Театр был для Дазая домом. Тем местом, куда он приходил на протяжении вот уже шести лет и где чувствовал себя особенно живым. Учеба давалась ему легко, потому что Дазай с детства был артистичным. Сцена доставляла ему искреннее удовольствие, как и вся эта атмосфера — зрительский зал, узкие коридоры за сценой, гримерные, просторное фойе, снующие сотрудники в процессе работы и коллеги, которые с отдачей проводили каждую репетицию, будь она уже на сцене, за несколько часов до начала спектакля, или еще в репетиционной. Дазая после выпуска чуть ли не разорвали желающие взять в свою труппу, но он выбрал то место, с которого началась настоящая любовь к театру. У Дазая ведь ничего в жизни больше не было, кроме этого… И он бы считал себя абсолютно счастливым, если бы не одно «но».

      — Ну и чего тебе от меня нужно?

      — Новая пьеса, — на стол с хлопком упала папка, — ты забыл в репетиционной, гений.

      — Тебе-то что? Неужели ты так хотел взглянуть на прекрасного меня?

      Дазай откинулся назад, легким жестом убирая за аккуратное ухо темно-каштановые кудри, и взглянул на того, кто нарушил его покой.

      — Я бы наоборот предпочел лицезреть твою смазливую физиономию как можно реже. Всего лишь хотел сказать, что на этот раз главная роль достанется мне.

      — Хм? Что ж, — Дазай нежно улыбнулся, хотя во взгляде не скрывал холодной угрозы, — посмотрим.

      Фёдор Достоевский — его коллега и главный соперник. Талантливый коллега, и Дазай прекрасно видел это, хоть и было до скрежета зубов неприятно и раздражительно. Он и только он мог быть здесь первым. Никто не имеет права вставать рядом с ним. Да и не сможет — такого, как Дазай, невозможно превзойти. Но Достоевский дышит в спину, и нельзя было позволить ему занять это почетное место. Их конкурентная гонка началась около двух лет назад, когда директор взял на работу паренька с иностранными корнями. Как зверька экзотического, который обязательно перетянет на себя все внимание, оставив главную звезду этого места без зрителей. Дазай сначала позлился, потом решил взять ситуацию в руки и узнал, что у этого Достоевского тоже есть зубы.

      — Посмотрим.

      Дазая вымораживала привычка Достоевского зеркалить его движения и мимику — от нежной снисходительной улыбки на чужих губах хотелось избавиться самым жестоким образом. Однако давать волю эмоциям было нельзя. После того, как остался один, Дазай позволил себе раздраженно сжать кулаки. У него не было сомнений в своих силах — эта роль будет принадлежать ему и, возможно, станет одной из лучших.

      На премьеру пьесы придет много влиятельных людей, и Дазай намеревался показать себя с наилучшей стороны. Достоевский в его планы никак не вписывался и должен был остаться на втором плане.

      Когда Дазай собрался и вышел из грим-уборной, в коридорах висела тишина. Время было почти десять, все нормальные люди уже дома были и собирались спать. Дазай тоже собирался, просто не так торопливо. Спустился на первый этаж, где уже почти везде был выключен свет, и отчего-то почувствовал себя неуютно. Словно кто-то шел за ним по пятам и смотрел пристально в затылок. На несколько секунд Дазай затаил дыхание и прислушался, но не остановился. Где-то позади раздавались мягкие шаги по ковровому покрытию.

      Дазай всегда умел держать себя в руках и сейчас, несмотря на то, что по телу расползался страх, сохранял ясность рассудка. Затем резко обернулся и никого не увидел. Спокойствия и уверенности это не прибавило, лишь еще труднее стало шевелиться.

      Это все ерунда.

      Никто не может следить за ним здесь. Дазай списал это на переработку и пообещал себе, что обязательно отоспится, а сейчас нужно скорее добраться до дома. На улице уже было темно и прохладно. Дазай быстро спустился по ступенькам, дошел до своей машины и не стал больше задерживаться. В магазин по пути домой не было желания заезжать.

