Пустыню тяжело выносить. Они шли по следу Кэйи, находили тут и там остатки костров и окровавленные бинты. Судя по размеру повязки, Кэйя наматывал ее на голову, а кровь, стало быть, из правого глаза.

Один глупый эпизод: Альбедо снова хотел взглянуть на его глаз, скрытый повязкой. Когда такая тайна торчит прямо под носом, невозможно удержаться. И как, откуда он получил осколок? Ничто вокруг не подсказывало Альбедо ответ; он поддел пальцами повязку, но не решился поднять ее выше, спросил разрешения у Кэйи. Тот, само собой, отказал.

Любопытно, как Кэйя справлялся с чужим любопытством до этого. Маловероятно, что кто-то в Мондштадте питал к его тайне интерес столь комплексный и осознанный, как Альбедо, маловероятно и то, что никто вовсе не пытался выяснить, что с его глазом.

 — Мистер Дилюк?

 — Да?

 — Вы знаете, что с правым глазом вашего брата?

Тот быстро посмотрел на Альбедо, пытаясь определить цель вопроса. Хоть они и отправились в путь вместе, Дилюк ни в коем случае ему не доверял. Альбедо не был в обиде: не доверять — это, надо думать, твердая позиция мистера Дилюка в отношении всего на свете.

 — Нет.

 — Вы росли вместе. Неужели он никогда не снимал повязку?

 — Никогда.

 — Случайно не ронял ее? Она ни разу не порвалась во время тренировок? Не соскользнула, пока вы играли или плавали в реке?

 — Я сказал: никогда.

Похоже, не врал.

 — Прошу прощения, если это был бестактный вопрос.

В тот раз Альбедо мог бы сразу полезть Кэйе под одежду, но выбрал повязку. Как неловко.

 — Гхм.

 — Что с вами?

Дилюк остановился, хмуро глядя на него.

 — Пустяки. Вспомнил кое-что глупое.

 — В этом принимал участие Кэйя? Не отвечайте. Конечно, принимал.

 — О, капитан вовсе не делал ничего глупого. На самом деле, — Альбедо сосредоточился, выбирая правильные слова, — он был очень мил.

Сокол Дилюка кружил над их головами, ища следующий костер — никаких других ориентиров у них не было. Их путешествие, заключил Альбедо, проходило сносно. Могло быть лучше, могло быть хуже. Кэйе определенно было легче идти через пески, обладая Крио глазом бога, но и Альбедо кое-что умел. Его навык преобразования и сотворения упрощал множество вещей.

Дилюк сухо благодарил. Будучи достаточно бесполезным в пустыне, он без споров соглашался передать Альбедо вопросы и питания, и привалов. Самая большая проблема — здесь и сейчас, не считая огромной и довольно пугающей проблемы того, что Кэйя взял и ушел — заключалась в том, что и Альбедо тоже не доверял Дилюку.

Ночью Альбедо лежал, глядя на звезды. Третий день их пути. Они шли быстро, как могли, и все же явно отставали; жара днем, холод ночью, не всегда ясное направление. Только раз Дилюк спросил, что Альбедо станет делать, когда они Кэйю найдут.

Вопрос был сложен. Не в том смысле, что Альбедо не знал, как поступит, но в том, что Дилюку об этом говорить было совершенно ни к чему. Давая себе время, Альбедо задал встречный вопрос.

 — Я должен знать, для чего он ушел, — ответил тот. Он был хмур, сидел, полуобняв свой клэймор. Ранее днем он лаконичным движением отсек голову змее, которая подобралась к его птице.

А ведь Дилюк знал кое-что о том, кто такой Кэйя. Может, даже надумал лишнего — учитывая то, как впечатляюще невнятно Кэйя ему рассказал о своем прошлом. И теперь, быстро посмотрев на лицо Дилюка, Альбедо увидел на нем подозрительность и раздражение.

 — Допустим, — медленно проговорил Альбедо, — Кэйя ушел, потому что решил стать отшельником. Что тогда?

 — Вы сами-то в это поверите? — хмыкнул Дилюк. — Он ушел по другой причине. Я ее выясню.

