Иногда, когда стук дождя Города Слëз пробирается сквозь маску к самому мозгу, а лапки совсем не ищут себе работы, взгляд Эмилитии упирается в потолок. Тогда её тело тяжелеет, любимая маска давит на голову, а любимое платье натирает хитин. Тогда Эмилития думает, было ли у неё что-нибудь другое вообще, кроме этой маски, этого платья и этих стен.

Снаружи бродят мëртвые стражи, но их шаги растворяются в дожде. Они уже не пугают. Со временем уже ничего не пугает. Кроме, разве что, того, что стены рухнут, рычаг не сдержит дверь и их хозяйка падёт под могучими ударами тех, кто снаружи. Только эти мысли возвращают под маску улыбку.

То, что она боится смерти, значит, что она живëт. То, что она думает, значит, что живëт. Но сколько она живëт? Видела ли хоть что-нибудь ещё? Она смотрит картины воспоминаний, написанные своей же лапкой, но находит на них лишь дождь и стены. Стены и дождь. И какую-то страшную, страшную обиду, которая слишком велика для этого дома. И выхода ей нет, и довольствия тоже.

Дождь давит и счастливый смех (который царапает, царапает свой же слух так, что хочется маску сдавить), и свои шаги. Дождь давит тишину, и, закрывая глаза, Эмилития видит лишь его. Теперь нет ничего, кроме покоя.

Наверное, это вечность и есть. Тягучая, монотонная, когда нет никого, кроме себя, стен и дождя. Всë остальное исчезло в грëзах, чуме и времени. А что было?.. Были балы, были кушанья, были источники в Доме Наслаждений… Интересно, стоит ли он ещё? И можно ли вспомнить к нему дорогу?

Но в памяти лишь туман. Не вспомнить ни тепла, ни ласкового голоса, ни вкуса любимой пищи… Даже причины, по которой оказалась заперта здесь. Что же осталось тогда? Своë имя (но не имя рода), дом, который не смогли позволить себе те, кто снаружи, и… Дождь. Бесконечный, бесконечный дождь.

…но это такие мелочи, что о них и думать смысла нет. Нет, нет, ей уже ничего не нужно. И не жалуется она ни на что: ведь у неё есть самое главное. Жизнь и разум, заключëнный а здоровом теле. А всë остальное приложится. И не надо ни о чëм жалеть.

Ведь вечность, которую она в минуту отчаяния может назвать проклятьем, для любого другого жука есть благословение. Бытие лучше смерти.

Но почему-то хочется, чтоб этому благословению настал конец. И хочется, и страшно, ведь нет иного конца у вечности, чем смерть.

Пусть же судьба никогда не услышит этих мыслей. Ведь она может исполнить их.