      Распределить роли получилось в течение недели, однако с главной возникли проблемы — Дазай и Достоевский настолько хорошо подходили, что принять решение оказалось не так уж легко. Оба были свободны и согласны играть, но место было одно. Если один ее займет, другого поставят на второстепенную, менее важную роль. Перспектива оказаться на втором плане тоже никого не устраивала, потому им назначали пробы.

      На них Достоевский косо посматривал на Дазая и криво улыбался. За последние несколько дней паранойя обострилась, поэтому нервы начинали шалить. Дазай бы с радостью врезал по его смазливой мордашке. Создавалось ощущение, будто эта театральная крыса что-то знает и коварно помалкивает. Наверняка решил насесть на Дазая, чтобы тот не мог нормально работать. Оставлять это без внимания в планы Дазая никак не входило — он вознамерился поставить его на место и старательно игнорировал все провокационные нападки.

      У Достоевского, стоило признать, отлично получалось строить из себя светлого и чистого человека. И на пробах он играл безупречно — главный герой, наследный аристократ, подходил ему так хорошо, что даже Дазай невольно на него засматривался. Легкие жесты руками были совсем непринужденными, слова слетали с губ тягуче, точно принадлежали ему самому, и взгляд надменно-снисходительный так шел образу. Достоевский и в жизни не слишком отличался манерами от того, кого играл сейчас на сцене.

      Дазай откинулся назад в кресле, раздраженно обмахиваясь сценарием. На секунду их взгляды пересеклись — холодные, вызывающие. Дазай всем телом прочувствовал искру, что вспыхнула на доли секунды, но не уступал, и Достоевский первый отвел взгляд, продолжая монолог. Дазай видел реакцию режиссера и художественной руководительницы — на их лицах отражалось полное удовлетворение, которое обычно им было несвойственно. Если с Мори Огаем все было понятно, то положительная реакция придирчивой Озаки Коё не могла не вызывать неприятного предчувствия. Однако Дазай не собирался поддаваться — наоборот мысленно настроил себя на то, чтобы выйти и сыграть в десять или даже сто раз лучше этого Достоевского.

      Но как бы Дазай не старался, вызвал на лицах Мори и Озаки исключительно недоумение. И не оттого, что сыграл плохо, а потому что сыграл не лучше и поставил их перед трудным выбором. Сидеть и смотреть на остальных у Дазая не было желания — все настроение мигом испортилось, и он отправился в грим-уборную. Делать там было нечего, только прятаться от чужого внимания и продумывать план дальнейших действий. В коридорах сейчас было слишком тихо, и эта тишина непривычно давила. Еще и неудача на пробах… Раздражало, что даже этого было недостаточно, чтобы обойти Достоевского, а ведь Дазай и так старался изо всех сил. У него не хватало неприличных слов, чтобы выразить свою злость. Сдаваться было нельзя.

      Дазай собрался открыть дверь, как его руку с силой перехватили. Сразу же подумалось, что преследователь наконец осмелился показаться, тем не менее в следующую секунду перед ним возник тот, кто портил настроение побольше всяких маньяков. Достоевский выглядел раздраженным и никак не пытался этого скрыть, как делал обычно. Он быстрым движением прижал Дазая к стене и заглянул в его глаза.

      — Ты можешь даже не пытаться, — голос Достоевского был тих и устрашающе холоден, — только попробуй встать у меня на пути.

      — Твои угрозы достойны дешевой бульварной пьесы, — Дазай заулыбался, ничуть не пугаясь. — Ты бы слышал себя со стороны: так низко опускаться до угроз. Неужели так не уверен в себе?

      Достоевский тут же отпустил его и спрятал руки в карманы длинного черного кардигана, отступая на несколько шагов назад. Редкие пряди выбились из полухвоста и лезли в лицо, но он не спешил убирать их. Слова Дазая подействовали на него отрезвляюще.

