Медленно тлеющая сигарета мерцала приглушёнными ржавыми огоньками и, выкуренная уже на две трети, обжигала удерживающие её пальцы. Костлявые, измождённые, с тёмно-синими сплетениями вен и бледной, почти землистой, кожей, они должны были принадлежать мужчине в годах, но уж никак не молодому человеку двадцати четырёх лет.

Молодому человеку, который с наступлением рассвета вынужден был потерять всё и знал об этом, но ничего не мог уже изменить. Да и не хотел особо, потому что внутренний огонь, что тлел в нём короткими ночами под гулкие басы тяжёлого рока и взмётывался снопами жгучих искр вместе с каждым порывистым движением уличной танцовщицы, в этот раз угас окончательно. Угас по вине той, кто сама же его и разожгла.

Феликс ждал пробуждения девушки с покорностью приговорённого, коротая последние минуты в одиночестве над дремлющим городом, и мечтал, чтобы солнце никогда не взошло. А его удивительная незнакомка — никогда не покинула его.

Но летом в Париже светало рано, и первые лучи вот уже робко касались поднебесья, добавляя монотонной синеве бледно-жёлтых оттенков и знаменуя начало нового дня. Агрест же, наоборот, постепенно мрачнел всё больше; вбирал в себя серость тающей ночи и жил не прошлым или настоящим, но недалёким будущим, где вновь оказывался в беспросветном одиночестве.

И если раньше оно едва ли могло напугать его, то теперь казалось смерти подобным — ни крепкие сигареты, ни скрипучий голос квами уже не смогут помочь. И думать о чём-то, кроме тихо посапывающей в его постели девушки, Феликс не мог себя заставить, и раз за разом мысленно возвращался к ней. К его прекрасной, загадочной и бесконечно жестокой незнакомке.

Выпустив облачко сизого дыма в воздух, он тяжело облокотился о перила и устало потёр переносицу.

Не любовная неудача беспокоила его, хотя и она тоже неприятно оцарапала мужское самолюбие, но сама девушка. Маринетт. Всё вышло совсем не так, как парень предполагал. И закончилось тоже хуже некуда.

Сначала танцовщица, к явному его неудовольствию, показалась Агресту просто искательницей новых острых ощущений. Будучи сестрой Бриджит — если это не было ложью или поводом повернуть разговор в нужное ей русло, — она нисколько не походила на неё, уж точно не характером, но зачем-то преподнесла себя именно так; цинично сыграла на его чувствах — знала ли? Или наудачу поразила в самое сердце? — и попыталась чуть ли не сразу же затащить его в постель. Но в её ломаных экспрессивных жестах Феликс заметил некую неоднозначность — и не поверил ей, но затаил дыхание в ожидании последующих шагов.

И даже украдкой поймал себя на мысли, что при других обстоятельствах такая игра пришлась бы ему по вкусу.

А её повышенное внимание к магическому кольцу, преотвратно завуалированное под случайные прикосновения, и глухой звук удара увесистого предмета о пол, стоило ей сбросить юбку, и вовсе навели его на дурные мысли.

Маринетт могла оказаться всего-навсего журналисткой, аморальной и алчной до сенсаций, и играла свою роль до последнего, в упор отрицая правду. Подтверждалось это и тем, что она бесцеремонно сняла повязку с глаз и с нездоровым интересом всмотрелась в его лицо. А Феликс…

Феликс терпеливо ждал, медлил и нарочно дразнил её, желая — искренне желая, — чтобы девушка остановила его, чтобы не позволила произойти тому, что уже произошло, и не выглядела в его глазах всего лишь обыкновенной фривольной девицей со вполне конкретными недвусмысленными намерениями; чтобы не разбила его сердце вдребезги и не станцевала на кровоточащих осколках последний эффектный танец или хотя бы была осторожнее: не порезала ног об острые грани и не запачкала гольфов; и чтобы те две недели, что она была его мнимым утешением и путеводной звездой в беспросветном мраке опостылевших дней, для неё тоже что-то значили.

Агрест был готов принять её любую: лживую, фальшивую насквозь и равнодушную к нему, — и знал, что это неправильно. Но продолжал дарить ей восхищённые взгляды и нежные улыбки, надеясь хотя бы на долю мгновения уловить проблески взаимности.

И не находил в её глазах ничего похожего. А потому мучительно медленно выгорал изнутри, целуя её губы; губы, которые он так страстно вожделел, и которые отвечали вяло, неохотно и с запозданием.

Маринетт была в силах одурачить его сладкими речами и будоражащими кровь танцами, но её губы не могли лгать. А Феликс мечтал не отрываться от них целую вечность и немногим больше, и прогибался под гнётом вины и необъяснимого омерзительного чувства, будто бы он принуждал её к чему-то.

Девушка могла попросить его о чём угодно, и он бы с унизительной преданностью выполнил её просьбу любой ценой. Но она не просила — она приказывала и щедро сыпала скрытыми угрозами.

И парень, скрепя крошащееся сердце, сдался и последовал её сценарию.

В какой-то момент он увлёкся, потерял голову, утратил контроль над собой и просто позволил событиям идти своим чередом; разозлился на её игривый легкомысленный тон, обиделся и отчасти раздосадовался, но даже тогда не повёл себя грубо. Он пытался чувственно, но настойчиво растормошить её, и потерпел неудачу. Впервые Агрест не только брал, но и отдавал взамен; впервые хотел, чтобы и партнёрша прониклась близостью и ответила на его ласку с не меньшим пылом и горячностью, но Маринетт осталась равнодушна.

