Кошки всегда приземляются на четыре лапы. Скара тоже приземляется, только на нос, потому что для него закон не писан. Ну или потому, что он хронический неудачник.
Шерсть чёрного цвета без проблеска какого-либо другого уже поставила на нём клеймо, и почему-то приметы работают всегда против него, хотя казалось бы.
Спорить со старейшиной деревни ёкаев в качестве порыва затянувшегося пубертата в какой-то момент ему кажется отличной идеей, вот только кубарем катиться с почти отвесной горы — неприятно. Неприятно быть избитым, когда кто-то из людей видит у него кошачьи уши и хвост. Неприятно голодать неделями и спать в заброшенных домах или в лесу.
Тут даже превратиться в кота, чтобы выпросить у сердобольной женщины хоть немного еды, не поможет: все знают, что зрачки у ёкаев — человеческие.
А люди глупые. Люди жестокие. Люди ненавидят всех, кто от них хоть немного отличается, и не имеет значения, шестой палец это на руке или кошачий хвост.
И не то чтобы его дома всегда ждали с распростёртыми объятиями: мать, уважаемая старейшина, от людей отличается только происхождением, отношение к людям у неё такое же радикальное, как и у них к ёкаям. Любой человек, попавшийся ей на пути обречён на смерть в муках. И любому несогласному — дорога…
Да, кубарем с горы.
Ну, хоть не голову с плеч, и на том спасибо.
Ему никогда не везло, и за свои девятнадцать лет он не привык получать что-то хорошее в подарок от судьбы. Поэтому, когда он знакомится с человеком, который не пытается его убить, он не верит, что в том нет подвохов.
Человек, который, как позже выясняется, носит приятное слуху имя Казуха, находит его на грани истощения в собственном сарае. Он бережно берёт маленькое, сопротивляющееся, процарапавшее острыми когтями несколько бороздок на нежной коже, тельце на руки — Скара тратит последние силы, чтобы превратиться — и несёт в свой дом.
Казуха добрый — это видно невооружённым взглядом; от него приятно пахнет летним бризом, Скара не уверен, что точно знает, что это, но уверен, что этот самый «летний бриз» ощущается точно как Казуха; и руки у него для того, кто работает с землёй, удивительно мягкие. Скара очень удобно лежит на его коленях и бессовестно пялится на его глаза цвета обожжённых солнцем кленовых листьев, пока тот обрабатывает его нос, и, если бы коты могли краснеть, Скаре было бы ещё более неловко, чем за вот эту ситуацию в целом.
Бдительность он не теряет, внимательно осматривает дом: ничего особенного, стол с двумя стульями, отдельная комната за дверью в конце коридора, на который он бросает взгляд, когда пытается вырваться из плена чужих глаз, пара окон, с форточками и деревянная дверь, которая изнутри запирается на щеколду.
Что ж, люди глупые. О безопасности они ничего не слышали.
Казуха о его размышлениях ничего не подозревает, напевает какую-то выдуманную песню про подобранного кота, бережно промывая рану какой-то шипящей и щиплющей жидкостью, из-за чего так хочется вонзить когти ещё и в бедро, которое так соблазнительно близко.
Но что-то его останавливает.
Он не может выделить, что именно стало решающим фактором, то ли мягкий добрый взгляд, то ли рука, аккуратно почёсывающая его за ухом, то ли тарелка вкусного рыбного супа, который разогревался, пока ему обрабатывали рану, а, может, и всё вместе.
Тарелку ему ставят на стол, и Скара, так и не поняв, едят людские домашние коты прямо на столе или Казуха всё-таки не так наивен, как показалось, и терпеливо, склонив голову набок, ждёт, что он вот сейчас перед ним примет свою человеческую форму, прыгает на скрипнувший под ним стул, а потом и на стол и, принюхавшись к ароматному супу, начинает есть.
Казуха смотрит внимательно, не отводя взгляд, будто наблюдает за представлением, похожим на те, которые в деревне ёкаев устраивают на двенадцатую луну, и Скара это представление ему обеспечивает. Кусочки рыбы и картошку он вытаскивает лапой, поддевая и подтаскивая к краю тарелки, намеренно разбрызгивает бульон вокруг и надеется, что его безмолвное послание: «Ждёшь чего-то из ряда вон? Получай» принято к сведению. Он ловит себя на мысли, что ему хочется, чтобы Казуха разозлился, показал того человеческого монстра, о которых любит говорить его мать, но Казуха просто…
Смеётся.
И это ещё больше раззадоривает.
Скаре спешить некуда, времени у него навалом, так что он делает целью своей жизни довести его.
