— Как он? — сквозь зубы с посвистыванием выдыхает Лея Шепард и прикусывает губу.
Вообще-то раненых хватает: у Джейкоба прострелено плечо, Тейн держится за кислородную маску, Гарруса немного помяло при падении с высоты, а Грюнт готов разнести всё «Нормандию», потому что «пропустил всё веселье», доставляя на борт выживших — и это не считая отравленных токсинами, напуганных до смерти, уцелевших чудом членов экипажа.
Но Карин Чаквас, кроме стрессоустойчивости, собранности и достойного военврача острого языка, очевидно, обладает ещё материнской проницательностью, потому как, плавно стягивая синтетическими нитями края ожога под лопаткой Шепард, сокрушённо выдыхает:
— Как дурак. Или ребёнок. Рвётся за штурвал со своими травмами, отказывается наблюдаться в отсеке. Говорит, что ему слишком тесно, — Чаквас, коротко фыркнув, натягивает нити так, будто бы иглу вгоняет прямиком под обезболенную кожу. — И очень-очень кого-то мне напоминает…
Лея болезненно морщится — но не от тонкого шовчика, разумеется — и спрашивает сквозь предательский полустон, когда доктор Чаквас кончиком иглы щекочет шею, делая стежок:
— Там действительно всё серьёзно?
Рука доктора замирает на мгновение, и дыхание Леи — вместе с ним. И гадает, что хуже: когда рука врача дрожит над обезображенным телом предпоследнего выжившего, или когда замирает в бессилии.
— Доктор?..
Лея хмурится, пытается оглянуться, прочесть молчание по лицу, но жёсткая рука Чаквас тут же ложится на плечо, прижимая её обратно к кровати.
— Не ёрзайте, капитан, — низко сквозь зубы бормочет доктор Чаквас и делает последний стежок. — Как в первый раз, ну правда.
— Меня давно не штопали, — рассеянно улыбается в пустоту Лея. — Раньше медигеля хватало.
— Раньше вы и не оказывались в аду, — голос Чаквас тускнеет; она сосредоточенно затягивает узелок.
— И раньше пилоту с синдромом Вролика не доводилось прикрывать меня со штурмовой винтовки…
Не то чтобы ей хотелось проговаривать хоть кому-нибудь, даже пустой каюте, эту
мысль, назойливым дроном бомбардирующую сознание с того момента, как правая рука Джокера безвольно свесилась с подлокотника после прыжка прочь из пекла. Вот только она сама вырывается прочь, больно разрывая скорбное сухое молчание поджатых губ.
Пальцы Чаквас наклеивают повязку поверх шва — чтобы не поистрепался прежде времени — и хотя разглаживают её с силой, будто бы нежнее обычного.
— Ему нужно благодарить «Цербер», — задумчиво бормочет она, собирая инструменты. — Уж не знаю, с чем они смешали биофосфонаты, но если бы не они… Отдача такой силы раздробила бы ключицу подчистую. Сомгеваюсь, что мы быстро добрались бы до клиники, где её бы собрали по кусочкам и восстановили все функции. Если бы вообще добрались. У нас нет таких умельцев…
Доктор Чаквас умолкает на вдохе, словно осекшись. Лея Шепард роняет голову на сложенные на коленях руки. У них был такой умелец — и теперь он лежит в свинцовом гробу в трюме, ожидая, когда они прибудут на Омегу (хотя, наверное, он предпочел бы Сур’Кеш; или Тучанку). Хочется ругаться, громко, ядрёно и матерно, но на это нужны силы — гораздо больше, чем сейчас в ней. Мягкая ткань футболки до мурашек холодит разгорячённую, отходящую от кратковременного обезбола, кожу: доктор Чаквас намекает, что закончила подлатывать её и можно одеваться. Лея продолжает сидеть неподвижно, сквозь пальцы глядя то на пол, то на пульсирующий на низком столике протеанский шар, то на серебристые упаковки из-под медикаментов под ногами. За левым плечом шелестит медикаментами доктор Чаквас: укладывает их в маленький кейс с красным крестом, обвитым змеёй. Щёлкают магнитные замки.
Доктор встаёт с кровати — Лея видит её ноги в мягких светло-серых кроссовках с декоративными шнурками — и назидательно произносит:
— Вам нужно будет обрабатывать шов, пока ткани не срастутся и нити не рассосутся.