Она как будто разом замкнулась в собственных мыслях, стала напряжённой и скованной. Словно происходящее не было её инициативой; словно жертва здесь — она. И её откровенно слабые, натянутые мотивы «благодарности» не заслуживали внимания, но правды девушка так и не открыла. И Феликсу ничего не оставалось, кроме как отступить, давясь прогорклым привкусом бессилия и разочарования.

Он мог бы отказать ей. Он должен был настоять на своём и не принять её условий. Но Агрест боялся, что она воплотит угрозу в реальность и исчезнет теперь уже точно навсегда. Он был очарован ею, и тем больнее было осознавать, что сам он ей не был нужен нисколько.

Но и сейчас — особенно сейчас — ничто не мешало Маринетт упорхнуть прочь и оставить его с горстью разрозненных воспоминаний и раскроенным на части сердцем. А у него, по крайней мере, хотя бы останется память об этой ночи, и Феликс уже был благодарен ей за это.

Теперь он знал её имя, знал даже, где находится пекарня её родителей — при условии, что она и впрямь дочь пекаря Дюпэна, — и мог бы попробовать выстроить с ней отношения как Феликс Агрест, если бы девушка не сняла повязку и не увидела его лица.

Она предупредительно перекрыла все пути и тайные лазейки и лишила его даже этой хрупкой возможности сблизиться с ней. Как будто знала о его чувствах и действовала на опережение. Как будто считала, что вправе растереть в пыль руины его жизни.

Запрокинув голову и уставившись в неумолимо светлеющее небо, парень выдохнул новую порцию дыма.

С рассветом Маринетт исчезнет из его жизни навсегда.

Он был глупцом, надеющимся на чудо, но иллюзий больше не питал. И лучше бы он и дальше таился в тени, чем явил себя ей и окончательно всё испортил.

Затягиваясь сигаретой, Феликс лениво подумал, что получить удар ножом в спину — не худший из вариантов развития событий. Ему было жаль Плагга, но, если девушка заберёт кольцо, квами будет избавлен от одиночества. Париж наконец-то освободится от набившего оскомину бывшего героя, а рекламным щитам перестанет грозить испепеление Катаклизмом.

Всем стало бы легче. Всем, даже ему самому.

Позади тихо скрипнула дверь, а за этим звуком последовали другие: негромкие шаги, лёгкие, едва ли слышимые. Агрест опустил глаза к сигарете и задумчиво посмотрел на пожёванный фильтр. Хотел бы он обернуться, чтобы в последний раз увидеть очаровательные голубые глаза, но побоялся спугнуть девушку. Что бы она ни решила, мешать ей он не станет.

Маринетт замерла, а Феликс мысленно подбодрил её, чувствуя на языке не проходящую горечь пепла:

«Ну же, смелее…»

И, точно услышав его, девушка сделала последний шаг, но вместо резкой боли Агрест почувствовал лишь невесомое прикосновение: его талию обвили её руки, и Маринетт робко прижалась щекой к его спине. Давая аванс их странным недоотношениям. Давая ему призрачную надежду на лучшее будущее и будто бы добавляя цвета тоскливым полутонам грязно-синего неба.

Феликс почувствовал, как его пальцы начинают дрожать сильнее обычного, а сердце оглушительно бьётся.

— Ты ведь за этим здесь? — спросил он наугад, боясь ошибиться и необдуманными словами оттолкнуть девушку, но ещё больше — попасть в самую цель и разочароваться окончательно, и, быстро стянув талисман, вложил его ей в руку. — Могла бы просто попросить.

Маринетт напряглась и крепко стиснула кольцо, а Агрест с тоской и болезненным удовлетворением понял, что не прогадал. Но вместо того, чтобы так же молча уйти, как и появилась, она вернула ему Камень Чудес почти сразу же, а в довесок к нему вручила ещё и браслет. Его краденый браслет с шармом, покрытым налётом ало-чёрной эмали.

Феликс провёл подушечкой большого пальца по тонкой цепочке украшения и тяжело вздохнул. Разговор обещал быть непростым.

— Расскажи мне о ней, — тихо попросила Маринетт, и парень невесело усмехнулся.

— Так вот что тебе действительно было нужно? — Он недоверчиво приподнял бровь и обернулся к девушке, но та упрямо уткнулась лицом ему в спину и на зрительный контакт идти отказалась. Обнажённая, укутанная одной лишь простынёй, она смотрелась преступно соблазнительно, и Агрест с видимым сожалением вернулся к созерцанию панорамы Парижа. — И что, стоило оно того?

— Пожалуйста, расскажи, — терпеливо повторила Маринетт, проигнорировав колкость.

Её тон был спокойным, лишённым раздражения и скрытой агрессии, но взволнованное придыхание выдавало его обладательницу с головой: она переживала не меньше, чем сам Феликс. И парень не стал противиться.

Её просьба — самое меньшее, что он мог для неё сделать.

— Ну, тогда слушай, — размыто начал он и решительно вмял сигарету в пепельницу, мысленно давая себе обещание бросить курить и уже заранее представляя торжествующее выражение мордочки Плагга. Этот хитрый упрямец всё-таки дождался своего.

А Агрест вдруг понял, что многое отдал бы, только бы каждое утро встречать вот так: в объятиях девушки, которую любит до полного затмения сердца, — и никак иначе.

Широкая полоса света обрамила горизонт и разводами жидкого золота высветлила последние тёмные оттенки небосклона. Знойная удушливая ночь наконец-то закончилась. Забрезжил рассвет.