, на вид казашка?

Тоня глупо хихикает, когда Диана удивлённо округляет глаза. 

— Ты надо мной угараешь? — а Тоня лишь качает головой. — Блять. Бля-я-ять. Какой пиздец. — Диана закрывает рот рукой. — Ты же ей не скажешь? 

— Мы теперь в расчёте, смотри. Ты настучишь на меня ментам, а я опозорю тебя перед Милой. Я же правильно понимаю, что речь о ней? Милена Пчёлкина? 

— Да о ней, о ней, господи. Не расскажу я о тебе ментам, мне это нахуй не нужно было! 

— Я шучу, расслабься. — легонько хлопает её Тоня по плечу. — Но вообще имей в виду. Кстати, а ты это всё планировала или случайно меня увидела? 

— Ты что, думаешь, я тебя выслеживаю? Умоляю, я ещё не настолько отчаилась. Я живу через улицу. — отвечает Диана и снова передевает кольцо на тот же палец, где он был изначально. — А ты кого здесь ждёшь? 

— А тебя не касается. 

— Девушку? 

И Тоня медленно кивает. Чего уже увиливать? 

Они обмениваются номерами, и Диана уходит по направлению к своему дому, а Тоня полностью удостоверяется в том, что в ближайшие несколько суток на Землю наконец-то упадёт астероид Апофис. Или Земля действительно врежется в Нибиру, и все сумасшедшие конспирологи на самом деле были правы, как во всех фильмах-катастрофах. Наверное, будет что-то из серии «Столкновения с бездной». Городская речка выйдет из берегов и похоронит под своей грязной, запачканной бензином туристических теплоходов толщей маленькие советские дома, выбьет стёкла недостроенных небоскрёбов и разрушит их до основания, как десяток новых Вавилонских башен. По тому, что когда-то было улицами, поплывут обломки кухонных стульев с трижды за свою службу переобитыми сидушками и куски кресел в позолоченных узорах лепнины, рваные и смятые ростки заготовленных для дач рассад, блестящие ремешки дорогих швейцарских часов. Лава брызнет из-под развороченного асфальта вместе с кипятком из взорвавшихся труб ЖКХ, разорвутся наконец все газопроводы и унесут с собой тысячи жизней обитателей деревянных бараков и коммунальных квартир, страшная ударная волна апокалипсиса пронесётся по всем материкам, а не только, как водится, по Северной Америке. 

Произойдёт что-нибудь из ряда вон. Из невысыхающей лужи напротив здания технологического университета на Тоню посмотрит выпученными рыбьими глазами Левиафан, выскребет себя плавниками на дорогу и скажет: поцелуй меня, и я стану прекрасной принцессой. Ленин встанет из своего фараонского саркофага и бодрым шагом выйдет из своей достопримечательной гробницы на развлекательную прогулку. На город упадёт ядерная бомба, как в «Терминаторе 2». 

(И всё, конечно же, из-за Поташки и Дианы, но главным образом из-за Дианы) 

На счёт последнего исхода событий у Тони даже был план — в идеале, быть у себя дома, и мирно сгореть в компании Махи, оставив после себя только отпечаток-тень на железобетонной стене. В идеальном мире, где у её тела нет ни единого нервного окончания. 

Сгорит ведь она не сразу. Ядерные бомбы бросали в центре городов — а Тоне до центра было далековато. Но она читала: при ядерном взрыве больно только первое время. Потом кожа целиком сгорает, и чувствовать боль уже будет нечем. Наверное, когда находишься далеко от эпицентра, то умираешь и не от огня вовсе, а от болевого шока. 

На данный момент всё это казалось Тоне ровно настолько же вероятным, насколько вчера казался вероятным подобного рода разговор с Дианой — хотя, признаться, по-настоящему вероятность падения ядерной бомбы была гораздо выше, но Тоня предпочитала думать об этом поменьше, потому что вокруг и без того слишком часто стали об этом говорить. 

В ядерном взрыве сам факт смерти Тоню не пугал. Её не пугала короткость промежутка времени, который она провела на Земле. Её не пугали утерянные возможности. Её не пугали последствия для мира. Ядерный взрыв — серо-оранжевым грибом-лисичкой над людьми-насекомыми, копошащимися у его основания. Красивой углевой чернотой на уцелевших постройках. Маленьким абзацем в школьном учебнике. Миллионами имён и стоматологическим запахом жжёных зубов. 

Тоню пугало то, что кто-то позволяет себе воплощать это в реальность. Кто-то считал это приемлемым; не один, не два — гораздо больше, чем можно себе представить. Как будто Хиросима действительно того стоила. Как будто хоть что-то того стоило. Но это — человеческая натура. Это — естественный отбор современности. Это — природное явление искусственного вмешательства в ядерные реакции. Те, кто запрещают убийство, и те, кто имеют на него право, зачастую оказываются одними и те ми же людьми. 

Никто не отправит тебя в тюрьму, если на тебе красивый костюм или форма, а главное — если на тебе красивое служебное звание. 

