Онью

Джинки знает, что Ликим любит рисовать. Он часто видит, как она задумчиво чиркает что-то на любых подвернувшихся листках, проваливаясь при этом куда-то за пределы реальности. Даже когда они сидят в кафе, она умудряется разрисовывать салфетки такими узорами, что официантки потом просят оставить их себе. Ликим на такие заявления криво улыбается и почти не глядя отмахивается, а Джинки в который раз убеждается, что она не ценит свой талант. Вернее, ценит, но слишком уж критично.      

Увидев, как Ликим в очередной раз рвёт густо зарисованный альбомный лист, Джинки цыкает от досады. Ему хочется подойти, перехватить её руки и прижаться губами к ладоням, а потом до потери сознания убеждать её, что она зря так переживает по поводу своего творчества. Однако это они проходили ещё на первом году знакомства. С тех пор Ликим вообще перестала показывать ему свои рисунки.      

— Опять неудача? — спрашивает он.      

Ликим дёргается. Она сжимает губы, качает головой и устало растирает ладонью лицо, вызвав в Джинки прилив любви. Не удержавшись, он подходит, кладёт ладонь на её плечо и со всей возможной нежностью целует в макушку. Он надеется таким образом дать ей понять, что он всегда тут, всегда готов поддержать и помочь, даже если ничего не понимает. И Ликим, сжав пальцами его запястье, молчаливо отвечает: «Я знаю, спасибо».      

Вздохнув, Джинки возвращается к незаконченной песне, но краем глаза всё равно видит, как Ликим опять берётся за карандаш. Болезнь безупречности не лечится — это Джинки знает по себе. Но он уверен, что однажды Ликим всё-таки превзойдёт свои ожидания. И он совершенно точно будет рядом, чтобы порадоваться её успехам.

Джонхён

Джонхён не считает себя обидчивым или излишне ранимым. Годы на сцене научили его тщательно фильтровать любую информацию, поэтому он привык быть и на вершине, и на самом дне. Поэтому неудачи его по уже выработавшейся привычке не вгоняют в уныние, а наоборот — побуждаются двигаться дальше, стараться сильнее, добиваться успеха.

Однако на Саюн эта схема, кажется, не действует. Она стоически не переносит чужого вмешательства в своё творчество и частенько предпочитает спрятаться и затаиться, а не открыто показывать наработки. И Джонхён, конечно, старается уважать её желания, но когда она двадцать шестой раз подряд отказывается показывать ему рисунки, он чувствует себя ребёнком, которому запрещают лезть в вазу с печеньем, несмотря на образцовое поведение. Это по-детски, глупо и всё прочее, но внутри против воли поднимается волна возмущения. Ну как так-то? Почему же она настолько сильно стесняется?

— А я вот, между прочим, тебе все свои песни показываю, — уже не сдерживая обиду в голосе, говорит Джонхён.

Саюн, вздрогнув, крепче сжимает пальцами альбом.

— Я благодарна тебе за доверие, но это не тот случай, когда можно сравнивать. — Она отводит взгляд.

Джонхён подбирается, чувствует, как дыхание перехватывает от негодования.

— Это ещё почему? Какая разница между твоим и моим творчеством? Ну, в смысле, это же творчество — значит, для каких-то целей оно существует.

Саюн нервно улыбается.

— Ты прав, но твои песни действительно великолепны, чего нельзя сказать о моих рисунках. Они просто… недостаточно хороши, чтобы ты тратил на них время. В смысле, я хочу создать что-то такое, чтобы ты восхитился, а это, — она с видимым сожалением смотрит на альбом, — не дотягивает до нужного уровня.

Джонхёну кажется, что его челюсть отвисает до самого пола.

— Ты же сейчас шутишь? — неуверенно уточняет он, но Саюн мотает головой.