Лея угукает.
— Пойдём ко мне, я выдам нужные лекарства.
Она подбадривающе похлопывает её по здоровому плечу, и частые лёгкие шаги уже доносят её до лесенки, когда Лея растирает ладонями обветренное, исколотое пылью лицо, и сипло выдыхает в ладонь:
— У меня всё есть.
Медицинский чемоданчик звякает о ступеньку, Лея вздрагивает — футболка сползает, и Лея тянется за ней.
— Мы люди военные, капитан. Я буду говорить прямо: поговорите с ним.
Карин Чаквас делает шаг и ладонью воздух разрубает, будто бы перекрывает пути отхода. Пальцы оцепенело сжимаются на воротнике, тяжелеют. Лея застывает вполоборота, в недодвижении. Смотрит на пальцы с побелевшими костяшками, туго сглатывает — по горлу проскальзывает стон.
— Я не смогу… — сипит Лея и отчаянно мотает головой.
— Чушь! Я вас заштопала. Вы вполне в состоянии дойти до медотсека и поговорить.
— Нет, — повторяет Лея и прячет лицо, переодеваясь.
— Капитан, хоть вы не ведите себя как ребёнок! Я даже не прошу вас уговаривать его остаться в медблоке. С этим я справлюсь сама. Но есть кое-что, с чем вы справитесь лучше.
— Нет!
Лея снова отчаянно мотает головой и, дрожа, обнимает себя за плечи. Дрожит она, конечно же, от того, что тоненько, как порез бумагой, тянет под лопаткой полоска от лазера, от того, как рассеивается адреналин, кипятивший кровь, сокращавший мышцы, затягивавший сосуды, закупоривавший мысли, от того, что теперь голова от этого — а ещё от отголосков, сомнений, смазанных картинок, и вязкой вибрации мелких крылышек — раскалывается.
Конечно же, мелкая зябкая трясучка от этого — убеждает себя Лея Шепард — а вовсе не из-за того, что они с Карин Чаквас говорят о Джокере безымянно, безлико, как будто бы о запретном.
— Я, может быть, без пяти минут выжившая из ума старуха, — Лея робко поднимает голову, чтобы возразить, но упирается в прямой жёсткий взгляд доктора Чаквас и смиренно умолкает. — И я не психолог, конечно же, а полевой хирург. Но. У Джеффа на лице написано, что ему нужно поговорить с вами, капитан. Так же, как и у вас.
У Карин Чаквас хватает смелости называть вещи своими именами.
У Леи Шепард — нет.
Поэтому она, опустив взгляд, упирается острыми локтями в колени и сдавливает виски в кулаках.
— Вы ведёте себя как два упрямых подростка, — вздыхает Карин Чаквас, — твердите мне одно и то же. И даже смотрите одинаково в пол. Лишь бы не на меня. Я слишком долго работаю с солдатами, Шепард. Я вижу, когда им нужна моя помощь, а когда — надёжное плечо. Иногда это лечит лучше панацелина. Вам обоим нужно лекарство. Вы себя со стороны не видели — бледные, как смерть. И чёрные.
— Чёрные? — недоумённо вскидывает брови Лея. — В смысле?..
— Мрачные.
Лея грустно усмехается и прячет в ладонях лицо. Ну конечно: Карин Чаквас слишком долго — и слишком тесно — работает с нею и Джокером, чтобы не изучить их вдоль и поперёк, чтобы не заметить холодеющей в ужасе души (что говорить о теле), чтобы не различить на их лицах тёмной печати вины. И чтобы не переживать об этом.
— Если сомневаетесь во мне, проконсультируйтесь с Келли, хотя… Бедная девочка, конечно…
— К чёрту Келли! — Лея Шепард рывком поднимается с кровати (её немного ведёт в сторону, кажется, от лёгкой контузии) и тут же торопится сгладить ситуацию: — То есть, я не думаю, что она может чем-то помочь. Сейчас… Возьмёте её под крыло, доктор?
— Только после того, как вы поговорите с Джокером. И не смотрите, что он бравится, ему больно. Пули из него ещё не выковыривали.