Есть вещи, которые можно только принять как должное, когда на тебе нет формы, когда на тебе — гавайская рубашка, а твоё самое высокое звание — чей-то любимый человек. Есть вещи, которые решают за тебя. Есть вещи, на которые нельзя повлиять. Есть вещи, которые ты не совершаешь. Есть вещи, за которые всё равно отвечать тебе. 

В мире вообще так много разных вещей. Ядерные взрывы, убийцы и гавайские рубашки — лишь одни из них. Тоня Марсова — лишь одна из них. Маха Сурвило — лишь одна из них. Ленка Тевель, Милена Пчёлкина, Женя Морякова. 

Джордж Буш младший, Нельсон Мандела, Ким Ир Сен. 

Карл Маркс и Нэнси Спанджен. 

Андрей Поташкин. Ангелина Арсеньева. 

Лишь одни из них. 

(И всё, конечно же, из-за Дианы Щебекиной — сосредоточения зла и основного катализатора мирового конца) 

*** 

— Сейчас я расскажу тебе просто нереальную историю! — с порога ставит Тоню в известность Милена, стоит ей ступить на порог табачной лавочки. 

Недлинные волосы у Милены собраны в смешной вертикальный хвост, руки сложены в замок на стойке, как будто она начальница, принимающая Тоню в своём кабинете.

— О том, в какую киношную хуйню ты всё ещё превращаешь мою жизнь. — поясняет она. 

И Тоня на все сто процентов уверена, что это связано с Дианой. За неделю с лишним они успели неплохо сдружиться, и та хотя и правда была непривыкшей ни к собственной гипотетической гомосексуальности, ни к нормальному общению, не построенном исключительно на взаимовыгоде, но по натуре оказалась какой-то до карикатурного добродушной и, конечно же, немного глупой. 

По уставу до закрытия оставался час, но Милена перевернула бирку на входной двери ещё полчаса назад. Пятница — короткий день, но уходить она пока не собиралась. 

Она выглядела как минимум на пять лет старше своего реального возраста. Вместо крестика у неё на шее висела чёрная с белой полосой и пятнами галька на верёвке. Муса Бекматов первый и единственный раз смог выбраться на море рекордно дешёвым и рекордно дискомфортным автобусным туром и так впечатлился, что понабрал там камней, понаделал в них дыр и раздарил всем своим друзьям, сказал: это талисманы. У Тони такой талисман, бордовый с чёрными полосками, был повешен на ручке окна в квартире. 

(Выкинете — с вами произойдёт страшное несчастье. Такая примета!) 

Муса был шутником, конечно, искромётным. Не был бы — свихнулся. 

Родом он был из села, и его отец был военным и в придачу, как случается, домашним тираном. У Мусы были двое младших братьев, сестра-близняшка и сильнейшее желание сесть на автобус до районного центра, а оттуда — на железную дорогу. 

Что он и осуществил, рьяно и эгоистично, потому что оставил позади братьев, на чьи плечи взвалится всё, что прежде было на нём; мать и сестру — что станется с ними, он боялся и предполагать. 

О, как злился на него отец, сколько раз звонил и обещал хоть из-под земли его достать, задействовать все свои связи, ведь Муса — наследник, старший сын. Позволить себе такую дерзость — настоящее предательство, хотя Муса не сбежал, а уехал получать высшее образование. 

(Но то, как выглядит предательство, зависит скорее от того, кто на него смотрит. Муса подозревал, как это видится со стороны, но он не вернулся бы назад и под дулом пистолета) 

Было бы что у тебя наследовать, урод, сказал Муса отцу. Мысленно. Вслух не решился, хотя это было бы даже не в лицо. По телефону и не считается. Всё, что сказано по телефону, застревает в линиях электропередач и базах данных ФСБ, но никак не в памяти. 

От нищеты Муса жил в таком страшном общежитии, что приходил туда только спать, да и то не всегда. Когда была возможность, он предпочитал поспать у кого-нибудь из знакомых, иногда и у Тони с Махой или Милены, потому что его койка находилась под самым потолком, и ему было там беспокойно, как в остановившемся между верхними этажами лифте: высоко падать, легко удариться головой о потолок, а ещё тесно, шумно и промозгло круглый год, потому что помимо него в комнате жило еще пять человек, потому что окно пропускало холод, и никто там никогда должным образом не проветривал. Не кайфово, короче, описывал он свои домашние условия. Кухня засранная, душевая — вообще туши свет, все ребята тусят либо на уличной лестнице, либо в кальянной в соседнем здании, либо в шаурмечной за углом. 

Показывает фотографию парочки дохлых тараканов в общажном чате, под ней подпись: пацаны, чей ужин убежал? 

(Мне ещё повезло, что я живу не на подвальном этаже. Я бы там, наверное, протянул максимум пару недель. Там Серёга живёт. Мы всем потоком переживаем за его ментальное благополучие. Кстати, у него есть палёная самогонка под койкой триста шестьдесят пять дней в году. Все сессии отмечаем у него) 

— Внимательнейше слушаю. — говорит Тоня, и Милена, не вставая, приподнимает панель прилавка и пропускает её за стойку продавца, выуживает из-под стола второй табурет и подталкивает ей. 

В углу, наполовину здесь, наполовину в подсобке, копается в шкафчиках долговязый Муса, которого это всё ни в коей мере не касалось, поэтому он усиленно пытался слиться по цвету и поведению с мебелью. 

