Идти каяться государю Алексей решил после ужина. Правда, у него промелькнула мысль ничего не говорить и решить проблему какой-нибудь Вестью о «большом секрете», но Михаил отговорил. И правильно. Не нужно копить долги, тем более те, которые можно отдать.

— Проходите, Алексей Константинович, — приветливо кивнул государь, когда адъютант пригласил Шувалова в кабинет — Как ваше самочувствие?

— На удивление. Такое ощущение, что могу горы свернуть.

— Горы не надо, пусть стоят, — усмехнулся Алексей Романов.

— А что надо? — в тон спросил Шувалов.

— Хоть какой-нибудь успех. Хоть самый малый, — признался Алексей Николаевич. — Мы третий месяц отступаем, и моральный дух в армии совсем упал. Офицеры держатся только на чувстве долга, а солдаты — на приказе. Дезертирство уже стало проблемой, пусть ещё не повсеместной. Но если срочно не переломим ситуацию, то будет очень плохо. Мы больше не можем себе позволить сдавать города. Сегодня по фронтам ушел приказ: «Держать позиции». Если что-нибудь можете, Алексей Константинович…

— Могу, — кивнул Шувалов. — Варя, дайте гитару.

Третьи сутки в пути, ветер, камни, дожди,

Всё вперёд и вперёд рота прёт наша, прёт!

Третьи сутки в пути, слышь, браток, не грусти,

Ведь приказ есть приказ — знает каждый из нас.

И на рассвете вперёд уходит рота солдат,

Уходит, чтоб победить и чтобы не умирать.

Ты дай им там прикурить, товарищ старший сержант,

Я верю в душу твою солдат, солдат, солдат.

Пока Алексей пел, Дёмина, стоя за спиной, стенографировала. Ещё минута ей понадобилась, чтобы расшифровать сокращения в полноценный текст, и на стол государю лёг блокнотный лист.

— Вот так просто, Алексей Константинович? — удивился Романов. — Просто потому, что захотели?

— Без противника стало гораздо легче. Ещё бы знать: кем он был? А то не очень приятно чувствовать себя ответственным за смерть человека, вина которого лишь в том, что из него вырастили оружие.

— Ни в коем разе, Алексей Константинович. Поверьте, верховный магистр Тевтонского ордена был не тем человеком, кого можно назвать «несчастной жертвой», — покачал головой государь, перечитывая Весть. — Уходят, чтоб победить и чтобы не умирать… Какие прекрасные слова. Именно те, которые нам сейчас и нужны! Даже не знаю, как вас благодарить за это.

— Можно просто понять и простить…

— За что? — удивился Алексей Романов.

— Варя сказала: за государственную измену, — признался Шувалов.

— Алексей Константинович… — подался вперёд государь. — Вот с этого момента извольте-ка подробнее!

— Да я вчера атаману Краснову по пьяни разболтал, что вы — Паладин.

— Вчера? Это тогда же, когда произнесли Весть про казака?.. — прищурился Алексей Романов и нехорошо посмотрел на Дёмину. — Варвара Андреевна, а почему текст Вести мне передали, а слова князя Шувалова — нет?

— У меня, Ваше Величество, не было приказа докладывать о других действиях Их Светлости, — глухим, но спокойным голосом ответила Дёмина.

— То есть, присяга вам не указ? Елизаров знает?

— Никак нет, Ваше Величество.

— То есть вы, лейтенант Третьего Отделения, получили данные о разглашении государственной тайны и, не доложив никому, поставили об этом в известность виновника произошедшего?

— Да, — ещё тише ответила Варя.

— Сдать оружие! — вдруг рявкнул на неё Алексей Романов.

Чуть подрагивающими руками Дёмина расстегнула кобуру и протянула пистолет одному из шагнувших к ней рынд. А дальше Алексей впервые увидел, как с помощью Дара лишают званий. По форме Дёминой будто прокатилась воздушная волна. И тут же с кителя пропали знаки отличия, осыпались легчайшим песком пуговицы с двуглавым орлом и серебряная отделка, опустели погоны. Одна секунда, и форменная одежда превратилась в обычный костюм, странного покроя.

— Пошла вон! — приказал государь, и Варя, всё ещё по военному развернувшись на каблуках, молча вышла из кабинета.

— Я смотрю, Алексей Константинович, вы тоже решили, что выше наших приказов? И ладно бы это был просто приказ, без объяснений, но нет, вы прекрасно знали, по какой причине о моём Даре объявлено не было! Или вы настолько уверовали в собственную безнаказанность, что можете позволить себе творить всё, что заблагорассудится?