Лея Шепард не знает, что непривычнее: видеть Джокера не за панелью управления, видеть Джокера перевязанным или видеть Джокера без кепки. Скользнув кончиками пальцев по холодному металлу дверей, Лея Шепард беспомощно оборачивается. Доктор Чаквас кивает с короткой улыбкой, и от паутинки тонких морщин в уголках её глаз под сердцем щекочет.
Лея переступает порог. Двери смыкаются за спиной с глухим, но звучным хлопком. Джокер лежит, откинув голову на подушку, и как будто бы дремлет. Поспать в перерывах между приступами боли в срастающихся костях и зуда перетянутой жёсткими бинтами кожи — бесценно, и тревожить его совсем не хочется. Но за дверью доктор Чаквас, и она уж точно не выпустит её без разговора.
Коротко вздохнув, Лея беззвучно переступает по уже оттёртому до блеска полу. Кажется, даже в щелях меж плитами не различить мутно-коричневых пятен крови. Пальцы проходятся по лабораторному столу, заваленному обрывками бинтов, раздербаненными упаковками панацелина и выжатыми тюбиками медигеля. Ноготками царапает пустые колбы для анализов — они тоненько звенят, вплетаясь в приглушённое гудение вентиляции.
Стол Чаквас выглядит чуть аккуратней: заблокированные датапады с их медицинскими картами, на терминале — попытки узнать, с чем же «Цербер» смешал стандартные препараты от Вролика. На самом углу: плексигласовая коробка с пулей-пылинкой. И чуть запылившаяся кепка.
Лея ногтем поддевает буквы — впечатаны намертво — и, не удержавшись, залихватски, по-Джокерски, надевает её. Лёгким пинком она отодвигает кресло, колёсики размеренно шуршат по плитам, Джефф морщится, тянется правой рукой протереть глаза — но она плотно зафиксирована повязкой — и кряхтя, открывает их.
— Хай, Джокер!
Лея прячет руки в карманы штанов и неловко покачивается на пятках.
— Шепард! — улыбается Джокер и, едва ли не подпрыгнув на месте, повторяет с придыханием: — Шепард…
Он ёрзает, пытаясь усесться, но когда ты весь перемотан, как мумия, это несколько затруднительно. Лея поправляет подушку и, скользнув ладонью вдоль шеи до лопаток, помогает ему сесть. Кожа у него горячая, влажная, зеленоватая вена на шее крупно пульсирует. Дышит Джефф шумно и редко, и как будто с облегчением выдыхает, когда Лея присаживается на край стола и вцепляется в столешницу вдруг вспотевшими ладонями.
Права доктор Чаквас: как подростки.
— Знаешь, — Джефф щурится на голубоватый свет ламп и ободряюще улыбается уголком губ, — а из меня ещё ни разу не доставали пули. Оказывается, это не очень приятно.
— Даже не знаю, что сказать, — растягивает гласные Лея с усмешкой. — Из меня доставали всего лишь пару раз.
Джефф коротко и рвано смеётся, левой рукой придерживая затянутые рёбра.
— Пару десятков раз, да?
Лея прыскает и, прикусив губу, задирает глаза к потолку, как если бы вправду планировала пересчитать количество побывавших в ней пуль (навскидку, конечно, раз в пять меньше, чем полагает Джокер: умножать шрамы на теле — это по части Грюнта да Гарруса), на самом же деле подбирает слова. С этим в последнее время всё хуже: Лея не может найти слов, чтобы написать пару строк матери, чтобы уверить Эшли в своей преданности Альянсу, чтобы разубедить Джек мстить месту, чтобы Миранду поддержать — где уж ей найти слова, чтобы описать Джокеру беспокойство за него, не обидев, и не облажаться. Дурацкие вопросы вроде «как ты?» или «тебе уже лучше?» отметаются сразу: они не для Джеффа. Для кого угодно сгодятся, чтобы завязать разговор. Не для него. Он воспримет их слишком остро.
Лея Шепард (удивительно!) ещё помнит, как Джокер кричал на неё, едва уловив в голосе толику сомнения, что достиг своего звания усердной работой вопреки инвалидности.
В нём нельзя сомневаться — поняла она уже сильно потом — ему нужно верить…
— Шепард, — трескуче натянутый голос Джеффа вытягивает её из мыслей, — мне, конечно, не привыкать смотреть на тебя снизу вверх. Но шея как-то уже затекает. Может, сядешь?