(Я муха над головой и уши в стенах) 

Работал он на полставки. 

— Мусик! — окликивает его Тоня, предчувствуя что-то наполовину интересное, наполовину позорное, как и большинство историй, в которых она играла не последнюю роль. — Иди тоже послушай. 

Муса сразу оживляется и как перетекает в основное помещение, с мерзковатой улыбочкой смотрит на Милену. У него на голове почти что на глаза натянутая шапка, которую он надевал, когда у него долго не было возможности нормально вымыть волосы, и на шее у него тоже висит галька — пятнистая, рыже-чёрная, как шерсть леопарда. 

(Мы с этими талисманами как члены какого-то культа, ей-богу, думает Тоня) 

— Один смешок, и я откручу тебе башку. — говорит Милена. 

Пока не начнёшь с ней близко общаться, и не поймёшь, шутит она или нет — так грозно она умеет смотреть. 

— Хорошо, моя повелительца. — наигранно отвечает Муса и облокачивается сзади на Тоню, положив ей руки на плечи. — Давайте, посвящайте в ваши гейские тайны. 

Милена показывает ему средний палец, Муса показывает средний палец ей, а Тоня показывает сразу обоим: просто на всякий случай. Милена предупредительео пинает её по голени

(на чьей ты стороне вообще, слышь?) 

и облокачивается боком о прилавок. Тоня складывает руки на груди. Муса ерошит ей волосы и спрашивает:

— Не понял, а мне фак за что был? 

— Короче, — перебивает его Милена. — я не знаю, что у вас такого было в переписке с Дианой и что ты такого с ней сделала за пару дней, но её выгнали из дома. Угадай с одного раза, к кому она в первую очередь приползла. 

— Так говоришь, будто тебе влом сильно. — усмехается Тоня. — Она же тебе нравится. 

— Ну и что? Это не значит, что я собираюсь помогать ей с её кауч-сёрфингом. — поднимает Милена руки в немом жесте. — Предпочитаю спать в своей кровати в гордом одиночестве. 

— Алё, а когда я у тебя ночую, так сразу на диван на кухне? Ясненько. — встревает Муса.

— Ой, завали. Мне жалко её стало просто. И вообще, претензии кидать будешь — в следующий раз выгоню спать в коридор. 

— Она че, прям прописалась так что ли? — уточняет Тоня. 

— Да не. Я драматизирую. Она три дня запросила. Говорит, успеет найти хату за это время. Ну, я верю, конечно. Маме моей она нравится, всё заебок. Только это совсем не то, как я планировала проводить ближайшее время. Плюс Ди курит. 

— Я тебя умоляю. Говорит продавщица табачки. 

— Я тут не по своей воле. — театрально оправдывается Милена. — Я всего лишь ещё одна жертва ужасного капиталистического строя, в котором мы вынуждены жить. 

Жалостливая, жалостливая Милена, не сбрасывающая ни одного звонка от подруг, истинная ангелица в красной, как кровь, рубашке. Милена, готовая подвезти в любую точку мира хоть посреди ночи, если дело срочное. Великомученица и потомок тех, кто делал из людей великомучеников. 

(Какая ирония) 

— А почему её выгнали-то вообще? 

— Переп ваш, я ж говорю. Её брат прочитал, донёс там что-то её матери, ну и всё. Пинком под зад она полетела на улицу. 

— У Дианы кризис ориентации. — объясняет Тоня, стараясь звучать максимально серьёзно. — И в целом всего, если по-честноку. Мы это с ней обсуждали в том числе. Она там в себе решила разобраться. Я в психологиню играю. 

— Господи, блять, боже мой. Я так и знала, совпадений не бывает! — вдруг восклицает Милена. 

— Это ты в плане чего? 

— Да она мне тут на днях ещё пыталась в любви признаться. Я её осадила. Резковато, наверное, но она вроде не в обиде. — пожимает Милена плечами. — Думаю, что это с ней, гетеро вроде до мозга костей? А это ты всё. Пропаганда ЛГБТ совершеннолетним. Опять за своё. 

— А вот сейчас не поняла, когда я ещё так делала? 

— Не знаю, но я не удивлюсь, что Ди не первая твоя наивная жертва. 

— Клевета! — восклицает Тоня, а потом добавляет: 

— Но вообще она правда вторая. Чисто технически. 

— Я, может, что-то не понимаю, у тебя что, какая-то аура, притягивающая шкафных лесбиянок? Они, типа, чуют, что ты опытная, и определяют тебя как наставницу? 

— Ага, наверное. На тебе вон сработало. 

— А то есть мы не будем возвращаться к тому факту, что кого-то выгнали из дома, и просто будем шутить про лесбиянок? — прерывает их недоумевающий Муса. 

— Ну да. — говорит Тоня. 

Муса вопросительно выгибает бровь.

— Ну а что? Разберётся девка. — говорит Милена. 

— Что-то когда у Валеры там были какие-то африканские страсти в семье, ты по-другому себя вела. — не унимается Муса. 