А что потом — этого он не сказал. Но однажды он уже едва не убил Кэйю, и мысль Альбедо неспешно — спешить в таких делах было опасно — перетекла к решению новых задач.

 — Вы так и не ответили, — напомнил ему Дилюк. Альбедо пошевелился, устраиваясь поудобней у костра. В конце концов, необязательно говорить правду. Так к этому относился Кэйя, так со временем научился и Альбедо.

 — Мой ответ включает интимные вещи. Вероятно, вы не хотите их слышать.

Дилюк поморщился.

 — Вероятно, не хочу.

Крепость они увидели ночью, когда воздух перестал дрожать от жары. Белый квадрат, утопленный в песках. Дилюк отказался отдыхать и пошел к крепости, и успел обойти ее по кругу и забраться в окно второго этажа к моменту, когда Альбедо нагнал его.

 — Здесь есть следы. Забирайтесь, — сообщил он и снова скрылся в крепости.

Нервно, размашисто шагал рядом со следами, не наступая на них. Но чего он боялся, в самом деле? Что Кэйя уже собирал армию из чудовищ и готовился идти войной на Мондштадт? Альбедо сдержал вздох — его тоже утомил этот поход, и рывок до крепости утомил особенно.

Следы привели их в большой зал, внутри которого еще витал едкий травянистый запах. Альбедо вдохнул глубже, уцепил взглядом оставленные Кэйей вещи у стены, — надо же, раньше, чем Дилюк, — и осмотрел склянки. Кэйя верно приготовил смесь (мягкий проблеск гордости, совершенно неуместной), но он приготовил только ее. Не стал трудиться над тем, что облегчит его смерть, если станет совсем плохо. И не стал звать с собой Альбедо.

А сейчас он, вероятно, под землей. Следы вели из комнаты, но в этот раз поворачивали в другую сторону коридора, доходили до окна и терялись. Снаружи их уже замело песком.

Альбедо вернулся к оставленным вещам. Еще одна повязка, в этот раз без крови. Может быть, здесь ему стало легче, и осколок, приведя его куда нужно, успокоился. Брошенный рюкзак, огниво, пустые склянки. Альбедо перебирал вещь за вещью, искал новый след, но тот, если и имелся на этих предметах, уже истаял.

В темноте рисунки на стенах терялись, но кое-какие краски можно было разглядеть: ветхий синий, белый, песочный, некогда бывший золотым. Цвета, которые носила его учитель, которые наследовал он сам. Альбедо проследил рукой белую линию, пока та не ушла в песок.

 — Он жил здесь? — спросил Дилюк.

 — Вероятно.

 — Куда он мог пойти дальше?

Альбедо пожал плечами. Под землю — очевидный ответ, и его знал и Альбедо, и Дилюк. Тот зашагал от окна к двери и обратно, быть может, раздраженный ответом, а может, движимый беспокойством и злостью. Его птица спала на подоконнике, дожидаясь рассвета.

 — Я не понимаю вашего спокойствия. Что, если он в опасности?

 — О, я вовсе не спокоен. Но я не думаю, что он пришел сюда умирать, — ответил Альбедо. Звучал ли его голос достаточно уверенно? Дилюк резко вдохнул, но не стал ничего возражать. — Отдохните. Я подумаю, что можно сделать.

Дилюк, разумеется, отдыхать не стал. Альбедо сидел, скрестив ноги и прислушиваясь к течениям артерий, и сквозь их равномерный шум слышал, как Дилюк пытался попасть в комнаты первого этажа — удары по камню, треск, шорох песка, сходящего целыми пластами.

Альбедо вышел во внутренний двор, крошечное пространство в центре квадрата крепости, более-менее защищенное от бурь. Когда-то здесь был сад. Утопленный в землю — остались видны только высохшие верхушки деревьев. Из-под земли выходили трубы, поднимались вдоль стены.

Неправильно было бы сказать, будто что-то звало или узнавало его. Ничего персонального в этом не было. Альбедо было легко совпасть с током артерий по причинам исключительно вещественным: он имел смелость провести с ними делание, пусть и неудавшееся, и некая их часть все еще влияла на него.