      — Я более чем уверен. В отличие от тебя. Сразу примчался ко мне угрожать, — продолжал веселиться Дазай, — как будто здесь начальная школа.

      — Тебе бы точно подошло амплуа клоуна-друга, который не более чем смешное дополнение к главному герою, — Достоевский вздернул нос и нагло улыбнулся. — Это все, на что ты можешь сгодиться. Не обижайся.

      — Ты пожалеешь о своих словах.

      — Посмотрим.

      Достоевский подмигнул Дазаю и оставил его одного нервно кусать губы. Было необходимо ударить что-нибудь, желательно посильнее. Дазай сдержался. Не хватало еще испортить себе руки. Так его точно не поставят на главную роль.

***

      — То есть, у тебя все-таки перелом?

      Через строгость в голосе Мори слышались шок и непонимание. Дазай сидел в буфете, довольно поедая мандзю, и наблюдал за происходящим в коридоре. Вид ему открывался превосходный — режиссер расхаживал из стороны в сторону с телефоном. Довольство Дазая, который приложил свою изящную руку к случайному падению Достоевского с лестницы около часа назад, вполне легко объяснялось. Штанги на ковровых дорожках в их театре не всегда хорошо закрепляются и имеют свойство сбиваться в самых неожиданных местах. Жаль, что кому-то не повезло. Как-то неудобно получилось — до премьеры у них три с половиной месяца, а актер, метивший на главную роль, сломал ногу и не может являться на репетиции. Дазай был спокоен — его план протекал чудесно. Рано Достоевский расслабился, упиваясь уверенностью в своей победе. Теперь это место просто некому отдать — исключительно Дазаю, он ведь точно справится.

      Разговор продлился не слишком долго, однако за ним последовал другой — Мори был обязан обсудить это с Коё, которой сегодня не было в театре. Время Дазай выбрал весьма удачное — за день, когда должны были утвердить актерский состав.

      Когда Мори освободился и подошел, Дазай спокойно пил кофе, но увидев его, тут же встрепенулся.

      — Что-то серьезное?

      — Ушибы, сотрясение, перелом лодыжки, — озадаченно ответил Мори, — со смещением. Около трех месяцев он не в строю. Повезло, что больше ничего не сломал.

      Дазай встревоженно его слушал и тихо вздохнул на последних словах.

      — Мне жаль, что так вышло… Я бы не смог так долго прожить без сцены.

      — Ты-то больше всех сочувствуешь ему, — Мори снова уткнулся в свой айфон, хмурясь. — Не волнуйся, теперь тебе придется поселиться тут.

      В душе Дазая запрыгали радостные зайчики, хотя внешне он оставался все таким же сочувствующим и кивнул на заявление Мори, который снова кому-то звонил.

      — У меня нет времени, но ты понял свою задачу.

      — Конечно, Мори-сан, — важно кивнул Дазай, глядя, как режиссер удаляется, и бросил ему вслед: — Я обязательно навещу Фёдора в больнице!

      Мори на это торопливо рукой замахал, мол, дел у него много и нет времени на болтовню. Дазай был и не против — у него теперь нарисовались другие заботы, в которых он был готов утонуть с головой.

      С тех пор, как Достоевский ушел на больничный, паранойя Дазая почти улеглась — за ним больше не следили, и он мог выдохнуть с облегчением. Это помогло ему как следует сосредоточиться на своей работе. И, конечно, за все то время, пока Достоевский находился в больнице, Дазай так и не навестил его. С одной стороны хотелось прийти, чтобы позлорадствовать, с другой — не следует открыто дразниться. Наверняка Достоевский и так чувствует подвох в случившемся, только у него нет каких-либо доказательств причастности Дазая, а укреплять подозрения не стоило. Нужно играть неприятеля до конца и проявлять полное безразличие к произошедшему.