— Куда?
Джефф недовольно поджимает губы и болтает ногой:
— Давай только без этого. Садись.
Лея покорно присаживается на край койки. Под недовольным взглядом Джеффа несмело пододвигается на уровень его бёдер. Теперь ей отлично видны чёрные подтеки синяков вокруг поломанных рёбер, кровавые мазки в бинтах на ключице, синюшняя припухлость кожи плеча и корочки на губах — такие бывают, когда вгрызаешься в них от боли до боли, чтобы стерпеть.
— Эй, — Джокер, приподнявшись, тянется здоровой рукой ущипнуть её за локоть, и тяжело усаживается обратно, — вот только не надо на меня так смотреть.
— Как? — взмахивает ресницами Лея, старательно отгоняя свербящий на языке привкус пыльного автоматного кофе из давнего лазарета на «Леонове».
— Вот так. Виновато. Сочувствующе. Жалостливо.
— Да я и не думала тебя жалеть!
И тут же, потерев кончик носа, опускает кепку. Оказывается, это в самом деле удобно: когда нечего сказать — достаточно спрятать глаза, а там уж краснеть и сомневаться в тени сколько угодно. Джокер резко выдыхает, едва не срываясь на кашель, и утомлённо качает головой.
Они как будто бы резко махнулись местами: теперь она — пилот с длинным языком, косячащий время от времени и скрывающий саднящее чувство вины за напускным пофигизмом; а он — капитан, который устал разъяснять простые истины.
Даже говорит Джокер будто бы точно так же. Вроде бы размеренно, вдумчиво, только слова съёживаются от старательно скрываемого раздражения (чтобы не обидеть):
— Я знаю, о чём ты думаешь, Шепард. — Лея складывает руки под грудью и недоверчиво хмыкает; Джокер здоровой рукой ковыряет бинты на торсе. — Вот, служит на борту инвалид, за ним особый уход нужен, хотя это, конечно, тоже чушь собачья. Вот чуть не умер, потому что пошёл прикрывать группу высадки. Потому что пошёл прикрывать капитана.
Проницательность Джокера становится утомительной. Лея бы предпочла, чтобы он так и оставался пилотом, пугающим неприличными шутками юную Лиару Т’Сони или осыпающим самой отборной бранью Совет, Жнецов — и всех, кто хоть как-то касается «Нормандию». А он с каждым днём всё больше и больше влезает под одежду, под кожу — в душу. От этого становится зябко.
Лею передёргивает, и Джокер легонько толкает её бедром.
— Это было моё решение, Лея. Я взрослый человек.
Запрещённый приём. Когда он вот так, между прочим, переходит на имена, то невидимая броня невозмутимости Леи вдребезги разбивается, но не наружу, как техническая, а внутрь, больно царапая горло и сердце.
— Ты мог умереть. Это правда, — сжимая подрагивающими пальцами козырёк кепки, Лея тянет его ещё ниже.
— Доктор Чаквас сказала, что если б не «Цербер», я бы лишился руки. И полётов.
— Для тебя это одно и то же.
— Да… — кисло усмехается Джокер. — Но каждый ведь должен делать то, что должен. Или ты уже забыла, о чём мы прошлой ночью говорили?
Жаль, что Джокер не носит шляпу с большими полями — тогда бы не было видно, как лицо Леи пунцовеет пятнами. Она шлёпает Джокера по ноге и укоризненно шикает. Он морщится.
— Да ладно тебе. Что такого-то? Пилот и капитан готовились к высадке неизвестно где. Это нормально.
Лея, покачав головой, озадаченно массирует переносицу. Её жизнь слишком перевернулась — только можно ли сравнивать эту жизнь с той, предыдущей? — лишилась устава, рамок и правил, так что она совершенно не знает, что нормально и безумно, что правильно и не очень.
Приходится верить на слово.
Когда она поднимает голову на Джокера (и козырёк кепки на самый лоб), он ловит её взгляд.
— Не надо меня жалеть, Лея. Пожалуйста.
— Хорошо, — тихо кивает Лея и накрывает его левую руку. — Обещаю. Такого больше не повторится. Только и ты! Лучше не лезь больше под пули.
