Эмилития просыпается с грохотом, от которого сотрясается сама земля. Но она слышит, всё ещё слышит тугое движение шестерëнок и скрип двери, которым не потонуть, не раствориться, не исчезнуть незамеченными для беспокойной души… Но теперь ей остаётся лишь смотреть, как её защита падает вновь.

Страшные мысли о том, как зайдёт страж, как замахнëтся он могучим гвоздëм своим почти предстают перед глазами, как живые.

Почти.

Эмилития не решается спрятаться под одеяло. Не решается она и надавить на рычаг. Что-то подсказывало: он не поддастся больше. Даже гвоздь стража не заставит его сдвинуться с места. Дверь не защитит, уже ничего не защитит. Это конец.

Но не слышно дыхания мëртвого, от которого можно скрыться лишь во сне. Остаётся лишь дождь. Дождь и её собственные вдохи.

Неужели грохот это?..

Ведь никто не приходит. Даже шагов не слышится.

Но сама она шагнуть не решается. Ещё нет, ещё стоит немного подождать — вдруг чума, что ведёт тела, все ещё тут?.. Вдруг вспомнит она, вдруг увидит незапертый домик и тогда… Но, раз пришла тишина, то не лучше ли будет отправиться к ней? А, может, она и не явится вовсе. Почему?.. В стенах дома этого не узнаешь.

Хуже уже не будет.

Не сразу, нет, не сразу Эмилития бросается в дождь. Она позволяет телу окунуться в предчувствие прохлады — давно, давно забытой. Лишь сейчас понимает она, как жарко было в стенах. И сама мысль о возвращении в них угнетает её.

А раз так, то не пора ли сделать шаг?

…о, Черв. Как давно, Черв, как же давно дождь — не душ, нет, совсем не душ! — не касался её. Как давно Эмилития не знала этой грубой холодной влаги!.. Так пусть же она омоет, пусть всë смоет, пусть растворится в ней… Пусть позволит вспомнить, что она всё ещё жива.

И будет теперь жить дальше.

Она далеко не сразу замечает тело стража. Даже дождя не хватает, чтобы его унести, а потому, когда Эмилития опускает голову, она не вздрагивает. Он уже не поднимется — нет, нет, не поднимется. Эмилития оглядывается по сторонам: кто-то грохнулся прямо на тушу аристократа, кто-то шлëпнулся рядом.

И никто, никто не взглянул на неё.

Потому что все они мертвы.

И теперь этот район — этот город — принадлежит ей и ей одной.

Но пока она лишь смотрит на тушу могучего стража и усмехается самой себе. Даже мëртвое тело внушало ужас, и заставляло задуматься: какая сила смогла его одолеть? Уже сбить с ног такое непросто, а убить… Но Эмилития знала ответ. Болезнь ушла, а вместе с ней — и подобие жизни. Теперь этот жук нашёл покой, все они нашли.

А Эмилития продолжит жить.

Кто-нибудь наверняка пнул бы труп — в отместку за страх, за страдания, за тоску. Но Эмилития — не кто-нибудь. Она лучше, она выше этого. Теперь — по-настоящему, по праву живой. А живым следует уважать смерть: даже такую, даже проигравшую.

Пусть Черв упокоит их души. А Эмилития пойдёт дальше.

Ей под силу узнать шпиль Дома Наслаждений, а дорога вспоминается сама собой. Вспоминается, как шла она сама с дорогими жуками… Которых в её вечности нет и не было. Их имена растворились в дожде.

И потому она идёт, не задевая ни единого тела на пути. Она не смотрит на них, не хочет узнавать в них знакомых. Это прошлое, которое теперь ушло навсегда.

В лифте, хвала Черву, никого нет. Вспоминается, как раздражалась она от долгого пути наверх, но теперь это ничто по сравнению с пережитой вечностью. И звук его механизмов кажется настоящей музыкой. А шаги по кафелю лишь дополняют её звучание.

Жаль только, не слышно больше ничьего голоса. Сцена пуста, и лишь сухие розы окружают сцену… Но это ничего. Даже такой скупой вид навевает сладостные воспоминания, и вот уж розы пахнут вновь, жуки вновь замирают перед сценой…

…и вот звучит голос Мариссы.

Лишь одно теперь изменилось — теперь Эмилития более не садится на самые дальние места. Теперь и она может насладиться шоу так, как всегда хотела. Теперь бояться слухов нет нужды. Нет нужды притворяться.

Теперь есть лишь она и сладостный голос Мариссы, который поёт только для неё. И слëзы, слëзы, текущие под маской. Но теперь это не печаль вечности. Теперь это радость жизни.

Теперь она свободна от каменного кокона.

Еë вечность наконец окончена.