Он съезжает по занавескам, исполосовывая их, а Казуха спокойно их снимает и говорит, то ли сам себе, то ли обращаясь к нему:
— Давно нужно было их поменять.
Скара раздирает в клочки хаори с вышитыми кленовыми листьями, а Казуха молча поднимает уже непригодный для носки предмет одежды и выбрасывает в печь. Почти безжалостно.
Скара прямо на его глазах сталкивает горшок с цветком, который тут же разбивается на осколки о пол. А Казуха, поджав губы и покачав головой, сметает землю и черепки, выбрасывая их в мусорное ведро.
Скара пачкает лапы и оставляет следы на его постельном белье, пока Казуха спит, а тот сонно сгребает его и целует в лоб.
В какой-то момент Скара приходит к выводу, что человечество в лице Казухи просто невыносимо. Хоть в чём-то мать была права. В тот же момент в его голове возникает мысль, что пора уже сбежать, пока его пребывание здесь не привело к проблемам в виде привязанности. Потому что Казуха периодически смотрит на свою находку, подмигивает, когда Скара ест, и улыбается, когда тот в отместку начинает лапой разбрызгивать бульон. Скаре, честно говоря, хочется закрыть глаза, чтобы не ослепнуть, и вовремя, потому что Казуха, видимо, от наплыва чувств гладит его за ухом так нежно, что хочется ластиться-ластиться-ластиться, и мягко целует в пушистый лоб.
Не-вы-но-си-мо.
Идея сбежать сейчас кажется ещё более заманчивой, поэтому Скара всё-таки уходит, как только подворачивается момент, напоследок разбивая окно, чтобы Казуха по нему точно не скучал. Где-то он услышал, что люди злятся, когда портят их вещи, и искренне надеялся, что Казуха, увидев бардак, который он устроил, хоть раз тяжело вздохнёт, раз уж злиться, судя по всему, он не умеет.
Скара себе обещает больше сюда не возвращаться, вот только кто ж знал, что через неделю Казуха снова найдёт его, избитого до полусмерти, только уже в обличье человека.
Казуха перекидывает его руку через своё плечо и, обхватив его за талию, помогает ему идти. Скара на остатках сознания думает, что хорошо бы им не встретить никого из тех, кто его пытался убить.
Признаваться себе в том, что он просто не хочет, чтобы Казуха, этот светлый человек, пострадал, он отказывается.
Слушать его приятно, он почти хочет засмеяться над иронией судьбы, когда Казуха рассказывает будничным тоном, как совсем недавно совсем случайно нашёл измождённого кота с точно такой же царапиной на носу: «Вот странно, не находишь?», но сил у него не хватает, и он теряет сознание.
Приходит в себя он уже в знакомом доме, на всё том же диване, который он подрал ещё в прошлый раз, за что ему почти ни капли не стыдно. Ну, может, совсем чуть-чуть. Казуха, будто всё это время за ним наблюдавший, тут же к нему подходит и, придерживая голову, подносит ко рту стакан с водой.
Освежающая прохлада ещё никогда не была так хороша, как и крепкая рука на затылке.
Скара смущается, когда Казуха, будто по привычке, чешет его за ухом, а потом отдёргивает руку, осознав, что делает. Но момент уже упущен, и теперь Скара понимает:
— Так ты всё это время знал?
Казуха достаёт коробку с лекарствами и начинает обрабатывать раны на голове. Делает он это быстро и почти не больно, лёгкие касания пальцев оставляют тёплый фантомный след. Скаре не по себе от этого молчания, но сказать ему нечего, остаётся только поджать губы, чувствуя, как щёки предательски наливаются цветом.
— Ага, — отвечает просто. Склоняет голову на бок, будто ожидая ответную реакцию. От смущения и чувства стыда за то, что он творил в его доме, Скара пытается не смотреть ему в глаза. Он и сопротивляться не собирается, но Казуха крепко держит его за руку и, понизив голос, с командными нотками в нём предупреждает: — Ты, конечно, как хочешь, но, пока ты не сможешь так же бодро прыгать по занавескам, как до этого, придётся тебе побыть здесь. Только умоляю, не сбрасывай больше горшки с цветами.
Что ж, ёкаи, видимо, тоже не очень умные, потому что Скаре и уходить от него не хочется.
Хочется погладить его по щеке, и он, будто зачарованный, тянет руку к его лицу и замирает, когда его пальцы находятся в опасной близости к разрушению его образа неприступного и строптивого ёкая, а глаза Казухи — очень красивые — распахиваются в немом удивлении.
— Ну, — Казуха берёт себя в руки, щурится и говорит уже с усмешкой, — делай, что хотел.
