***

Когда Хёнджину было десять, он играл на улице и дрался с соседними мальчишками, дергал девочек за косички и все его ноги и руки были в синяках.

«Ни единого живого места!» — ругалась мать, замазывая очередную гематому мазью и цокая, в то время как маленький Джисон глядел своими большими наивными глазами прямо в хенджиновы и так невинно моргал, пытаясь понять, что происходит. На его щеках был шоколад и руки были испачканы от и до в мамином креме, и Хенджин смеялся так громко с этого, потому что выглядело правда смешно.

Джисон, честно говоря, никогда не был умным. Но сейчас ему десять, как было Хёнджину восемь лет назад, и он должен бы уже понимать, что к чему хотя бы чуть-чуть. Но в его голове Хёнджин и музыка, книжки и наушники в ушах, а ещё он страдает фигней и довольно часто плачет, потому что чувствительный очень.

Хёнджин не любит сравнивать, но лучше бы Джисон продолжал обмазываться шоколадом и мамиными кремами, а не страдать от неразделенной любви к, на минуточку, своему старшему брату.

В его, джисоновом, дневнике, на смятых листах виднеются желтые пятна, высохшие капли слез и совсем чуточку — крови. На смятых листах написаны любовные послания, полные надежд и мечтаний, нарисованы рисунки — слегка угловатые и, возможно, совсем детские, но душевные, пробирающие до дрожи и размытые.

На листах, что бледнее молока, акварель и гуашь смешаны, а листья приклеены неравномерно. Хёнджин усмехается. Джисон глупый. И совсем немного влюбленный.

Кажется, Джисон до сих пор помнит тот ритуал, который он делал с Феликсом, иначе бы на листах не имелось бы крови. Хенджин улыбается и на кончиках пальцев чувствуется покалывание. Должно быть, устал.

Откладывая дневник в сторону, парень ложится на кровать и вздыхает. Прикрывает глаза, мечтая выспаться, но знает, что это невозможно. По крайней мере, не сейчас. Не сегодня. И не завтра. И не на этой неделе. Не в этой жизни.

Усмехается. В школе завал, на подработке тоже. И дома родители, что не дают возможности отдохнуть.

Иногда хочется помереть.

— «Это нормально, такое бывает», — говорит отец, — «Вот как станешь старше и прекратишь сидеть без делу — всё сразу пройдет. У тебя просто не будет времени на этот бред», — говорит отец. И Хенджину хочется смеяться: громко, так, чтоб до хруста в позвонках, чтоб до слез. Идиотизм. Почти безумие.

— Х-хён? — дверь открывается и тоненький джисонов голос разрезает тишину. — Хён, расскажи мне что-нибудь, — мальчишка забирается на кровать, ложится почти что на самого Хенджина и почему-то ждет. Джисон всегда ждет. С детства он носил статус «ждуна» и терпел издевки других мальчишек, когда Феликс буквально был готов поразбивать им всем носы. — Хен…

— Ну что? — раздраженно отвечает старший, — Джисон, отстань. Я практически не сплю, не живу, не отдыхаю. Почему ты, зная всё это, всё равно лезешь ко мне? — повышая голос, спрашивает Хенджин с долей ярости. А после, стыдясь своего поведения, чуть тише и спокойнее произносит: — Я устал. Уйди.

И Хёнджин слышит всхлипы, слышит как разбивается маленькое, совсем юное, мальчишеское сердце. Слышит, как хрустят под обувью осколки детских мечт и не может ничего поделать. Ему стыдно, он зол на себя и его сердце тоже разбито.

Но это нормально. Когда мы растем, нам всегда бывает больно.