      Театр был тем местом, где постоянно кипела жизнь не только на сцене, да и за кулисами. Дазай знал, какие есть змеи и сплетники среди его коллег, хоть и сохранял со всеми неплохие отношения. Он знал, что мало кому по-настоящему нравится, знал, что говорят о нем, и старательно строил благоразумного. У него даже друзья были, особенно среди более молодых актеров и актрис. Они-то в нем и души не чаяли.

      За спиной шептались о том, что не просто так Достоевский споткнулся, но это были всего-навсего догадки. Все видели, какие у него отношения с Дазаем. Эти оба словно делили театр на два лагеря и делали вид, что не замечают этого — их будут обсуждать всегда, менять свое мнение и, возможно, настраивать кого-то за или против, а прекратить это никак не получится. Тема травмы Достоевского быстро затихла, едва появился слушок о романе одной из актрис и гримера. Тем более у Дазая совсем не было времени и сил — все уходило на выучивание роли и репетиции. Ему это всегда давалось не так уж и сложно, но в этот раз он поставил цель превзойти самого себя.

      Месяцы до премьеры и сама премьера прошли без историй. Новый спектакль ожидаемо поднял большой шум и внимание театральных критиков, которые в большинстве своем хвалили Дазая. Что они там писали об остальных — ему было совершенно все равно. Его больше будоражил факт, что билеты теперь раскупали быстрее, и это мотивировало работать больше и лучше, совсем забывая и о Достоевском, чей больничный неожиданно затянулся.

***

      Стоя перед дверью в квартиру Достоевского, Дазай чувствовал себя до невозможного глупо и злился. Хотелось плюнуть, развернуться и уйти. Но тогда на работе ему еще больше насядут на шею. Достоевский не выходил на работу уже около недели после того, как его больничный закончился, и даже не отвечал на звонки. А мог бы прийти посмотреть спектакль или хотя бы посетить репетицию, пока находится на реабилитации. Как будто была вина Дазая в том, что Достоевскому это все не интересно! Вряд ли с ним случилось что-то серьезное, крысы ведь живучие. Оклемается и сам приползет. Лучше, если вместе с заявлением об уходе.

      Дазай замечтался, эти мысли немного подняли ему настроение, и уже с охотой нажал на звонок. Около минуты реакции не было. Пришлось позвонить снова. Дазай вообще начал сомневаться, что Достоевский дома. Время всего семь вечера, может быть, он во всю где-нибудь развлекается. Хотя Дазай думал, что этот человек не умеет этого делать. Глупая это была идея, и пусть потом начальство будет ругаться — Дазай не видел смысла стоять здесь, а когда уже развернулся в сторону лифта, дверь в квартиру приоткрылась.

      Достоевский был одет в растянутый спортивный костюм и выглядел так, будто беспробудно спал несколько дней. Даже жалость своим видом вызвал, но всего на пару секунд.

      — Нужно поговорить, — не растерялся Дазай, видя, что первым Достоевский не заговорит.

      Вместо ответа тот скрылся в квартире. Дверь не закрыл, негласно приглашая войти. Дазай этим тут же воспользовался. На ходу он снял плащ и оставил его в прихожей на вешалке, которую едва нашел без света. Здесь было слишком душно.

      В коридоре было темно, как и в гостиной, куда побрел Достоевский. Точно крысиное гнездо — из-за сваленных в кучи вещей создавалось ощущение захламленности. Дазай бы заявил, что его дом ожидаемо походит на помойку, будь у него подходящее настроение. В памяти невольно зашевелились воспоминания о прошлом, когда и его жилье приходило в подобное состояние, но все эти мысли упорно прогонялись и сменялись другими. Например, где бы устроиться — Достоевский так и не сказал, куда можно сесть. Дазай пришел к выводу, что раз это неважно, то можно немного подвинуть плед на краю углового дивана и сесть на освободившееся место. Тем более, сам Достоевский устроился чуть дальше там же.

      — Я пришел, чтобы узнать, — осторожно начал Дазай, следя за реакцией, — как ты. Все беспокоятся о тебе.

      — Особенно ты, — Достоевский прикусил заусенец на указательном пальце.