Джонхён в замешательстве взъерошивает волосы ладонью. Он знает, что когда она так стискивает зубы и хмурится, спорить бесполезно, поэтому с шумом выдыхает и прижимает ладонь ко лбу. Его не покидает ощущение, что она его разыгрывает, ведь нельзя же настолько не любить своё творчество, но…

Снова глянув на Саюн, Джонхён пару секунд раздумывает, затем пересаживается ближе и стискивает её в объятиях.

— Я не буду на тебя давить, — буркает он, когда она в изумлении поворачивается. — Но это совсем не значит, что я не хочу увидеть твои рисунки. Очень хочу, и меня задевает твоё отношение к ним.

Застыв на миг, Саюн расслабляется. Она улыбается, прижимается к Джонхёну и, чмокнув его в щёку, клятвенно обещает:

— Я постараюсь не заставлять тебя долго ждать.

Кинув полный любопытства взгляд на альбом в её руках, Джонхён тоже улыбается. Пока что ему хватит и этого. Наверное.

Ки

Кибому кажется нечестным, что у Джилин есть от него тайны. Он в курсе, что она рисует, в курсе, что рисует неплохо, однако с самого начала отношений — а это без малого почти год — он так ни разу и не видел её творений. Его это обижает до дурацкого желания топать ногами и канючить, поэтому когда Джилин в очередной раз скрывается в отвоёванной под мастерскую комнате, он ужом просачивается следом в надежде хотя бы краем глаза увидеть, что же она там делает.

Однако когда Джилин уже берётся за скрывающую холст ткань, Кибом нечаянно толкает бедром столик с художественными принадлежностями и оглушающе громкий скрип ножек рушит всю конспирацию. Джилин, вздрогнув, резко оборачивается, ужас в её глазах моментально пропадает. Подбоченившись, она морщит нос.

— Ким Кибом, как не стыдно!

Кибом цыкает. Вот засада! Отвертеться точно не получится, а лучшая защита — это нападение.

Обиженно насупившись, он скрещивает руки на груди и сердито отвечает:

— И почему это мне должно быть стыдно? Не у меня тут целая куча тайн!

Услышав это, Джилин на миг замирает в ступоре. Видно, что она с величайшим трудом осмысливает его слова, потому что в них столько же логики, сколько в его внезапной смене настроения. После чего прищуривается и с видимым напряжением выдавливает:

— Ты о чём?

Кибом, криво усмехнувшись, тыкает пальцем в холст.

— Об этом! Мы с тобой скоро триста дней с момента начала отношений будем праздновать, а ты так ни разу и не показала, что именно рисуешь! Знаешь как обидно?!

Лицо Джилин медленно вытягивается. Сделав шаг назад, будто в попытке закрыть холст спиной, она неожиданно отводит взгляд и нервно прячет руки за спиной.

— Да там и показывать-то нечего, — бормочет она в замешательстве, но Кибома это только сильнее раззадоривает.

— Ты торчишь тут по три часа в день, — ехидно фыркает он, — и, сдаётся мне, для «нечего» это слишком много.

Щёки Джилин бледнеют. Она переступает с ноги на ногу, беспомощно оборачивается и, вздохнув, нехотя произносит:

— Ну, вообще-то это далеко не первая моя картина.

Теперь приходит очередь Кибома оторопело таращить глаза. Он быстро обводит взглядом небольшую комнатку, но гор холстов и набросков ожидаемо не замечает.

— И куда делись остальные? — осторожно спрашивает он.

— Выбросила, — с пугающим спокойствием отзывается Джилин.

У Кибома пропадает дар речи. Нет, он в курсе, конечно, что она — перфекционист, каких поискать, но это уже слишком.

Прижав пальцы к переносице, он ошеломлённо выдыхает:

— Даже не знаю, что сказать. — Снова глянув на Джилин, он хмурится. — И почему?