— Так это и другая ситуация была. Валера нищебродка, и у неё нет никого. У неё натурально крышак ехал, а у Ди он вроде на месте. К тому же к Валере я потихоньку подкатываю, — пожимает Милена плечами. — так что тем более другая история. 

— Подкатываешь? Пизда, у меня такое ощущение иногда складывается, что у вас девок было больше, чем у меня. При том, что ты в шкафу. 

— Ну, у меня только три и было. Лида. — загибает Милена пальцы. — Стеша. Марго. Элю не считаю, она реально думала, что я парень. 

— Чел, у меня вообще одна. Я верная, как лебедь. — не без хвастовства говорит Тоня. 

— Так у меня самого две было. 

— Серьёзно? Мила тебя уделала, получается. Даже без Эли. И без впроцессной Лерки. 

— Так, всё. Нашли, чем мериться. — быстро предотвращает грядущий смех Милена. — Сейчас закрываться будем, Муса, сворачивайся. Пока до метро почапаем, доболтаем, я вспомнила, что мне надо на почту ещё успеть. 

А вот Тоня вспоминает, что ей следующим утром надо будет сделать нечто более многогранное и неперевареваемое, чем поход на почту и разрешение кризиса ориентации Дианы, потому что годами игнорируемое случилось — следующим утром Тоня поедет домой. 

*** 

Когда она заходит в подъезд, он выглядит точно так же, как четыре года назад и точно так же, как десять лет назад, и пятнадцать, и тридцать. Он выглядит точно так же, как будет выглядеть через пять лет, и через двенадцать, пока его не снесут до основания, чтобы возвести на его месте новостройку, пока на него не упадёт тактический заряд, пока не начнётся биопанк-апокалипсис. С перил ведущей к лифту лестницы целиком слезла краска, и её красно-коричневые осколки были больше похоже на ржавчину. Обитатели одной из квартир первого этажа сменили дверь и оформили звонок с номером декоративными викторианскими ангелочками, белыми, как снег, но уже с подрисованными вандалами рогами и хвостами. 

Раньше здесь жил мертвец. 

Теперь здесь жили люди, которых Тоня не знала. И эти люди тоже не знали Тоню и не знали о том, что их новый дом им не принадлежал ни юридически, ни спиритически. Их дверь качественная и красивая: она железная, безопасная, обитая кожзаменителем. Она защищает их от внешнего и она же запирает их с внутренним. 

(Стыдно не знать, что иногда в старых домах живёт кое-что пострашнее муравьёв, мышей и летающих тараканов) 

Когда Тоня поднимается на свой этаж, на лестничной клетке воздух такой же плотный, как и раньше, плотный, как в атмосфере Венеры. Лёгкие долго вбирают его в себя, маленькими порциями, потому что его всегда не хватает, его мало, потому что никто не открывает окна и не впускает воздух атмосферы Земли. 

Примесей кислорода недостаточно. Примесей кислорода катастрофически недостаточно. 

Ладони Тони нагреваются в результате парникового эффекта (приходя в агрегатное состояние) и готовы расплавить всё, к чему прикоснуться.

(Например, эту дверную ручку. Да хоть кусок титана. Да хоть Маху Сурвило) 

Когда она заходит в квартиру, которая наконец полностью перестала вынуждать её вспоминать о ней в самые неподходящие моменты, все иконы находятся на своих местах. На месте обои, ламинат и Ангелина Рустамовна. Нет бабушки — бабушка в гробу. В центре галактики не происходит образования ни взрыва, ни бога Кришны. Не начинается Всемирный потоп. Иконы висят, висят обои. Кислород наличествует. Пол под ногами устойчив. Гроб лежит под дёрном. 

(Много-много гробов) 

Древнее зло не просыпается. 

Тоне страшно это признать, но всё в порядке. Всё правда в порядке. В таком, в каком никогда прежде не было. 

Энтропия победила. Когда ты кладёшь вещь туда же, куда и обычно, — это всего лишь иллюзия, потому что Вселенная расширяется. 

(И потому что мы все умрём! Поэтому туда или не туда — в сущности это одно и то же) 

Ангелина Рустамовна — печальная и одинокая женщина, у которой больше нет ни матери, ни ребёнка. Она — последствие чужих ошибок, она — часть цепной реакции, она, собственно, ничто в масштабах Вселенной. 

(Если Тоня превосходит её ростом и весом, значительнее ли она?) 

Ангелина Рустамовна собирается продать эту квартиру и купить себе однушку. Ей не нужны такие пространства. В последнее время ей в принципе мало что нужно, кроме лекарства от артрита, разъедавшего её пальцы и кисти. 

Господь посылает тяжёлые испытания лишь сильнейшим. Он никогда не просчитывается — он знает, кто и на что способен. Он знает, что для Ангелины Рустамовны преддиабет — уровень сложности «новичок». Новообразования в груди и гомосексуальная дочь-атеистка. За непростительные грехи, за верную службу! Ангелина Рустамовна не смеет возражать. 

(Что ни делается, всё к лучшему) 

— Мы с Махой съехались. — говорит Тоня, сидя напротив неё за кухонным столом и ожидая неизбежного скандала. — А ещё я с ней всё это время встречалась. Примерно с шестнадцати лет. Мне жаль, что я врала. 