Шувалов тяжело вздохнул и откинулся на спинку кресла, уставившись в потолок. В этот момент он понял, что благодарен Мише за его княжеские заскоки, потому за время супружеской жизни он сумел выработать себе иммунитет вот к таким словоизлияниям. Тут главное переждать. Не перебивать, дать спустить пар и дождаться, пока выдохнется.

— Я к вам обращаюсь, князь! — вернул его в реальность недовольный голос государя. — Вы меня вообще слушаете?!

— Нет, — честно признался Алексей.

— Что… Вы… Сказали?.. — раздельно по словам с режущей сталью в голосе спросил Романов.

— Я вас не слушаю, Алексей Николаевич, — абсолютно спокойно повторил Шувалов. — Потому что если я буду вас слушать, то расстроюсь, пусть от справедливых, но горьких слов и буду чувствовать себя виноватым. Если я буду расстроенным и виноватым, то мне в голову полезет всякая мрачная муть. А мы только сдвинули дело с мёртвой точки. Мне сейчас о плохом думать нельзя. Это ведь Горевестника нет, а Паладины остались. Их сотни, а вы один.

Алексей Романов глубоко вдохнул, зажмурился на секунду и медленно выдохнул. Он смотрел Шувалову прямо в глаза. Спокойные глаза, где-то даже равнодушные. Нет, не так. Полного равнодушия в них не было. Равно как и не было злости, гнева, обиды или вины. Зато они были полны какой-то умиротворённой уверенности. Так смотрят на родителей малые дети, зная, что те не дадут их в обиду. Но, точно так же, смотрят на прихожан священники. Понимание, принятие, прощение.

Всего было так много, что государь на секунду почувствовал себя цесаревичем. Двенадцатилетним подростком, которому только что сказали, что его бездарность явление временное, что он обязательно получит то, что должно иметь. Вот только вместо чёрного, пронзительного взгляда Распутина на него смотрели мягкие карие глаза отца Иоанна.

— Алексей Константинович, почему с вами всегда как на качелях? То вверх, то вниз, то замираешь в критической точке. Когда сердце останавливается, и кажется на секунду, что вот сейчас верёвка не выдержит и оборвётся?

— Она выдержит, Алексей Николаевич, если её не рвать специально.

— Объясните мне, Алексей Константинович… — с каким-то внутренним смирением попросил Романов. — Что вас сподвигло на откровения?

— Чувство единения, Алексей Николаевич. В ставке атамана Краснова я себя почувствовал просто человеком. Не князем, не Горевестником, не куратором Третьего Отделения. А человеком, соратником, единоверцем. Я почувствовал решимость казаков стоять до последнего. «На коне и с шашкой против брони» — как сказал Батько. И мне захотелось им дать надежду. Что они не одни, что рядом с ними встанет Государь. Так же: один против сотен.

— Вам близка казачья вольница? — риторически спросил Романов. — Они вам понятнее, чем дворянство? Вот почему ваша первая, по сути переломная Весть была про них… Это вы — тот Казак, что молился Богу? За страну, за людей, за правду?

— Наверное, да… — признался Алексей. — Мне сложно со всеми этими условностями. Но для этого у меня есть Миша. Он точно знает и поправит, если что. Но я ведь человек, Алексей Николаевич…

— Казак. Не служивый, но по духу… Я понял вас, Алексей Константинович. Идите к себе, этот инцидент мы будем считать исчерпанным. Атаман Краснов о вашем Даре знает давно и до сих пор от него утечки не было. И нет никаких предпосылок к тому, что они будут в дальнейшем.

— А Варя? — нахмурился Алексей. — Её-то за что?

— Варвара Андреевна пойдёт под трибунал за государственную измену. Это вас мы поняли, вам мы простили, Алексей Константинович. Но не офицеру Третьего Отделения!

— Алексей Николаевич! — вскинулся Шувалов, но тут же сбавил тон. — Не трогайте Варю, пожалуйста. Я вас прошу. Я привык к ней, как к будильнику по утру. Такая же навязчивая и неотвратимая. Но её вина меньше моей! Если вы приставите ко мне другого Эфирника, то не факт, что я с ним сживусь.