В саду он ощущал себя слегка сбитым с курса. На неопределимой глубине под садом артерии сходились — или, напротив, разрастались, как если бы у них был один общий корень. Дезориентация рядом с ними — либо следствие его последней попытки делания, либо здесь имелось нечто, чего он пока не заметил.

Альбедо нащупал в кармане монету учителя. Стоило попробовать.

Он бросил ее на песок, и она упала медленно, будто утонув. Золото потемнело, форма растеклась в неровный квадрат, настолько темный, что выглядел дырой в пространстве. Однако Альбедо легко поднял его, ощущая пальцами тот же теплый металл, что имела монета. Стоило поднять его, как он снова вернул свою исходную форму. Вот, значит, и антипод. Сувенир, изображающий солнце пустыни, который пятьсот лет назад наверняка казался Каэнри`ах очень забавным — пока об этом не узнали боги поверхности.

Альбедо кинул монету обратно и принялся разгребать песок. Через некоторое время, ничего не найдя внутри крепости, к нему присоединился и Дилюк. Это был второй рассвет, который они встретили без сна.

***

Воспоминания позднего времени: виноградники, игры в большом доме, тихий гул работ, длящихся до заката. Кэйя зажмурился, прогоняя свет и сосредотачиваясь на настоящем, но он все равно остановился отдохнуть, и память мирно качала его на волнах. Почему бы не позволить ей укачивать его еще немного.

В этом воспоминании Кэйе пятнадцать лет, Дилюку — шестнадцать.

Кэйя лежал среди виноградных лоз, пятна солнца бегали по его коже. Ветер теплый, с запахом земли и тем сладким ароматом, который источает виноград. Его глаза сами собой закрылись — он не устал, но дремать здесь, утонув в траве, солнце, запахе было слишком хорошо, и он не желал уходить. Крошечный жук полз по его ладони. Он перевернул ее вниз, держал над стеблем винограда так, чтобы тот оказался прямо перед жуком, пока тот не уполз с его руки.

Он снова закрыл глаза, и в полудреме увидел штаб рыцарей Монда. На самом деле его не особенно хотели принимать (у него нет ни глаза бога для старших званий, ни радостной исполнительности для младших), но ему часто снилось, будто он уже рыцарь и уже что-то делал не так — забывал приказы, неправильно писал отчеты или патрулировал там, где не должно. В этих снах он не слишком беспокоился. За ним — Дилюк и его отец, и они помогут ему исправить такие мелочи.

В его плечо стукнуло что-то тяжелое, сон оборвался. Открыв глаза, он увидел прямо над собой лицо брата.

 — Ты что, уснул? Я звал тебя.

 — Что ты хотел?

 — Ничего уже. — Дилюк лег рядом. — Завтра посвящение в рыцари. Придешь посмотреть?

 — Спрашиваешь еще. Конечно.

 — Хорошо, что вы с отцом там будете. Я немного переживаю.

Дилюк переживал не немного. Пока Кэйя видел в целом безобидные сны про опечатку в отчете, Дилюк в холодном поту просыпался из-за того, что не исполнил долг: не смог кого-то спасти, упустил преступника, слишком сильно ударил и случайно убил гражданских. В этих снах, как он признавался, никто его не защищал — отца никогда не было рядом, а Кэйя бессилен.

Кэйя потянулся, сгоняя сон, и посмотрел на Дилюка. Светлое, доброе лицо. Ой, вы братья? А этот, второй… не похож.

 — Давай заранее придумаем оправдание на случай, если ты расплачешься, — предложил Кэйя. Дилюк нахмурился и приложил кулак к его плечу, но он продолжил. — Например, у тебя аллергия на чернила. Это хороший план, Люк! Он убережет тебя и от канцелярской работы, и даст возможность рыдать каждый раз, когда тебе захочется.

Дилюк перевернул его на бок и заломил руки за спину. Кэйя засмеялся; с легким после дремы телом не было ни желания, ни необходимости драться.

