в студии всегда пахнет льняным маслом и воском; всегда шуршат бумага и чьи-то кисти; всегда слышатся тихий шёпот и музыка у кого-нибудь в наушниках. а ещё всегда кто-то размеренно дышит, сидя-стоя-лёжа перед юными художниками; улыбается, утонув в белых складках простыней. здесь, в студии, время всегда замирает, когда кто-нибудь приходит попозировать; студенты забывают дышать, будто боятся спугнуть. иногда рисование кувшинов и пластиковых лимонов надоедает. и альбедо тоже, конечно, не исключение.

он умело орудует карандашом, зажатым меж своих пальцев; два аш. то и дело пробегается взглядом по чужому точёному телу, что будто скульптура, статуя, высеченная из камня. потому что верить в то, что по миру ходит второй аполлон сложно — тело нового натурщика изящно, практически идеально. атлетически сложенное, загорелое, оно притягивает взгляд и не позволяет после его отвести.

альбедо выводит резкие линии, пытаясь повторить это искусство на холсте. но ничего не выходит — словно не поддаётся карандашу; эту скульптуру нужно созерцать лишь вживую, смотря на неё через ограждения в музее. и ни в коем случае не трогать руками. 

но вот он: здесь, перед альбедо, улыбается хитро и щурит один свой единственный глаз, внимательно за всеми следящий из-под пышных ресниц. бери и рисуй сколько угодно, но. 

всё не то, и альбедо начинает заново в тысячный раз. берётся за масло: водит широкой кистью, бережно обводит каждую мышцу, медленно ведёт по жилистым бёдрам, темно-синим взбивает паутину длинных волос, что ниспадают на широкие плечи. альбедо вырисовывает каждую деталь жадно, со страстью хищника разглядывая их на чужом обнаженном теле. пытается запечатлеть на холсте всё, что только на бумагу сможет поместиться. и всё равно получается не так. он будто жалкий подражатель, пытающийся украсть искусство у настоящего мастера; высеченный из мрамора молотком и стамеской, он не поддаётся другим искусствам. и никакие краски, кисти, карандаши и пастель не смогут повторить эту скульптуру, воспроизвести заново. он должен быть лишь в одном экземпляре. 

— а мне нравится. я у тебя красиво получился, - говорит скульптура, когда занятие подходит к концу. альбедо вздрагивает, будто был замечен за какими-то непотребствами; стыд пятнами оседает на бледной его коже. он оборачивается на этот мягкий баритон, и скульптура, именуемая кэйей, улыбается ему самой хитрой улыбкой из возможных, — не составишь мне компанию?

и трясёт пачкой синих мальборо. конечно, составит.

голос у кэйи и правда приятный, а речь складная. она вливается в уши и оседает где-то на подкорке сознания липким мёдом. альбедо больше слушает, чем говорит, много затягивается и звонко смеётся. кэйа зажимает сигарету меж своих тонких губ и собирает длинные волосы в низкий неаккуратный хвост. говорит что-то о работе в конной полиции, флэт уайте, гвидо каньяччи и том, что живет в мондштадте не так много времени. от него пахнет терпкими духами, красным полусладким и розами. почему-то белыми и дикими; такими, что разрастаются кустами и грубо царапают кожу своими шипами, если попробуешь к ним прикоснуться. 

кэйа протягивает ему свою визитку, подмигивает всё ещё единственным глазом и удаляется в осеннюю мглу, запахнув перед этим бежевое пальто. 

а альбедо возвращается в студию, чтобы продолжить работу над искусством. и сидит он так добрых три часа, пока глаза не начинают слипаться, а автомат с кофе — противно пищать. альбедо едет в автобусе с мыслью, что эту картину дописать он обязан, даже если кэйа неосязаем, неподражаем, если он даже не существует на самом деле и является плодом собственного разыгравшегося воображения.

***

курить в квартире было плохой привычкой. а ещё пить так много кофе и рисовать обнаженных мужчин. но альбедо сам по себе плохая привычка, бомба замедленного действия. он был сладким ядом, медленно текущим по венам и горькой конфетой, что скорее хотелось выплюнуть. но люмин почему-то всё равно приходила в его прокуренную квартиру, устало падала на скрипучую кровать и улыбалась. и веяло от неё какой-то прохладой, весенней и приятной, а ещё белыми лилиями и пшеницей. у неё мягкая кожа и шустрые пальцы, забирающиеся под рубашку; у неё хитрый прищур карих глаз и шелестящее на ветру каре, в которое хотелось зарываться испачканными краской пальцами. 

ей нравилось быстро и грубо, чтобы скрипела кровать и заканчивался воздух в лёгких. нравилось брать всё в свои руки, забираться на стройные бёдра альбедо и хвататься за чужую бледную шею пальцами, сжимая под кадыком. нравилось на мелкой кухне, на дощатом полу, в прихожей у стены. альбедо нравился люмин от и до, и люмин альбедо нравилась также. 

секс с ней убивал его и оживлял заново; расщеплял до атомов и молекул, чтобы после вновь обрести оболочку из костей и плоти. люмин была его катализатором, его жизнью и смертью. с ней было потрясающе и ужасно одновременно. она присутствовала и отсутствовала в жизни альбедо одинаково сильно; иногда ее не хватало, иногда — было слишком много.

в её мягких руках альбедо сгорал и вновь возрождался, подобно фениксу; люмин же была в заточении у вечности на его холстах. она была его музой и она же отнимала его вдохновение. а после исчезла окончательно и бесповоротно, оставив только букет белых лилий на широком подоконнике и множество собственных портретов, раскиданных по всей квартире. и без люмин альбедо дышалось легче и трудней; хотелось больше курить в попытке заполнить зияющую, сжимающуюся внутри пустоту. 