Огненные ладони Тони постепенно начинают расплавлять её собственные колени. У неё пирсинг на левой брови и посередине нижней губы. Если бы в тринадцать лет ей, с милой косичкой и в юбке в пол, сказали: а ты будешь на короткой ноге с татуировщицей и будешь спать в одной кровати с другой девочкой! — она бы сошла с ума прямо в тот же момент. 

Плавятся джинсы, плавится кожа, плавится кровь и плавятся кости. 

(Откройте окно, я выйду подышать на улицу!) 

— Я уже догадалась. — говорит Ангелина Рустамовна. — Сложно было не заметить. 

И скандала не случается. Кости, кровь, кожа и джинсы скрывают прожжённые дыры в тониных коленях. 

Ангелина Рустамовна — о, она знает всё. Библия раскрыла для неё истины мироздания. Тоне этого никогда не понять: её истины — со слов Махи и со страниц книг-ужастиков. Но единственная вещь, которую Ангелина Рустамовна знать не в состоянии — это истины, содержащиеся в Стивене Кинге и в Китти Цуй. 

(Ничего необычного — поколенная разница и разница идеологическая. Своего рода языковой барьер, который нельзя преодолеть и в преодолении которого нет никакого смысла. Кому-то может быть не важно, что из себя представляет Лесли Файнберг, а кому-то — что из себя представляет Сергей Извеков) 

Тоня выясняет, что нет ничего смертоноснее честности. Тоня говорит: я знаю, что я не особо женственная, и что соседи, наверное, до сих пор плохо обо мне говорят. Я знаю, что ты растила совсем другую дочь, но это лучшее, что я могу предложить. Это лучшее из того, чем я могу быть, мам. 

Тоне и самой неприятно осознавать, что это — действительно лучшая её вариация. На её щеке шрам, косметика никогда не касалась её лица. Она не особо умеет разговаривать без ругательств и сленга зеков. Обычно тесты на айкью не выдают ей ничего выше девяноста пяти. 

Ангелина Рустамовна сжимает зубы, и у неё заметно напрягается челюсть. Она ничего ей не отвечает. А что она могла бы сказать? «Я принимаю тебя любой, доченька»? У неё просто язык не повернётся так открыто лгать. 

— Я не дам тебе адрес, но я всегда на связи. Извини, мам. Правда. Извини. 

Ангелина Рустамовна качает головой. 

Ненависть — большое и громкое слово, и ненавидеть возможно только кого-то этим параметрам соответствующего, но Тоня подходила только под один из них. Ненависть, к тому же, бывает исключительно взаимной. В одну сторону она не направлена. Она направлена в обе — или ни в одну. 

На седой затылок Ангелины Рустамовны беспристрастно смотрит со своей полки яркая бисерная Богородица. Ангелина Рустамовна — обычная женщина. Она имеет свои лимиты и свои пороки. Она имеет свои провинности и свои заслуги. 

Она упаковывает Тоне с собой обед и просит звонить хотя бы раз в две недели. 

Из квартиры Тоня забирает последнее, что там оставалось: школьный фотоальбом. Для галочки — подобные сентименты немного не для неё. Иконы обездвиженно смотрят на неё со стен пустыми и меланхоличными глазами, мёртвые люди с фотографий смотрят в объектив камеры, на которую их когда-то снимали. Иисус умер и не воскрес. Его глаза выклевали птицы, как у любого незахоронённого трупа. Его жестокое убийство вошло во всемирную историю, пока тысячи других жестоких убийств потерялись в ней. 

По дороге домой Тоня заскакивает в мастерскую и забирает свою копию ключей, которая была готова уже несколько дней назад, сразу же вешая на них брелок с кошачьей мордой. 

Конец чего-то, думает Тоня. 

У кошачьей морды в зубах слепая рыбья голова. 

Это — самый настоящий конец. А там, где что-то заканчивается, всегда начинается что-то новое. По крайней мере, если это не конец диска плоской поверхности Земли. 

(Большой взрыв зародил Вселенную. Сверхновая звезда уничтожила все близлежащие планеты и их обломки. Икар Питера Брейгеля по каким-то причинам сбросил крылья и выплыл на берег. Савл научился справляться без зрения и отвергнул и чудеса, и Ананию) 

Тоня умела надеяться. Она умела ждать. 

Ей нужно было закончить обучение на заочке — и тогда уже точно можно будет говорить о каком-то будущем. Колян бы гордился тем, что она не сторчалась, не спилась и не села в тюрьму по неполитической статье, но не очень гордился бы тем, что она не стала полноценным панком.

Да ну и пускай. Она не особенно и старалась, а Колян тоже умер и тоже не воскрес. Его глаза съели рыбы и водные микроорганизмы. 

У Тони были свои глаза, чтобы за собой смотреть, серые, чуть темнее, чем у Господа, и чуть светлее, чем у Пчёлкина. В конце концов, те, кто умерли, — их здесь больше не было и больше никогда не будет. Как динозавров и жителей Хиросимы. Как Франсиско Франко и как собаки с «Рубикона». 