— Ла-адно. Мне и на «Нормандии» хватает экстрима, — гогочет Джокер, большим пальцем украдкой поглаживая её ногти. — А вообще, может, мне понравилось. Как думаешь, может, мне тоже начать шрамами обрастать? Как Гаррус.
— Боже, Джокер! — фыркает Лея с притворным испугом.
— А что? Разве он тебе не нравится?
— Почему? — ведёт плечом Лея. — Гаррус отличный друг.
— То есть… Его шрамы тебя не привлекают…
— Ты совсем спятил?!
Лея даже подпрыгивает на месте от возмущения и неожиданности, а Джокер, посмеиваясь, с нескрываемым облегчением откидывается на подушки и прикрывает ладонью бесстыжие глаза. Лея шумно дышит, не зная, что возмутительнее: не то попытка Джеффа влезть в её жизнь по всем фронтам, не то неверное истолкование их тесной (она стала гораздо крепче, чем Лея могла даже предполагать) дружбы с Гаррусом, не то лукавый прищур, с которым он на неё косился.
— Ладно, раз тебя шрамы не заводят, не буду кидаться под пули.
— Дурак, — в сердцах фыркает Лея.
— Да, — охотно соглашается Джокер, не отнимая ладони от глаз; и голос его с каждым словом затихает, на место звуку приходит хриплая вибрация, как в пустом эфире. — Но не мог же я позволить, чтобы ты осталась там… Когда вместо твоего голоса я услышал белый шум. Чёрт.
Джокер недоговаривает — замолкает, с силой сжимая глаза. В его чуть ссутуленных, несмотря на фиксатор, плечах, глубокой складке на лбу, плотно сжатых губах и подрагивающей руке Лея наконец узнаёт то, что сумела разглядеть доктор Чаквас, и шумно втягивает сквозь зубы вязкий, химический на вкус стерилизованный воздух медблока.
Лея Шепард не знает никаких слов, чтобы вытравить этот яд из души даже спустя целую жизнь — наверное, их ещё не придумали. Лея Шепард точно знает, что своя боль — самая сильная и едкая, её никому не понять, даже тем, кто прошёл через подобное, потому что у каждого — своё мерило.
И пока Джокер судорожно выдыхает, собираясь с силами, Лея бережно и почти невесомо касается кончиков пальцев его правой руки.
— Ты герой, Джефф. Ты всех спас.
— Херня, — скомканно бормочет он, — ты героиня. Ты всех спасла. А я так… Подставил под удар…
— Действительно. А ты так: просто скатался в ад и обратно. Подумаешь. — Когда Джокер не реагирует, Лея идёт ва-банк: открываться, так до конца. — Я очень переживала за тебя. А Карин сказала, что мы через неё пытаемся узнать, как мы. Вместо того, чтобы поговорить. Как два придурка-подростка. Так и сказала.
Джокер рвано хохочет и охает, хватаясь за рёбра. Морщится и бормочет, что где-то должен быть обезбол, потому что терпеть всё и сразу просто невыносимо. Лея подрывается и находит пузырёк с обезболивающим почти сразу, хотя не такой уж и завсегдатай медблока. Набирает воды из-под крана и вместе с парой таблеток подаёт Джокеру.
Он с облегчением закидывает таблетки в рот, залпом выпивает стакан и чуть ёрзает на подушках, сползая пониже. Слабость и боль ещё никуда не делись — ему нужно поспать. Отставив на край рабочего стола доктора Чаквас стакан и таблетки, Лея встаёт над Джокером, сложив руки под грудью:
— Надеюсь, ты не станешь сбегать.
— Ну вообще-то планы были…
— Джефф! — Лея сердито хмурится, козырёк кепки сползает ниже, её приходится снять. — Пожалуйста, отлежись ещё здесь дня три. Чтобы доктор Чаквас убедилась, что всё срастается и заживает.
— Ладно, — он многозначительно двигает руками (сначала правой: по привычке, потом левой) и многозначительно поднимает брови. — Только ради тебя, Шепард.
Лея с благодарной улыбкой поглаживает Джокера по зафиксированному плечу. Но рука как-то сама срывается, тыльная сторона ладони касается горячей колючей щеки.
Джокер ошарашенно замирает.
— Ты чего?
— Ничего, — качает она головой с необъяснимо счастливой улыбкой. — Лечись, герой.
И Лея, переполненная нежностью, целует Джеффа в висок.