— Её вина больше! — отрезал Романов. — Вы, Алексей Константинович, лицо гражданское, хоть и привилегированное! Но, насколько я помню, вы присягу не давали, даже будучи в рындах. Поэтому вам и снисхождение. А Дёмина, будучи офицером, нарушила устав!

— Государь-батюшка, что я могу сделать, чтобы избавить Варю от ответственности? Поймите, Алексей Николаевич, ежели не сделаю, до конца жизни не прощу себе!

— Себе, ли? — с ухмылкой поинтересовался Романов. — Говорите уж прямо — мне вы не простите. Так?

— Да… — признался Шувалов.

— В клятвенники её берите, — посоветовал государь. — Только это избавит её от ответственности, переложив все грехи на вас. А вы прощение уже получили. А теперь, Алексей Константинович, оставьте нас. Дайте все обдумать, принять и успокоиться! — иронично, но однозначно попросил Романов.

Стоило только Шувалову выйти за дверь, как Алексей Романов нервно потёр лицо, откинулся на спинку кресла и спросил:

— Что скажешь, Разумовский?

— Кто вас в первую очередь интересует, Государь? — спросил один из рынд.

— О Шувалове давай, — вздохнул Алексей Романов.

— Крайне низкая самооценка у Его Светлости, — хмыкнул Разумовский. — Михаил Александрович был чем-то недоволен, и это занимало Алексея Константиновича больше, чем ваша немилость.

— Поясни… — прищурился государь.

— Как бы понятнее… — призадумался Разумовский. — Вы, Государь, для князя как отец родной, единый в своих лицах. Россия-страна — как матушка. Дети почитают родителей, но не слишком заботятся об их душевном спокойствии, когда речь заходит о чувствах. И у Алексея Константиновича те чувства все направлены на Михаила Александровича. А вдруг чего? То ли он сам по себе не интересен станет, то ли девица какая внимание привлечёт, то ли вообще оставит его Михаил Александрович. Это страшно, с точки зрения князя. А вот вы, Государи, вместе со всей Россией, от него никуда не денетесь, как родители. И это принято в глубине души не подлежит сомнению.

— А с Дёминой что? — спросил Алексей Романов.

— Полная преданность князю, незамутнённая никакими личностными отношениями, — однозначно заявил Разумовский.

— Что же вы это с людьми делаете, Алексей Константинович? — в пустоту спросил Романов.

— Возможно, так и есть, — вдруг ответил Разумовский. — Князь Шувалов — Горевестник. Но Вести — это лишь тяжёлая артиллерия. А вот его «тихое» влияние вполне может иметь место. Вполне возможно, Государь, что преданность вверенных людей идёт как раз из неуверенности в себе Алексея Константиновича. Из желания князя быть нужным. Сам, своей волей, своим желанием он меняет людей. Медленно и неуловимо.

Михаил Александрович — Разумник, как и я. Мы своим Даром защищены от стороннего воздействия всех, кроме Звёзд. Но меня Бог миловал. А Михаила Александровича — помиловал, даровав взаимность. Варвара Андреевна же имела лишь защиту младшего офицерского состава, а при этом держала князя в поле своего восприятия двадцать четыре часа семь дней в неделе в течение семи лет.

В итоге мы имеем результат. Она готова пожертвовать собой ради него исключительно из чувства долга. Но и это — результат влияния князя. Точнее того, что он воспринимал Варвару Андреевну как специалиста без вплетения личных желаний. Да, она предана князю, но её чувства принадлежат другому.

— Платон Юрьевич! — окликнул адъютанта государь. — Делу Дёминой пока официального хода не давать! Всем, кто работает подле князя Шувалова — защиту уровня генерала от инфантерии! Спасибо, Владимир Кириллович! Вот что значит: родовой дар — схватываете налету!

— Позвольте отступление, Государь? — попросил Разумовский.

— Говорите.

— Михаил Александрович — непрерывный третий Разумник по линии Воронцова…

— Момент разлома? — спохватился Алексей Романов. — Вы хотите напомнить, что его сын, если у такового проснётся дар Разумника, приобретёт суженную направленность?

— Это факт, Ваше Величество, но я сейчас о другом. Михаил Александрович — единственное уязвимое место Алексея Константиновича. Ради супруга князь пойдёт на всё. Как в плюс, так и в минус.

— А вот это, Владимир Кириллович, нам давно известно, — хмыкнул Алексей Романов. — Алексей Константинович сам об этом объявил. Но Михаил Александрович — оружие судного дня. Ежели чего пойдёт не так — от России останется только пепел…