*** 

Диана состригает своё красивое стилизованное каре прямо над раковиной в ванной своей свежеснятой однушки, а Тоня держит второе зеркало, чтобы Диане было видно, как стричь сзади, и отпускает непомерное количество непотребных шуток в секунду. Неровные короткие пряди торчат в разные стороны, и Диана смеётся, не боясь показать цветные брекеты. Для неё это что-то совсем новое, гендерная неконформность — не как что-то вызывающее и чужеродное, а как что-то естественное. 

Она всё ещё любила эстетику прошлого века, однако в этот раз на ней была рубашка с жилетом и брюки на широких подтяжках. Теперь у неё за плечами — небольшой передоз снотворным в комнате у Милены. Теперь у неё за плечами — грандиозный семейный конфликт. Теперь, помимо прочего, она была знакома и с ни на минуту не замолкающим Мусиком Бекматовым, и с отлежавшейся по суицидальности в психиатрической больнице студенткой кафедры прикладной математики Валерой Шантиной-Ярыгиной, и даже немного с опытной предательницей родины Махой Сурвило, а на тусовки её уже звали совсем неохотно, потому что она заимела к себе ненулевое уважение и потому что стала какой-то не очень-то и привлекательной. 

Милена про неё говорит: сорвалась с цепи. Я клянусь. Это какой-то кошмар, говорит, она вообще перестала фильтровать, что несёт.

(Не то чтобы я против) 

Вокруг студенты гадали: а что же случилось с шлюхой Щебекиной? У вас с ней что, мутки какие-то, что она постоянно тут отирается? 

Милена, младше её, ровесницы Коли, если бы он был жив, на несколько лет, отвечала тем, кто спрашивал её в табачке: а вам какая нахуй разница? Мало ли, выросла девочка. Ещё раз назовёшь её шлюхой — сюда больше можешь не приходить, кстати. 

Она говорила это не с полной серьёзности, но отчего-то эти люди сразу начинали обращать внимание на то, что вовсе она им не «братан» и что на бейджике написано «Милена», а не «Михаил» или «Милослав». И вообще, что это за чурка здесь работает? Ещё и жирная. 

Милена отвечала: ну так иди на хуй отсюда, если тебе что-то не нравится. Иди на хуй отсюда, пока я сама тебя не выставила. 

Оборот магазина от этого не уменьшается, и через несколько месяцев даже Мусе, работнику на птичьих правах, повышают с барского плеча оклад. 

В четырёх тысячах километрах к западу Ленка Тевель получает вид на жительство вместо положенного ей в четырёх тысячах километрах к востоку статуса политической заключённой. 

Не умеющаяся изъясняться о своих чувствах и мыслях Валера прямым текстом предлагает Милене встречаться. 

Тоня успешно закрывает свои учебные долги, а Маха чуть менее успешно доказывает декану, что её выходки на защите курсовых ещё никому не навредили, а наоборот разряжали обстановку. 

Земля медленно начинает смещаться со своей орбиты, потому что таков эффект бабочки и последствие одного упавшего элемента домино. Она крутится вокруг своей оси, и её форма становится овальнее и вытянутее. 

Те, кто верят в плоскую Землю, фактически говорят о том, какой Земля в будущем станет. Но, статистически, как минимум один метеорит движется по чёткому направлению к земному ядру. Статистически, где-то во Вселенной должен быть разумный вид, подобный человеку, стремящийся разрушать всё, до чего доберётся, и ему, вероятно, нужно всего лишь где-то три столетия, чтобы изобрести межпланетные перелёты. 

Вероятнее всего, Земля никогда не достигнет и околоплоской формы. Вероятнее всего, последний элемент домино никогда не упадёт. 

*** 

Маха пьяная и весёлая, у неё раскраснелось лицо и слегка заплетается язык. Она спрашивает: хочешь быть моей женой? Если бы я сделала тебе сейчас предложения, хоть с этой открывашкой от колы, ты бы согласилась? 

И Тоня без тени иронии задумывается, хотя любой её ответ — это юридическое, философское и идеологическое «нет» по длинному ряду весомых причин. Она зачем-то представляет, как четырнадцатилетка, смотря на любимого персонажа фильма, подставляет чужую фамилию: Антонина Сурвило. Это бы абсолютно не звучало.

Но Тоня бы согласилась. Она же не дура — отказываться от такого. Сменить фамилию — как сменить наследие. 

(Тоне точно пора было завязывать смотреть столько иностранного кино и перестать придавать столько значения мелочам) 

(С чего она вообще взяла, что ей нужно менять фамилию? Это удел несчастных женщин, которым не оставляют выбора) 

(Есть вещи, которые нужно просто принять, как то, что твоя фамилия принадлежит агрессивному алкоголику, как то, что бога нет, как то, что в любой момент может начаться ядерная война, как то, что солнце всходило до твоего рождения и продолжит всходить после твоей смерти) 

(Хотя Тоне принимать ничего из этого не хочется. Она же молодая, она же тоже максималистка, и самое ужасно — она имеет полное право оказывать сопротивление и выражать несогласие) 

Маха танцует под Big Joanie, Маха пытается научиться играть на гитаре после того, как бросила скрипку в музыкальной школе. На самом деле её цвет волос — чёрный, и как только её нынешний блонд полностью сойдёт, перекрашиваться она больше не собирается. На самом деле еврейка она только наполовину, её отец — балтиец, но она не знает ни иврита, ни литовского. 