      Вокруг его ногтей уже не осталось живого места — все было обкусано до крови, — и сами ногти были грубо обгрызены под самый корень. Раньше Дазай не замечал за ним такой привычки. Руки Достоевского всегда были ухоженными, слишком идеальными для мужчины, а тут… Видеть его таким почему-то оказалось тяжело.

      — Никто не виноват в том, что произошло. Я пришел не злорадствовать.

      Достоевский бросил на него взгляд из-под лохматой челки, а в следующую секунду быстро схватил Дазая за ворот рубашки. Он был не похож на самого себя, отчего по телу шли мурашки. Стало не по себе.

      — Ты думаешь, что я не знаю, что это был ты? — прошептал Достоевский угрожающим тоном, а через секунду его тон сменился на отчаянный: — Конечно, таким как ты все дается легко. Ведешь себя, как избалованный ребенок, не обращая внимание на окружающих и на то, через что проходят они. Потому что ты, Дазай, хоть и ублюдок, но талантливый. Или от того ты и ублюдок, что из-за своей особенности ставишь себя выше других? Да даже если бы ты не подставил меня, все равно бы получил эту чертову роль.

      Дазай, который сначала старался держаться холодно, под конец этой тирады совсем растерялся. Он смотрел в красные от бессонницы глаза Достоевского и не мог ни пошевелиться, ни ответить. Для него этот человек всегда был подобен ему — иначе Дазай бы так не переживал оказаться в его тени. И подобное откровение… слишком шокировало его. Оказывается, все совершенно не так, как он всегда думал, и это осознание болезненно сдавило сердце. Не от разочарования, а от собственной глупости.

      — Вряд ли ты можешь себе представить, как много я работал просто ради того, чтобы поступить в актерское. Я и двух слов не мог связать, когда передо мной было хотя бы три человека. Но сцена, — Достоевский осекся и плотно сжал губы, пытаясь сдержать поток мыслей, которые ему бы хотелось высказать.

      Наконец он небрежно оттолкнул Дазая, подтянул колени к груди и бросил тихое «уходи». Достоевский выглядел жалко. Видимо, месяцы, проведенные на лечении повлияли на него не лучшим образом. Даже Дазай, так искренне ненавидевший его, яснее почувствовал сожаление. Найти достойного конкурента было не так-то просто. Сначала Дазай был рад считать себя самым лучшим, хотя признавал, что с появлением Достоевского будто очнулся от своих грез и понял — своего потолка он не достиг. Природный талант и характер не имеют смысла без тщательной работы над собой. Достоевский, усердно работавший, чтобы достичь уровня, не мог не восхищать.

      Где-то там, в душе, Дазаю стало стыдно за свое нечестное поведение.

      — Ты не лучше меня, — фыркнул он, не желая закрывать тему. — Твои преследования вынудили меня ответить.

      Достоевский снова метнул в него затравленный взгляд. И долго молчал, обдумывая что-то. Дазаю стало еще более неловко. Наконец тишина была нарушена тихим шепотом:

      — Я ничего не делал.

      — То есть?

      — То и есть. Но это уже не имеет значения.

      Теперь задумался Дазай. Пока он молчал, Достоевский потер рукавами кофты лицо и попытался убрать с лица волосы. Кажется, пусть он и высказал не все, немного успокоился и переключился на другие мысли. В голове Дазая же все спуталось в один клубок колючих шерстяных ниток — за что ни потяни, обязательно где-то появится новый узел и пальцы от попыток распутать будет саднить. Одно можно было сказать точно — Достоевский не лгал. И Дазаю слабо верилось, что причиной его нынешнего состояния был перелом, хотя судить об устойчивости психики почти незнакомого человека было крайне трудно.

      — Я расскажу тебе, если пообещаешь свалить, — вдруг сказал Достоевский, дождался от Дазая кивка и отвернулся к зашторенному окну. — Меня преследовали. Когда я вышел из больницы. Мне было тяжело выходить из дома, поэтому я пользовался доставкой, но иногда… Вряд ли бы ты стал этим заниматься.