 — Кэйя, я понимаю, что тебе жизненно необходимо меня дразнить, но не завтра, ладно?

 — А что я получу, если буду завтра молчать?

 — Куда важней вопрос, что ты не получишь. — Он предупреждающе поднял его руки выше, и ровно в момент, когда плечи начали болеть, отпустил, со смехом перекатываясь на спину. — Ты идиот. Я скажу всем, что это у тебя аллергия на чернила, ясно?

 — Я настаиваю, чтобы ты это сделал. Я ни в коем случае не желаю заполнять бумажки.

Дилюк вздохнул и потянулся к его волосам, стянул с них ленту, следом сделал то же со своими, и начал переплетать их — кобальтовые к алым.

 — Так делают сестры, — заметил Кэйя.

 — Ага.

 — Ну…

 — И что, нам нельзя? У сестер нет на это монополии.

Но сложно не заметить, что Дилюк засомневался. Ему стало неловко, и продолжал он скорее из упрямства. Кэйя решил, что уже выполнил свою норму поддразниваний на ближайший час. Он улыбнулся, избавив выражение от всякого намека на насмешку, и сказал: ты прав.

***

Достаточно отдыхать. Он даже не устал: скорее перегружен, чем истощен. Перед глазами плыли — в порядке очередности — виноградник, лес, улицы города, дюны и наконец замерли, слегка по инерции качнувшись, руины. Кэйя тряхнул головой, прогоняя неуместные воспоминания.

Вот его призрак. Устроился отдохнуть в нише, где его маленькая фигура помещалась с относительным комфортом. Взрослому же пришлось сесть статуе на колени. Никакого варварства. Он разместился со всем возможным уважением, даже предложил мраморному лицу глоток вина.

Кэйя дождался, когда отступит головокружение, выбросил стекляшку, свое опустевшее Видение. Его призрак поднялся и ушел дальше по коридору, остановился у арки в круглое темное помещение. Вот, выходит, и Зал заседаний. Его предваряли скульптуры и фрески, должные показывать… что конкретно? Плавающие представления Каэнри’ах о великом; мастерство, добытое усердием; готовность преобразовывать все, что попадется под руку. В отсутствие богов звания покровителей удостаивались смертные, которые изобрели новый способ шлифовать камень, или разводить рыбу, или упрочили знания о миростроении, и этим знанием они доброжелательно делились с жителями поверхности (Каэнри`ах — безбожники, но не богоборцы). «Здесь почти невозможно производить ткань из природных материалов. А эта ткань, — Дайн указал на свой плащ, — результат алхимии. Полностью рукотворна». Гордость в голосе.

Дайна стоило только спросить, и он мог рассказывал о Каэнри’ах часами. Какая была у них музыка. Ваше Высочество, вы бы слышали, какая то была музыка. А пища? Подземелья не баловали изобилием растений и животных, и человеческий ум справлялся сам, без помощи богов и природы. Мало животных — мы их сотворим, пока наземные народы едва справляются с тем, чтобы сотворить крупицу золота. Сотворение же гомункулов было предметом дискуссий. Этический вопрос: не рабство ли это? Если создано разумное существо, ему надо дать имя и волю, если созданное существо неразумно, то это еда.

Дайн улыбался, говоря об этом. Королевство Каэнри’ах для него было чудом из чудес, прекрасным краем, а на землю под ногами он смотрел так, словно ее чуть поглубже копни — и оттуда воссияет сплошная благодать.

Насколько успел узнать Кэйя, ничего подобного под землей не было. За время, что он прослужил в рядах рыцарей, выкапывались в основном плохо спрятанные трупы. А здесь, в руинах — скелеты, крошащийся камень, серые лица статуй. Дайн бы смог посмотреть на них так, чтобы они… не превратились в бесценное сокровище, конечно, но обрели бы словно отблеск на своих границах, тонкое дополнительное измерение, которое несли с собой и которое превращало их в Достояние.

И Альбедо мог бы. Яркий луч любопытства, высвечивающий и — время от времени — выжигающий вещи, на которые упадет.