Маха — никто. Маха — центр Вселенной этой и всех параллельных ей — тоже. Она — антихрист с ухудшающимся зрением. 

Маха курит электронные сигареты, а Тоня — Тоня это ненавидит. 

(Я обещаю не умереть в сорок лет от почерневших лёгких. Клятва хоть на крови, хоть за зуб и за мать) 

Маха выплатила два административных штрафа, Маха сломала нос своему бывшему однокурснику за то, что он её домогался.

Она — бутылка вина с одним бокалом на двоих. Она — семиглавый Латану. Тоня уверена, что, если бы Судный день пришёл в свойственном ему языческом виде, Иисус подавился бы ею. Даже безумный Сатурн Франциско Гойи подавился бы. В Махе слишком много всего, если копнуть глубже, в ней откроется сверхмассивная чёрная дыра, пасть Шаи-Хулуда. Если копнуть глубже, можно узнать тайну того, как зародилась жизнь. Если копнуть глубже, можно начать ходить на митинги. Если копнуть глубже, можно стать Тоней Марсовой и немножко подсесть на азартные игры. 

Она разрисовывает себе макияжем лицо под клоунскую маску и едет защищать диплом, говорит шутливо: жди меня в вечерних новостях, детка. 

(И Тоня правда ждёт, но Маха появляется только на сайте своего ВУЗа в статье о том, как делать не надо, и в подслушке в записи о том, как делать должны все) 

А ещё она говорит: я вытащу нас отсюда. Никакая ядерная бомба не посмеет упасть на наши головы, пока я не буду иметь возможность сделать тебе предложение, которое может юридически вступить в силу. Я вытащу нас отсюда — не так храбро и героически, как Ленка, но я вытащу. Я никому не позволю убить нас в нашей квартире, на улице, в торговом центре. Я вытащу нас на берег Атлантического океана. Я хочу, чтобы ты увидела его. Там пахнет свободой. Там пахнет самой настоящей свободой, говорит Маха, и от самой неё как будто веет небесно-голубой, как на прогнанной через фильтры фотографии, Атлантикой, белым дымом с кончиков пальцев в мозолях от струн, с серёжек из эпоксидной смолы, с воротника домашней футболки, Атлантикой, которую Тоня и правда видела только на фотографиях в неестественных оттенках. 

И Тоня даже не знала, холодный Атлантический океан или тёплый. Сколько в нём рыб и сколько в нём нефти? Сколько в нём сухогрузов и сколько в нём кораблей-призраков? 

И ей становится стыдно, что она не может пообещать то же самое. Она не может предложить ничего: только миллион своих знакомых — таких же неудачниц и неудачников, как она сама. Ни свободы, ни тем более уж Атлантики. 

И это вряд ли что-то позорное, этого вряд ли стоит по-настоящему стыдиться, но Тоня — не умная и не красивая, и ей хочется быть хотя бы полезной. 

А Маха, Маха — магнитная аномалия Бермудского треугольника. Лилит с горбатым носом и горбатой спиной. Чудовище кровавого океана в «Iron Lung». Когда она поёт, она абсолютно не попадает в ноты, которые были выучены ей наизусть, и голос у неё недостаточно звонкий для Рей Форестер и недостаточно дерзкий для Кэтлин Ханны. 

(Если вдруг все люди Земли сговорятся, 

Не пойдут на работу, 

Наплюют на друзей и врагов

И одновременно поедут купаться,

Выйдет ли море из берегов?*) 

Тоня — несимпатичный двойник Джей Ди Самсон. Тоня — самолёт-амфибия без режима автопилота. Тоня — Арес, если бы он был женщиной и имел уважение к окружающим. У неё слишком большое — физически — сердце для её грудной клетки, оно бьётся о рёбра ощутимо, как крошечное землетрясение, и реагирует, как самый лучший детектор на то, на что реагировать не особо-то и нужно, но оно слишком маленькое — фигурально — для того, чтобы быть гуманисткой, для того, чтобы прямо говорить «я люблю тебя», и для того, чтобы не привирать по поводу пропущенных пар. 

Тоня даже себя не смогла вытащить из собственного ада без посторонней помощи — о ком-то другом и разговора быть не может. 

(Но так ли это нужно? Это ли показатель? Показатель ценности? 

Что это доказывает?) 

(Как известно, люди существуют, чтобы задавать глупые, как Диана Щебекина, вопросы и глупо выдавать и выслушивать ответы на них. Это одно из немногих отличий мышления людей от мышления аквариумных рыбок, акул-мако, голубей у киосков и вымерших стегозавров) 

И, знаете? 

Взойдите на сцену.

Постучите по микрофону, как это делают всегда, хотя это лишено смысла. 

Представьтесь. Вы — комедиантка. Вы — политикесса. Вы — Нельсон Мандела. Вы — Нэнси Спанджен. 

Вы — человек, чьё лицо останется в истории только вследствие одной причины: вы были очень громкими и очень большими при жизни. 

