Антон стоял на смотровой площадке маяка и разглядывал серое, неспокойное море над которым нависали свинцовые тучи. Шторм уже прошел, но волны всё ещё продолжали накатывать, разбиваясь мелкой водной взвесью о волнорез. С высоты смотровой площадки ему была хорошо видна прибрежная линия, вся замусоренная выброшенными на берег водорослями, щебёнкой и деревянными обломками.

— Ну и кто придумал, что жить на берегу моря — это хорошо? — сам у себя спросил Антон. — Наверное тот, кто никогда не видел штормов и не разбирал их последствия.

Мало того, что вчерашний шторм повредил набережную и подтопил десяток улиц, так ещё и в бухте сорвалась с якоря рыболовецкая шхуна. А дальше эта погань умудрилась повредить причал и затонуть в самом неподходящем месте. И теперь её срочно надо было поднимать, чтобы две гружёные баржи могли выйти в море. Но всё же причиной недовольства Антона был не шторм. Тот, скорее, лишь отражал его внутреннее состояние. Виновником его раздражения был Иосиф Виссарионович.

Когда несколько лет назад Антон перечитывал его биографию, то всегда восхищался пусть и жесткими, но совершенно правильными решениями, которые позволили технически отсталому, разобщённому внутренними проблемами молодому Союзу не только выстоять в тяжелой войне, но и после поднять экономику, а не скатиться в глубочайший депрессивный кризис. И это всё на фоне подрывной деятельности Запада и демографического дефицита. Вот только одно дело читать документальные хроники и воспринимать всё через призму истории, и совсем другое — когда эта самая жесткость и принципиальность направлена прямиком на тебя.

Нет, против обучения и работы Антон ни капли не возражал. Записывал, запоминал, делал. Если чего-то не понимал — не стеснялся спрашивать, если допускал ошибки — признавал и исправлял. Напряжённость во взаимодействии с Иосифом Виссарионовичем пришла совершенно с другой стороны. С условно бытовой. Началась она с мелких, малозначащих деталей вроде постоянного приказного тона. И если в рабочие моменты Антон это принимал как должное, то вот указания типа: «Туда не ходи, это не делай, на ерунду время не трать» — постепенно начали вызывать раздражение.

Он взрослый человек и вполне способен сам определить круг своих интересов. Но как вскоре понял Антон, для Иосифа Джугашвили не существовало понятия «личного времени». Он считал, что если человек на службе, то должен быть на ней круглосуточно. Но даже в армии есть увольнительные, и Антон был категорически против того, чтобы каждый раз, выходя из дома, спрашивать на это разрешения.

Вторым камнем преткновения стала для Антона грамотность. Рапорты, объяснительные, пояснительные он не любил ещё в прежней жизни. Да, пользоваться чернильной ручкой он с горем пополам научился, но вот «яти» и «ижицы» напрочь игнорировал. Он и с родным русским языком был не очень-то в ладах, а эти здесь откровенно не понимал в каких местах они пишутся. Для него, человека привычного к коротким сообщениям и смайликам не было разницы между «спс» и «Спасибо.» А уж запятая, поставленная не в том месте или не поставленная вообще — и вовсе не стоила акцентированного внимания.

Зато Иосиф Виссарионович считал по-другому. Получив первый письменный отчёт Антона о профилактических мероприятиях в порту, он прочитал лишь несколько строк, нахмурился, а после порвал бумагу и выбросил в урну заявив, что желает получить отчёт от своего заместителя, а не от безграмотного чабана, умеющего только считать баранов. Антон тогда скрипнул зубами, но отчёт переписал, благо у него сохранились размазанные черновики. Правда, для правки грамотности пришлось привлечь секретаря начальника порта. Но ведь бесконечно так продолжаться не могло. И вскоре вопрос снова встал ребром.

— Да не привык я к такому алфавиту! — вспылил тогда Антон. — И без этих лишних букв всё понятно, что нужно!

— Солдату тоже понятно в какую сторону стрелять надо. Да только не каждый солдат становится генералом. Для этого надо знать, надо овладеть наукой. А чтобы знать, надо учиться. Учиться упорно, терпеливо. Учиться у всех — и у врагов и у друзей, особенно у врагов. Учиться, стиснув зубы, не боясь, что враги будут смеяться над нами, над нашим невежеством. Вот и учитесь, Антон Олегович!

Чем больше проходило времени, тем сильнее становилось желание Антона уехать из Батума. Точнее, выбраться из-под давящего пресса тотального контроля и полного отсутствия личной свободы. А ведь это было единственное, чего он хотел на самом деле. Быть свободным в своём выборе, в своих поступках, интересах и делах. Вот и сейчас он взял на себя расчистку береговой линии только лишь затем, чтобы избавиться от общества Иосифа Виссарионовича, который направился в порт, контролировать подъём затонувшей шхуны. Наметив в блокноте план работ и прикинув, какая техника для этого понадобится, Антон спустился со смотровой площадки, где был тут же перехвачен портовым адъютантом.

— Антон Олегович, вас срочно требуют в поместье. Там, говорят, князь Шувалов прилетели.