Красота рукотворная за неимением красоты природной. Это — признак усердия, катализатор творчества и человеческого преобразования мира; или признак отчаяния, подобно вышивке на одеждах бедняков. Нет, нельзя так думать. Услышь подобное Дайн, он бы даже не разозлился, намного хуже — он бы расстроился.

Но здесь, в темноте и гулком эхе собственных шагов, сложно было представить, что где-то был или есть кто-то, кто способен услышать его слова.

Некогда бывший просторным амфитеатром, теперь Зал заседаний наполовину ушел под воду. Полукруги каменных скамей сходились к предполагаемой трибуне, стены обвалились, потолок был едва виден за переплетением ветвей; вода отражала маленькие цветы артерий и что-то, похожее на бесформенное стекло — может быть, кристаллы, выросшие в камне. Несколько металлических колец, собранных в огромный гироскоп, висели над их головами. Маленький Кэйя не выказал к ним любопытства, зато выказал взрослый, и его цепкий взгляд нашел, к чему придраться. Что подумал бы Дайн. Может он, как и Дилюк, страшно бы в нем разочаровался — и тоже проткнул его мечом, даже если это убило бы его самого.

Окунаться в воду совсем не хотелось. Кэйя прощупал мечом глубину, но или ступени шли несимметрично, или тоже местами обвалились, так что способа пройти к противоположной арке, не задевая воду, он не нашел. И надо же было его глазу бога треснуть до этого зала, а не после.

Ребенок подпрыгнул, уцепился за нишу и ловко преодолел весь полукруг зала до арки. Он уже толкнул дверь и выскользнул в коридор, когда взрослый смирился с тем, что, по-видимому, придется поплавать. Сняв одежду и держа ее над поверхностью, он шагнул в воду.

Ледяная. Он перевел дыхание, не позволил себе остановиться. В непрозрачной воде совершенно неясно было, где уровень пола снижался, и он шел, на ощупь определяя архитектуру комнаты. На коже налип тонкий слой налета — стало быть, вода отравлена так же, как и везде в руинах. Не то чтобы это способно было ему навредить.

Отвлекаясь от общей напряженности ситуации, здесь была своего рода красота (насколько под землей, в проклятых руинах, красота в целом имела шансы себя проявить). Крошечные цветки касались своих отражений в воде, и водная гладь удваивала пространство. Альбедо бы тут понравилось. Научные или эстетические мотивы привели бы его в это озеро, и в ледяной воде они вдвоем были бы единственными источниками тепла.

Было в этом нечто дурманящее. Не физически, — хотя и физическое опьянение тоже имело место быть, — но в силу самого обстоятельства. Он буквально погрузился в яд, верно? И ему, словно он хозяин этого места (что, опять же, недалеко от правды), этот яд был не страшен. Саламандры спят на углях, Кэйя Альберих купается в проклятии, а после — выбирается на берег, одевается и как ни в чем не бывало продолжает путь.

Красота рукотворная. Альбедо; его явно создавали, имея в виду цели не только практические. Был ли у него прототип или ум его создательницы — это ум и ученого, и художника? И почему же вы, сэр Кэйя, в конце концов не позвали его с собой? Означало ли то, что в прошлый раз он был здесь один, необходимость быть здесь одному и теперь? Но дело, конечно, не только в этом.

Сожаления. Будь он кем-то другим — кем-то, кого не тянуло бы в эти руины помимо воли — он бы остался в Монде. Приносил бы Альбедо по утрам мороженое, скорлупки, вино, мороженое со скорлупками, скорлупки с вином, вино с мороженым — или любое другое сочетанием любых других угощений.

Снова темнота, снова лестница вверх. Приближались ли они к поверхности — это, однако, оставалось невыясненным.

Нет ли в этом признака изначальной извращенности его нации — пока все строили повыше, они стремились закопаться поглубже, докопаться до самого центра, чем бы он ни был. Раскаленным ядром, например. Их бы испепелило, выжившие бы крепко задумались и наконец обратили бы свои взгляды наверх.