      К беспокойству Дазая прибавилось раздражение. Если Достоевский не следил за ним, то скорее всего это был тот, кто хотел подставить его.

      — Тогда тебе тем более нужно взять себя в руки, — уверенно заявил Дазай через какое-то время, поднялся на ноги и подошел к окну, чтобы расшторить его. — Если этот человек хотел избавиться от тебя через меня, то должен пожалеть об этом.

      Свет апрельского дня быстро заполнил комнату, и теперь Дазай смог в полной мере оценить масштабы царившего в ней бардака. Уборки тут до конца дня, и это он еще не видел, в каком состоянии была кухня. Достоевский щурился и пытался отвернуться от света, но не уходил с насиженного места. Наверное, будет против помощи, и Дазай вознамерился не принимать отказов, несмотря на то что пообещал уйти.

      Все же, он был очень виноват.

***

      Уговорить Достоевского вернуться в театр оказалось сложно, потому что Дазай не отличался умением подбадривать и утешать людей. Он всю жизнь был последним эгоистом, и не просто так — для него это стало единственным способом прийти к хорошей жизни. У него никого не было, и жить для себя не было зазорно. Его не тяготило это одиночество, а давало простор для творчества и всего остального. И понять Достоевского Дазай мог не со всех сторон: его по-детски восхищал тот факт, что все качества коллеги были результатом тяжелой и долгой работы, с другой стороны он прекрасно знал по себе, насколько сильно неудачи и психологическое давление могут повлиять на человека. Оказывается, что на самом деле Достоевскому очень далеко до пафосной суки, какую он из себя строил, и Дазай убедился в этом, пока навещал его несколько дней после того первого визита.

      Теперь они вместе поднимались в репетиционную, и Дазай чувствовал волнение Достоевского, который то и дело кусал губы, потому что не мог взять в рот руки, или нервно перебирал пальцами рубашку.

      — Чего ты так переживаешь? Тебя не было всего четыре месяца.

      — Это очень много, — тихо и устало сообщил Достоевский. — Неуютно.

      Дазай закинул руки за голову, демонстрируя расслабленность, и хитро заметил:

      — Неуютно будет, когда мы появимся там вместе.

      — Ты издеваешься?

      — Чуть-чуть.

      Он почувствовал на себе раздраженный взгляд Достоевского, но успешно проигнорировал его и даже открыл дверь, пропуская вперед. Успел даже шепнуть ему, чтобы вел себя как и всегда, хотя думал, что кто-то вряд ли заметит легкое потепление между ними. Не хотелось показывать изменений. Если недоброжелатель будет там, то это вряд ли сыграет им на руку.

      Вести себя непринужденно и игнорировать существование друг друга оказалось не так просто — трудно было кидать взгляд на Достоевского как можно реже. Хотя чего на него смотреть-то? Сидит тихо у окна и наблюдает за репетицией. Иногда когда свое слово вставляет, можно колко посмотреть на него и для вида бросить что-нибудь язвительное в ответ.

      Дазай дождался, пока все уйдут из репетиционной, и подошел к Достоевскому, который все это время сидел на стуле и наблюдал за остальными. Вид у него был уставший, наверняка хотелось уйти, но его никто не тревожил. Все просто сочувственно на него смотрели все это время, и никто так и не подошел. Дазай был даже этому немного рад — наверняка сочувствие многих было наигранным.

      — Мы можем идти.

      Достоевский кивнул, хотя вставать явно не спешил, поэтому Дазай прихватил второй стул и сел рядом.

      — Что-то болит?

      — Да, ногу немного ломит, — Достоевский поделился почти шепотом, явно не слишком желая признавать своей слабости.

      — Тогда, — Дазай оживился, — давай ее мне.