Упоминание особиста мгновенно подняло Антону настроение. И тут же родилась надежда, что если не сегодня, то завтра он покинет этот солнечный, но не очень гостеприимный город. Но всё же перед тем, как направится в дом, Антон вырвал из блокнота лист с записями и протянул его адъютанту.

— Здесь то, что понадобится для расчистки. Только сначала надо убрать воду с улиц. Не то вся та грязь снова осядет на набережной. Водники, я так понимаю, на подъёме? Тогда Воздушники пусть займутся, а после уже технику загонять можно.

До особняка Антон добрался за пятнадцать минут. Всё-таки машины с даровым двигателем не сильно отличались от привычных ему бензиновых. По крайней мере точно гораздо меньше, чем авиетки от самолётов.

— Добрый день, Антон Олегович, — кивнул ему особист, когда Антон поднялся на террасу. — Я отвлёк вас от дел?

— Дела никогда не заканчиваются, — дёрнул Антон уголком губ.

— И то верно. А я вот решил узнать, как вам в Батуме? Нет желания остаться на постоянное место жительства?

Расслышав в словах особиста явную, нескрываемую иронию, Антон скривился.

— Доложили уже?

— На то мы и Третье Отделение, Антон Олегович, — в тон ему ответил Шувалов. — Так как же «величайший деятель», «мудрейший человек», «отец русской демократии»? Ах, да, последнее не из этой серии…

— Что вы от меня хотите? — резковато спросил Антон.

— А вы сами-то чего хотите, Антон Олегович?

— Того же, что и раньше — свободы.

— Так вы свободны, Антон Олегович. Документы у вас есть — можете ехать куда угодно.

Антон вздохнул и прикусил язык. Документы-то у него есть — денег у него нет. И профессии у него нет, чтобы можно было устроиться куда-то получше дворника. Даже опыт, полученный в Батуме — практически бесполезен, потому что подобные должности занимают или представители родов, или кадровые военные с большим послужным списком.

— Вы прожили в этой России полгода, Антон Олегович. И должны были уже освоиться в реалиях. Я вас сейчас ещё раз спрошу, и совершенно серьёзно. Чем бы вы хотели заниматься?

— Я сейчас вас рассмешу, Алексей Константинович, но я бы начал с прогрессорства.

— Автомат Калашникова? Или сразу ракетный комплекс?

— Нет, обыкновенная шариковая ручка. А после — комиксы. Да, те самые истории в картинках. Думаю, их бы неплохо раскупали, особенно если сделать героями всем известных людей.

— С политическим шаржем вы сильно рискуете, Антон Олегович.

— Не будет никакого шаржа, если вы спонсируете издание, — заявил Антон. — Надо же мне с чего-то зарабатывать капитал.

— А как же ваше неприятие политического строя? — спросил Шувалов.

— Я в политику и не собираюсь лезть. Но если честно… Когда ты ничего не можешь исправить — остаётся только принять. Кстати, Алексей Константинович, когда планируется орфографическая реформа?

— Никогда, — покачал головой Шувалов. — Это в СССР она стала возможна по причине того, что придя к власти большевики первым делом отделили церковь от народа. А в основе алфавита лежат именно церковные каноны. Если вы выделите те буквы, которые были изъяты из алфавита в ходе этой реформы, то поймёте, что почти все они принадлежат греческому алфавиту. И их произношение в церковных песнопениях разниться с похожими аналогами. Примерно как на ваш слух «г» и «гэ». Сначала кажется незаметно, а потом начинаешь чувствовать разницу.

— Ну и пусть церковь их себе оставляет, — предложил Антон.

— Ох как мне хочется сейчас повторить слова Мишеньки! — рассмеялся Шувалов. — Вы, Антон Олегович, из-за своего происхождения упускаете Дары. А они напрямую завязаны на церковь. И молитва «здесь» это нечто большее, чем молитва «там». Для понимания, я бы сравнил веру с волей Рода. Да, она не материальна, но, порой, такие фортели выкидывает! И никто, никогда в здравом уме не пойдёт на то, что может привести к потере фамильного Дара. То есть, проще говоря, любое действие вопреки воле церкви тут же потянет за собой последствия для Даров. А церковь на реформу никогда не согласится.

— А как же раскол? Старая вера и новая?

— Вот именно, там раскололась сама церковь. Это как деление Рода на две ветви. А вот кто из них будет главным — как раз и решает воля Рода. И невозможно предсказать кого именно она признает патриархом. И, кстати, именно главенство «новой веры» подняло со временем дворянство над боярами, в большинстве своём приверженцами веры «старой».

— А я так надеялся! — фыркнул Антон.

— Так что? Едете в Шуваловку? Там как раз занимаются подобным. А я, так уж и быть, профинансирую некоторые ваши проекты, которые придутся мне по душе.

Этот вечер в доме Джугашвили закончился по-грузински щедрым праздничным ужином. И, глядя на довольно улыбающегося Антона, Алексей вдруг подумал: как просто, оказывается, сделать человека счастливым. Надо всего лишь сделать плохо, а потом вернуть как было.