Ребенок смотрел себе под ноги, слишком вымотанный, вероятно очень голодный, и — вероятно, хотя это Кэйя мог только предполагать — до смерти напуганный. Все это стерлось из его памяти. Вероятно, к лучшему. Вокруг в любом случае было особенно не на что смотреть. На стенах сплошной камень, на нем — глина, на глине — разноцветная глазурь фресок (слои были хорошо видны там, где стены треснули, из-за растений или по каким-то другим, невидимым причинам). Очередные покровители в глубоких капюшонах, шлемах или коронах, ладони развернуты к зрителю, взгляд направлен в неопределенную даль. Силуэты легко читаемы. Кэйя подозревал за этим определенный культурный код, понятный каждому — все покровители и их аналоги во всех мирах имели ровно такой же вид, были они назначены богами или выдвинуты людьми самостоятельно.

Он мог бы переговариваться сам с собой. Если застрянет здесь навсегда. По всеобщему признанию, он — умный собеседник. Он мог бы стать сам себе ненавистен. Камни бы внимали ему, отказываясь от вина, коего осталось немного. А когда оно бы закончилось — очевидно, настала бы смерть, и Кэйя приветствовал бы ее, повторяя культурный код, понятный каждому и на этой, и на той стороне.

Почва, на которой ничего не растет и звезды, не стоящие того, чтобы их доставать. Дайн рассыпался и хрустел у него на зубах, Альбедо возвращал его к покинутому прошлому, Дилюк проткнул его мечом (потому что у сестер нет монополии на драматические жесты, это они выяснили).

Кэйя Альберих! За пьянство и сластолюбие, за саботаж и вандализм, а также иные проступки, кои тяжелы и неисчислимы, вы приговариваетесь к изгнанию на поверхность. Наконец-то.

Но предполагаемое обвинение осталось позади — и во времени, и в пространстве, и единственным здесь, кто еще мог обвинить Кэйю, был он сам.

***

— Ваше высочество, он ваш отец. Уместно проявить… терпение.

У Дайна в тот момент было сложное лицо. Он сидел напротив Кэйи за столом, сложив руки перед собой. Это один из их уроков письма, и у Кэйи прекрасное настроение — он славно поохотился на пауков, даже поймал одного и теперь держал в банке, размышляя, какое дать ему имя. Паук был размером с голову Кэйи и имел странное свойство издавать свистящий звук, быстро перебирая передними лапами. Дайн пояснил, что это было предупреждение, а не приветствие, как надеялся Кэйя. Также Дайн отметил, какая это удивительная удача, что пауки до сих пор ни разу его не укусили и в целом боятся его больше, чем он их, и запретил подобное развлечение в будущем. Кэйя не расстроился: один личный паук у него уже имелся.

Когда Дайн произнес слова о старике, Кэйя как раз выписывал на бумаге восьмой вариант имени, слева на родном языке, справа — на общем. Ребенок тут же нахмурился.

 — Терпеть его? Это еще почему?

 — Он ваш…

 — Ну и что? — Перебил ребенок. — Он все время кричит на меня! Пусть найдет вместо меня какого-нибудь другого короля, раз ему все не нравится!

Пока Кэйя говорил, его голос повышался с каждый словом, а в конце он всхлипнул, и, злой на старика, на Дайна и на самого себя, снова уткнулся в список имен. На этот раз перо выводило только глубоко вдавленные в лист колючки.

 — Я знаю. Я не оправдываю его, и вы не обязаны его любить. Но он старый человек, и он…

Скоро умрет. Взрослый Кэйя догадывался, почему Дайн решил это не говорить. Ребенок, хоть и прислушивался, но не понял и не хотел понимать, к чему клонил Дайн.

Старик всю жизнь провел в разочаровании и бессилии. Видел, как опустел их дом — настоящий дом, под землей. Как умерли последние из рода. Пробуждение Дайна отняло у него почти все силы и состарило раньше срока. Кэйя торчал у него перед глазами как финальное разочарование, конец пути, после которого уже ничего не будет.