— Потому что они мне не понравились, — совсем тихо шелестит она. — У меня ужасно получается, халтура какая-то, да и вообще…

Запнувшись, она замолкает, опустив голову, и Кибом, ни секунды не раздумывая, делает шаг вперёд. Прижав Джилин к себе одной рукой, он тянется второй к холсту и со всей осторожностью стягивает плотную ткань. Открывшееся полотно на миг ослепляет его живыми яркими красками и потрясающей композицией, поэтому когда уткнувшаяся носом в его шею Джилин начинает дрожать, он улыбается.

— А мне вот очень нравится.

Джилин почти неслышно всхлипывает.

Минхо

Минхо не любит проигрывать. Он всегда добивается желаемого, чего бы ему это ни стоило, поэтому он первый в спортивных соревнованиях, первый там, где хочет быть первым, и когда Тхиян в очередной раз отказывается показать ему свой альбом для набросков, он решает взять дело в свои руки.

Для начала Минхо усыпляет бдительность Тхиян показным равнодушием. Он демонстративно занимается своими делами, копается в телефоне, смотрит футбол по телевизору. А затем, когда она увлекается и забывает про находящуюся прямо под боком опасность, выхватывает альбом из её рук. По-мальчишески радостно захохотав, он взбирается на стол, хотя в этом нет необходимости, ведь Тхиян и так едва ему до подбородка достаёт, и поднимает руки вверх.

Взвизгнув от неожиданности и обиды, Тхиян какое-то время пытается стащить Минхо со стола, чтобы забрать у него альбом и насовать зуботычин за наглость, но быстро понимает, что тягаться с такой силищей бесполезно. Поэтому она останавливается, смотрит на него с остужающей любой триумф обидой и сумрачно бросает:

— Да подавись ты.

Отвернувшись, она уходит в спальню, оставив Минхо с ощущением, что ни черта это не победа, а самое настоящее поражение. Желание даже вскользь пролистать альбом и удовлетворить, наконец, любопытство испаряется без следа вместе с хорошим настроением. Минхо слезает со стола и на цыпочках подкрадывается к двери в спальню. Медленно надавив на ручку, он просовывает голову внутрь и, заметив скукожившийся на кровати комок из одеяла и негодования, неожиданно чувствует себя виноватым. Таким виноватым, что хочется немедленно отмотать время назад и наступить себе на яйца, чтобы сейчас не было так мучительно стыдно.

— Ну что, счастлив? — ехидно спрашивает Тхиян, не поворачиваясь к нему. Чувство вины становится в разы сильнее.

Минхо вздыхает. Шагнув за порог, он подходит к кровати, присаживается на самый край и кладёт возле комка альбом. Высунувшаяся из него рука моментально утаскивает добычу внутрь.

— Я его не открывал, — говорит Минхо, опустив взгляд.

— Зачем тогда сделал это? Чтобы меня позлить? — разобиженно отзывается Тхиян. — Поздравляю, ты преуспел.

Минхо зарывается пальцами в волосы и снова вздыхает.

— Да нет же! Мне просто стало интересно, что же ты такого там рисуешь, если не хочешь показывать мне.

— Письки мужские, — буркает Тхиян.

Минхо от неожиданности подскакивает.

— Серьёзно?! — в полнейшем шоке выдавливает он, однако из комка вместо внятного ответа вдруг доносится зловредный издевательский смех.

— Ага, — на порядок веселее говорит Тхиян, — тебя сонного фоткаю и с натуры рисую, а потом продаю за бешеные деньги в интернете.

Минхо пытается рассердиться за скабрезные шуточки, но вместо этого фыркает и, повернувшись, обхватывает комок обеими руками.

— Извини, что перегнул палку, — со всей честностью говорит он.

— Извиняю, — хмыкает в ответ Тхиян, — но, будь добр, надевай всё-таки на ночь трусы, а то ведь я могу не удержаться.