      На недоуменный взгляд он ободряюще улыбнулся и жестом поторопил. Достоевский колебался. Потом недоверчиво поднял ногу, а Дазай сразу помог уложить ее на своих коленях. Он, не дожидаясь возражений, снял с него замшевую туфлю, затем подвернул штанину в серую клетку и стянул носок. Достоевский, настороженно наблюдавший за этим, слегка вздрогнул, когда чужие пальцы коснулись обнаженной стопы, и на удивление даже не стал сопротивляться. Это немного льстило Дазаю, а еще грело душу — видимо, не так уж сильно ему не доверяют и тем более не ненавидят. Если бы это был не Достоевский, то ему было бы плевать.

      — Вряд ли это поможет.

      — Сиди спокойно, — Дазай уверенными умелыми движениями сначала начал разминать пальцы.

      Взгляд случайно упал на щиколотку — она показалась слишком тонкой и хрупкой. Сам Достоевский обладал стройным телосложением, и Дазай невольно представил, как за секунду ломается его лодыжка. И насколько это может быть больно. Касаться его ноги оказалось приятно — особенно, когда прохладная кожа стала согреваться под пальцами.

      — Я все еще зол на тебя, — Достоевский отвернулся, чтобы не смотреть на чужие действия.

      — Понимаю, — Дазай медленно перешел к стопе. — Тебе необязательно прощать меня, я делаю это не для того.

      — Я тебя знаю.

      — Вряд ли.

      Они оба замолчали. Дазай и сам не был уверен, для чего начал это, — внутри слабо билось чувство вины и злость на свою глупость. Конечно, не потому что он поставил на место Достоевского, а потому что позволил кому-то сделать из себя марионетку. Дазай совсем не хотел помогать зачинщику и вставать на его сторону — по крайней мере, потому что тот сделал все втихую. И раз Достоевский снова вернулся в театр, этот кто-то наверняка попытается навредить снова. Возможно, опять с помощью Дазая.

      — Как ты думаешь, кто, кроме меня, точит на тебя зуб?

      — Я ни с кем не общаюсь. Понятия не имею.

      Дазай удивленно взглянул на него. Достоевский выглядел слегка смущенным, хоть и пытался скрыть это. У него дрогнули губы, словно он хотел их поджать, но удержался. Дазаю казалось, что дела обстоят иначе, и теперь пришлось задуматься самому. Сразу на ум никто не приходил.

      — Ты ведь сейчас наблюдал за ними.

      Достоевский удовлетворительно кивнул:

      — Ничего особенного не было. Ты бы и сам заметил. Возможно, тебе стоит обратить внимание на своих недоброжелателей.

      — Я подумаю и над этим тоже, — Дазай взялся одной рукой за его пятку и второй провел по ребру стопы, помассировал подушечками пальцев щиколотку.

      Достоевский слегка напрягся от такого и даже повернулся к Дазаю. Тот даже не отреагировал на это и продолжил мягко растирать кожу.

      — Достаточно, — наконец прервал его Достоевский, — мне уже лучше.

      Дазай последний раз провел рукой по чужой ноге и потом помог опустить ее, чтобы обуться. Он не был уверен, что Достоевский сказал правду — хотя надеялся, — но не хотел доставлять дискомфорт своей настойчивостью.

      Еще было светло, когда Дазай вернулся домой. Этот день оставил в нем легкое беспокойство, несмотря на то что все прошло гладко. Странный осадок то ли от разговора с Достоевским, то ли от происходящего мешал как следует отдохнуть. А отдых был необходим, ведь послезавтра у него был спектакль, и нужно было сосредоточиться на нем. Времени на сон совсем мало, а тут еще и прилипчивая бессонница.

      Почему-то на следующий день Дазаю пришла мысль, что Достоевский обязательно должен прийти на спектакль. Именно поэтому он названивал ему с самого утра, пока ехал в театр, а потом еще около часа забалтывал, чтобы уговорить. Достоевский, которого этот звонок разбудил, пусть и был недоволен и раздражен, трубку не вешал и в конце концов все-таки согласился. Благодаря этому остаток дня Дазай был кристально спокоен.