А потом, доставив Кэйю в Монд, он отправился умирать. Кэйя так и не узнал, что с ним случилось. Но человек, у которого не оставалось сил держать голову прямо, имел мало шансов пересечь пустыню во второй раз и добраться до крепости.

После того, как Дайн рассыпался, старик перестал говорить с Кэйей. Закончились его требования и упреки. Жизнь в крепости не вернулась к тому, какой была до появления Дайна, а попросту остановилась.

Не то чтобы Кэйя это сразу заметил. Проснувшись в верхнем уровне руин, среди осколков и ростков артерий, он медленно изучал свою память. Он ушел из крепости, гулял в пустыне — а дальше? Его глаз давил на глазницу, словно стал слишком крупным для нее; он словно заснул в одном месте, а проснулся совершенно в другом, раненный, голодный и уставший. Вокруг, врастая в камень, змеились артерии. Кэйя попытался встать, рука нашла ткань одежды — черные полы с одной стороны, звездное небо с другой. Среди ростков — налет, осколки, металлическая крошка; крупицы стекла и металла оседали в нем с каждым вдохом, скрипели на зубах; он оттолкнулся рукой, но не стал отползать прочь. Белые цветы артерий покачивались без ветра, от одной своей внутренней жизни, и он лег среди них, пережидая боль. Ошеломление продержало его голову пустой и легкой достаточно долго, чтобы он заснул, а после помнил клочками, короткими вспышками — как стало светлей, как его окликнул старик, как вынес из руин в ослепительный свет пустыни.

В то место он больше не возвращался. Старику хватило терпения прождать два дня, после чего он заявил Кэйе, чтобы тот собирался. Ему пора отправляться в земли богов. Поверил ли старик наконец в тот план жизни, который озвучил Дайн, или выполнял его последнюю волю, или просто хотел убрать Кэйю с глаз долой — это так и осталось неизвестным. Ребенку такие вопросы не пришли в голову.

Он просыпался ночью и ходил в крепости, о чем после не помнил. В комнате Дайна он будто бы видел его призрак, остаток его присутствия, в артериях слышал его волю; в ночном холоде пустыни его бросало в жар, под палящим солнцем — била дрожь. Никто не объяснил ему, что его попросту лихорадило. Он не понимал обращенные к нему слова, терялся во времени дня, его мышцы время от времени отказывались двигаться. Когда старик объявил, что они отправляются в Мондштадт, Кэйя едва ли сообразил, что слова обращены к нему.

 — Что ты берешь с собой? — спросил старик. Не смотрел на Кэйю. Спросил нехотя, спросил с усилием и резкостью, с какими просят прощения, когда не хотят этого делать. Но не перед Кэйей было это извинение. А Дайну уже не было до извинений никакого дела.

Ребенок пожал плечами. Настроения старика были последним, что волновало его.

 — Мы отправляемся послезавтра. Ты в состоянии пересечь пустыню?

Этого Кэйя не знал. Он снова пожал плечами.

 — Путь через пески будет тяжелым. Мы будем идти десять дней, и тебе лучше набраться сил.

Все слова были пусты и ничего не значили. Кэйя ушел в свою комнату, лег в гнезде из вещей, которые ему принес Дайн и которые он сам стащил из разных комнат крепости. Он мог бы взять с собой что-то из них. Просто на память. Но ни одна вещь не просилась ему в руки и не хранила след Дайна, и Кэйя не стал брать ничего.

Старик не преувеличивал, говоря о тяжелом пути. Они двигались от скалы к скале, прячась от солнца. Шли медленно, и бывало, устраиваясь на привал, видели след костра, оставленного ими прошлой ночью.

 — Откуда ты знаешь, что мы не заблудились?

 — Я помню путь.

 — Тут же все одинаковое.

Старик раздраженно посмотрел на небо.

 — Ориентируйся по звездам.

Звезды для Кэйи были просто звездами. Но старик, по-видимому, знал, о чем говорил. Каждым утром, выдвигаясь, пока не поднялось солнце, он сверялся с небом. Оно вызывало в нем раздражение, и он обращал свой взгляд на него только по необходимости, как на грязную засаленную карту, которую не хотелось лишний раз трогать.