Кожа его лица мягкая, Скара чувствует, как щёки под холодными пальцами краснеют, оторвать взгляд от прикрытых глаз и россыпи веснушек на лице кажется невозможным. Ощущение, будто проходит вечность, прежде, чем Казуха мягко отстраняется и молча продолжает обрабатывать оставшиеся раны.
Скара слышит биение собственного сердца в висках.
Он никогда бы не подумал, что наблюдать за человеком может так ему понравиться. Он смотрит на собственное отражение в реке, в человеческом облике он тощий угловатый мальчишка с тёмными кругами под глазами, трогает злополучную ссадину на носу, которая уже почти зажила, и вздыхает. В голове только Казуха, и совсем немного места в ней занимает рыбный суп.
Пора возвращаться.
Руки всё ещё болят, на правую ногу всё ещё тяжело наступать, но он самоотверженно вызвался сходить за водой, чтобы подышать свежим воздухом, поэтому плетётся сейчас с ведром, стараясь не пролить слишком много. В лесу — хорошо, пахнет хвоей и мхом, почти как в деревне ёкаев, которую он отказывается теперь называть домом.
Девятнадцать лет ему внушали, что люди глупые и жестокие, и он почти в это верил, только сейчас больше уже не хочется. Сейчас хочется сидеть рядом с Казухой и слушать его истории, просто слушать голос, от которого сердце заходится в бешеном ритме, или смотреть, как он прикрывает глаза, когда играет на флейте, и как меняется его выражение лица, когда он сосредотачивается, но, поймав волну, улыбается, или идти куда-то вместе, на реку за водой или, может, просто гулять по лесу, когда он восхищённо говорит о природе и смеяться над его шутками и умирать от каждой улыбки по тысяче раз.
И целовать его тоже хочется.
Казуху он видит издалека, тот с кем-то громко ругается, и с подступающим к горлу ужасом узнаёт в этом человеке одного из деревенщин, которые его избили несколько дней назад. Воспоминания о случившемся ещё слишком свежи, а он уже почти восстановился, так что ведро вместе с одеждой остаётся у того дерева, за которым он прячется, а он сам, приняв облик кота, уже бежит на крыльях мести к этому человеку.
Не передать словами, какое удовлетворение он чувствует, когда его всё ещё острые когти вонзаются в мягкие щёки человека. Ненависть застилает его глаза, но убивать его Скара не хочет, ему хочется покалечить его так, чтобы он больше никогда здесь не появлялся. И, если Казухе придётся за него извиняться перед этой мразью, бросая на свернувшегося в его руках Скару укоризненный взгляд, — пусть.
Как только опасность минует и человек с залитыми кровью глазами почти что убегает, Скара спрыгивает с чужих рук и, прихрамывая, бежит к месту, где оставил свою одежду. Казуха человек умный, всё-таки, не зря он тогда выбрал именно его сарай, с улыбкой поднимает сброшенную одежду и ведро с водой.
— Спасибо, — он косится на Скару, позволившего себе слабость потереться о его ногу, — хоть я и не особо нуждался в твоей помощи.
Дома пахнет его любимым рыбным супом, разлитым по тарелкам, Казуха ставит ведро у входа и несёт одежду в свою комнату.
— Ты самый вредный ёкай из всех, что я встречал, — слышит Скара через дверь, когда тот оставляет его одного.
— А ты встречал много ёкаев? — вырывается само собой, снаружи слышится смех.
— Достаточно.
Скара открывает дверь, Казуха стоит слишком близко, так, что кожу опаляет его дыханием. Он тянет свою руку к лицу Скары, и гладит его по щеке.
— Оставайся, — делает ещё один шаг, практически касаясь его носа своим, он прикусывает губу и продолжает, — навсегда, не только пока синяки не сойдут.
Скара не может ему ответить, потому что в горле свербит ужасающий комок чувств, всё, на что его хватает, — нерешительно кивнуть, надеясь, что его глаза не блестят от скопившихся в уголках глаз слёз.
К нему никогда так хорошо не относились. Его никогда не любили. Он чувствует чужие пальцы, стирающие слёзы с его щёк, и делает тяжёлый вздох.
— Только, пожалуйста, помни про горшки с цветами, — Казуха говорит мягко, приближается и целует в самый уголок губ, которые сами собой тянутся в глупейшую улыбку.
Люди глупые. Люди жестокие. Люди то, люди это, ему хочется вернуться к матери и снова крикнуть ей в лицо, что она была неправа.
Но — он смотрит на довольно ухмыляющегося Казуху — возможно, в другой раз.