а потом на пороге его квартиры появляется кэйа, с полуулыбкой на лице и бутылкой вина в пакете. они курят на кухне, обсуждая верроккьо и мазаччо; альбедо достаёт запылившиеся бокалы, которыми давно никто не пользовался. у него в квартире тихо; по стенам расползаются тени, из полумрака еле дотягиваются до них росчерки каких-то линий. кэйа просит альбедо показать некоторые из его картин. просит рассказать, почему он пишет и как это делает. просит показать сам процесс. и альбедо задыхается, как задыхался от чужих тонких пальцев и тяжести на собственных бёдрах. 

кэйа лежит на кровати, держит в одной руке бокал. свет на его смуглом теле играет тёплыми линиями, ползает туда-сюда при малейшем движении. а альбедо водит в забвении по холсту кистью, когда как в голове звенящая пустота и вакуум. он облизывает губы, на языке оседает горький привкус вина и молочного шоколада. а потом кэйа подзывает к себе, улыбается — но не так, как в студии или подле неё в курилке — хищно; жадность растягивает тонкую линию его губ в усмешку. и альбедо повинуется: медленно приближается к собственной кровати, так и застыв пред этой скульптурой. 

руки у кэйи неприлично горячие; он обнимает его за шею, заставляет присесть рядом. и целуется кэйа медленно, тягуче, что на губах чувствуется это дурацкое вино и отчего-то мятная жевачка. альбедо двигается ближе, прижимается теснее, и изучает чужое тело уже руками — забирается под водолазку, цепляется за талию, после уже бредёт в пьяном танце по бёдрам. а кэйа не сбавляет темпа; проникает своим языком в чужой рот, исследуя, пробуя на вкус. и альбедо задыхается, его лёгкие дерёт жар и подкрадывающийся к горлу кашель. он отстраняется первым, пытаясь отдышаться.

— блядское искусство, - выпаливает он. а кэйа смеётся — низко, прикрыв свой глаз, в полумраке комнаты кажущийся не синим, а чёрным. и всё таким же хитрым. 

а после альбедо скалится, прижимает чужие руки к простыням, нависая сверху. кэйа не сопротивляется, заинтересованно наблюдая за его действиями. 

а своих рук альбедо теперь мало; его интерес, его художник внутри изнывает от нетерпения. он изучает тело кэйи, эту недосягаемую скульптуру губами, языком, зубами. он целует, облизывает, кусает; слышит, как кэйа отзывается на ласки тяжелыми вздохами и довольно улыбается. он запоминает каждую родинку и вену, каждый шрам, чтобы после изобразить на картине. написать эту статую максимально правдоподобно. превзойти его скульптора, природу, зевса и лето, да кого угодно. 

альбедо украдёт его в собственный мир; закроет на ключ в своей пыльной и прокуренной квартире. утопит это точеное тело в формалине, чтобы — навечно оно осталось таким. а кэйа, кажется, не против; он всё также усмехается своими приоткрытыми тонкими губами, а потом приподнимается и вновь целует альбедо, так нежно и тягуче, намереваясь отплатить за ласки. 

кэйа терпелив и нетороплив; он томно смотрит, томно улыбается, томно снимает с альбедо одежду. проводит на пробу языком по его члену и усмехается на тихий вздох. 

альбедо не знает, где такому учат полицейских-натурщиков и, наверное, не очень хочет знать. он откидывается на подушки, сжимая и разжимая простыни в своих пальцах. а кэйа сосёт ему всё также медленно, но старательно. и отстраняется, как только альбедо скулит, что сейчас, сука, кончу. рано — говорит уже кэйа и целует куда-то в уголок губ.

трахается кэйа также неторопливо, как курит, пьёт вино и рассказывает про шардена или каналетто. альбедо прячет его взлохмаченную прядь волос за ухо и много, много ругается после, когда кэйа ускоряется. да, да, черт, пожалуйста, ещё — тараторит альбедо, когда в черепной коробке, прямо в вакууме, бесшумно взрываются целые галактики. он сжимает чужие плечи, откидывает голову на россыпь подушек, и волосы его пшеничными росчерками ложатся на наволочки. 

а потом они резко меняются позициями, а потом снова, и эта ночь является им двоим слишком долгой, тёмной и жаркой. осенний ветер рассыпает стопки со скетчами, что покоятся на полу, пробираясь через открытое окно; забирается куда-то под кожу, во внутрь, и старательно так, гаденько, выворачивает всё наружу. напоминает альбедо, кто он на самом деле и что из себя представляет. ты монстр, альбедо. не забывай — шепчет над ухом и противно, едко хихикает.

***

утро встречает альбедо вечными лилиями, что застыли на подоконнике, словно их застали врасплох, и холодным дождем за окном. альбедо курит на кухне долго, параллельно неохотно жуя сендвич. в доказательство, что эта ночь действительно была, остались лишь засосы с царапинами на теле и этюд в тёмно-синих тонах. один из. кэйа там улыбается своей хитрой ухмылкой и держит бокал с вином в одной из рук. 

о том, что кэйа вообще существует, живет и дышит, а не является плодом его сумасшедшего воображения, говорит множество скетчей смуглого тела в альбомах, чужое бежевое пальто в прихожей и тот факт, что альбедо, в отличии от самого кэйи, мазаччо не нравится.