(Меня зовут Тоня Марсова, и я испытываю кратковременные трудности, вспоминая собственный год рождения, когда заполняю документы) 

Забудьте про важность того, что вы хотели донести слушателям, и говорите только то, что на самом деле думаете. 

(Я люблю футбол, очень, но уже давно в него не играю, да и вряд ли буду. Я хожу в церковь, как в музей, чтобы посмотреть на архитектуру. Мне снятся кошмары про волну ядерного взрыва, горячую, как миллионы средних температур египетского лета. Когда во двор, где я живу, ударила молния во время грозы, я подумала, что это упала бомба. Я практически никогда не покупаю цветы в букетах, потому что когда я смотрю на них, мне становится иррационально грустно. Я считаю, что ловцы снов — это одно из самых красивых творений человеческой руки. Ложась спать, я надеюсь, что утром я очнусь от клинической смерти там, где новость об убийстве пары лесбиянок — это невероятно страшное событие наравне с убийством любого другого человека, там, где война есть только в прошедшем времени. Я хочу состариться и увидеть, как у моих глаз залегают морщины, как седеют мои волосы, хочу почувствовать, как начинают сильнее болеть мои колени и пальцы, хочу узнать, имею ли я зубы мудрости. В ближайших планах у меня побрить себе голову под пять миллиметров, а ещё — купить глазированные сырки, пока на них есть скидка, и набор отвёрток. На мой взгляд, любовь — это то, на чём завязано всё, наравне с жестокостью; любовь и насилие друг от друга неотделимы, но это не значит, что они связаны; мне кажется, что мы должны понять, что насилие не берётся из-за любви, а любовь — из-за насилия. Я знаю, что нужно признавать свою неправоту, но это до сих пор даётся мне крайне тяжело, и в любой мало-мальски сложной ситуации мне хочется зарычать, как загнанный в угол дикий пёс. Когда я перехожу по мосту через широкую реку, мне страшно, потому что я зачем-то представляю себе, как из воды поднимается Годзилла. Я думаю, что ковёр на стене — это не уродливо, но это, конечно, зависит от ковра и немного — от стены) 

Легко поклонитесь и бросьте микрофон, как будто вы сказали что-то по-рэперски крутое. 

Несколько человек — единицы в зале — похлопают вам, и этого будет достаточно, потому что у одного человека натянута на брови шапка, у другого над губой заметная родинка, у третьего пальцы в татуировках, а у четвёртого радужка глаз чёрная, как зрачок. 

Спуститесь со сцены. 

Шаг в зал. Два. Три. Сто. Миллион. Квадриллиард.

Крышка аквариума открывается. Рыбы смотрят вверх в ожидании пищи. Глаза у них всегда навыкате, как у вспухшего трупа. Для них поверхность воды — это непрерывно трепещущее небо. Для них светящаяся люстра — это пять солнц грушевидной формы. Для них кисть руки с банкой разноцветного корма — это щедрый и всемогущий бог. 

Лично для Тони бог — это неизменно ледяные ладони Махи, а ещё — анальгин. Пицца пепперони, бесплатные выставки никому не понятного современного искусства и поездки на заднем сидении у Милены. Для Тони бог — это что угодно, кроме кормящей руки и библейских жутей. Для Тони бог — это всё, что в мире осталось хорошего. 

И начинается восстание машин, пускаются впляс тостеры и начинают с новой силой сбивать всё на своём пути электрические самокаты, потому что мир просто не может позволить себе быть хорошим. Настоящее Солнце, состоящее из раскалённой плазмы, а не стекла и вольфрама, взрывается. 

Что ещё? Ну, конечно, нельзя забывать про астероид Апофис и Левиафана в луже, про извержения древнего вулкана в Йеллоустонском парке, про ядерное оружие. Нельзя забывать и про рептилоидов со святым Себастьяном. Наверное, стоит упомянуть и ведьму из Блэр? И, вероятно, Жанну д'Арк, говоря о ведьмах и святых. 

Есть ли разница? Есть ли разница между ведьмой и святой? Слишком тонкая грань, чтобы её можно было различить. Есть ли разница между человеком и зверем? Есть ли разница между лампой накаливания и Солнцем? Есть ли разница между церковью и сектой? Есть ли разница между солдатом и убийцей?

(Есть ли разница между любой случайно взятой личностью и самим дьяволом во плоти?) 

В общем-то, нет. Всё зависит от того, кого об этом спросить. В конце концов, никто никогда не брал интервью у моллюсков, а интервью, берущиеся у подростков, берутся потехи ради. Поднесите микрофон к киту, выброшенному на берегу, и спросите, что он думает о загрязнении мирового океана. И пусть он что-нибудь ответит. Но ответа вы от него не ждёте. Вы-то по этому поводу уже что-то думаете, и какая разница, что думает какой-то там кит? 

И бог — лишь то, что им назовут. Это химиотерапия. Это Атлантика. Это синяки на коленях. Это коктейль Молотова. Это обручальное кольцо. Это белый флаг. Это портрет Волконской в исполнении Бруни. Это складной нож. Это клетки крови. Это бит информации. 

Это любовь.

Бог — это ты. Бог — это я. Бог — везде, поэтому Бог — ничто. 

И это — то, что стоит принять, и то, ради чего стоит жить.