Тэмин

Тэмин пытается не обижаться на скрытность Ёльши. Он уговаривает себя, что дуться на подобное — детский сад и вообще не стоит нервов. Подумаешь, рисует что-то там и не хочет показывать. Подумаешь, не доверяет ему — наверняка боится резкой критики или ещё чего-нибудь. Он сам через это проходил на заре своей карьеры.

Однако, несмотря на все логичные доводы рассудка, сложившаяся ситуация всё равно напрягает его. Напрягает настолько сильно, что однажды его терпению всё-таки приходит конец.

Застав Ёльши в обществе карандаша и скетч-бука в один из не самых прекрасных вечеров, Тэмин ненавязчиво подсаживается рядом. Некоторое время он наблюдает за тем, как грифель карандаша скользит по бумаге, а затем Ёльши, заметив его, поспешно захлопывает альбом. Будь день менее напряжённым, тренировки — менее тяжёлыми, а настроение — менее сумрачным, он не обратил бы на это внимания. Однако сейчас он чувствует невероятную усталость, что вкупе с очередным отказом делиться своим творчеством вызывает внутри шквал негативных эмоций.

Тэмин не говорит ни слова напрягшейся Ёльши. Тяжко вздохнув, он хватает её за плечи, наклоняется вперёд и неожиданно всем весом обрушивается на неё. Вызванный эффектом неожиданности ступор играет ему на руку, так что Ёльши не сопротивляется ровно до момента, пока не понимает, что оказывается в ловушке. Приём, на самом деле, грязный, но теперь у неё не остаётся шансов вывернуться, так что Тэмин спокойно берёт оставшийся беззащитным скетч-бук и открывает его на первой попавшейся странице.

На Ёльши это действует, как укол адреналина в сердце.

— Нет! — вскрикивает она и принимается активно ёрзать. — Не смотри, пожалуйста!

Тэмин в ответ лишь меланхолично устраивается поудобнее.

— И почему же? — прохладно уточняет он, пытаясь понять, чем вызвана такая паника. Хардкорного порно в альбоме нет, телефонов других мужчин — тоже. Небрежные наброски выглядят торопливыми и местами нелепыми, однако даже Тэмину с его скудными познаниями в рисовании хватает сообразительности понять, что если это довести до ума, получится сногсшибательно.

— Потому что там ничего не готово! Так нечестно! Не смотри-и-и! — задушенно пищит Ёльши, всё ещё безуспешно дёргаясь под ним.

Тэмину из-за её реакции становится вдвойне обидно.

— Интересно получается: я тебе, значит, намётки будущих песен показываю, даже если они совсем сырые, а ты не хочешь делиться набросками. И ты говоришь, что я поступаю нечестно?

Ёльши резко перестаёт сопротивляться.

— Всё не так. Я не «не хочу» делиться, мне стыдно показывать тебе, — она кривит губы, — это.

Тэмин переводит изумлённый взгляд с альбома на неё.

— В смысле?

— В смысле, мне не нравится то, что у меня получается! — выпаливает Ёльши. — Я стараюсь, но всё равно выходит ерунда. На фоне твоих даже самых сырых наработок это херня! Я не хочу, чтобы ты думал, что твоя девушка — бездарь.

Обида так быстро отступает, что Тэмину на мгновение становится смешно. Непонятно, кто из них больший ребёнок: он со своими претензиями или она со своей неуверенностью.

Он перемещается в более удобную позу и, отложив альбом, заключает натужно сопящую Ёльши в объятия.

— Значит, судя по твоим словам, мне тоже нельзя расслабляться, — мурлычет он, зарывшись носом в её волосы.

— То есть? — смущённо уточняет она.

Тэмин улыбается.

— Ну если я вдруг начну выдавать халтуру, ты будешь считать меня бездарем.

Услышав это, Ёльши опять деревенеет на несколько долгих секунд, затем взрывается негодованием:

— Сдурел?! Ты не бездарь! Даже думать о таком не смей!

Однако Тэмин её уже не слушает. Крепче прижав её к себе, он от души смеётся.