Кэйя не сразу заметил, как стремительно старик приходил в соответствие со своим прозвищем, как коричневые пятна расползлись по его рукам, поднялись на лицо. Стоя рядом, Кэйя чувствовал сладковатый гнилостный запах, словно тот уже наполовину умер. С каждым днем они плелись все медленней.

А пустыня будто бы отступала, сменяясь на каменистую равнину, сплошные трещины в засохшей твердой земле и крошечные цветущие растения. И через десять дней они в самом деле увидели зеленые холмы, похожие на комки мха. Видно было поразительно далеко.

— Куда дальше? — спросил Кэйя, надеясь, что они отправятся к лесу. Но старик молча указал в сторону, и они снова пошли по камням. Воздух стал прохладней, начало темнеть. Кэйя прыгал с камня на камень, спугнул маленьких красных ящериц, и стаю птиц, и десятки жуков, летающих и ползающих, скрывающихся между камней.

Остановились на постоялом дворе. Пока старик договаривался с хозяйкой, Кэйя глазел на нее, на дом, изгородь, лошадей, печь, пучки растений и множество других вещей, которые словно вырвали его из прошлого и бросили в нечто новое. Ему вдруг показалось, что он забыл, как говорить, и когда хозяйка спросила его имя, он не смог его произнести: даже схожее произношение звуков вдруг показалось ему пропастью, которую нельзя было преодолеть, не выдав себя. Не говоря уже о том, чтобы произнести все другие слова, которым его учил Дайн.

Старик не жалел золота. Валюты Тейвата у него не было, предложение встреченного торговца обменять золото на монеты он отверг. Обмен на еду и воду в его исполнении выглядел как подачка, и растерянный торговец, поймав брошенную ему крупицу золота, мямлил благодарности. А старик, подтолкнув Кэйю тростью, чтобы следовал за ним, отправился договариваться с возницей о поездке в Мондштадт.

Люди вокруг Кэйи были самые разные. Никого похожего ни на старика, ни на его престарелых родственников. Когда окончательно стемнело и старик лег спать, Кэйя выскользнул из комнаты и отправился бродить по зданию. Забрел на кухню, откуда его, вопреки ожиданиям, не прогнали. Помощник хозяйки готовил еду на утро, и, указав Кэйе на низкий ящик у стены, разрешил посидеть там и понаблюдать за процессом. Весь вечер и все утро до отбытия он ходил из помещения в помещение, путаясь у всех под ногами, но по большей части вызывая только доброжелательность. Время здесь будто шло быстрей. Размеренное хождение по квадратной крепости, забитой вещами с наследием, ничуть не походило на стремительные, всегда имеющие определенную цель хождения людей по постоялому двору. Странствующий торговец показал ему фокус с монеткой. Хозяйка постоялого двора, проходя мимо, погладила его по голове.

В конце концов они со стариком сели в карету и отбыли. Старик задернул окно, не желая видеть лишний раз эту поверхность, так что Кэйе оставалось только вглядываться в крошечный зазор между шторок. Он почти прижался лбом к окошку, избегая темноты, и — что становилось все более востребовано в замкнутом пространстве кареты — запаха.

Осознавал ли его отец, что умирал? Должен был. Это могло быть главной причиной, по которой они вообще отправились в этот путь. Во всяком случае, он осознавал это намного лучше, чем ребенок, для которого все сопутствующие умиранию признаки сливались в единое представление о том, что от старика лучше держаться подальше.

Селестия стала ближе. Из пустыни она выглядела как зависшее в небе белое пятно, здесь же Кэйя мог разглядеть общую форму и… что это, башни?

 — Теперь им будет проще следить за тобой.

 — Зачем бы им следить за мной? Они ничем больше не заняты? — и кому, собственно, «им»? За всю свою (пока недолгую) жизнь Кэйя слышал о богах довольно много и одновременно почти ничего — ни имен, ни конкретики в том, чем они занимались. Может быть, жизнь на Селестии походила на жизнь в пустынной крепости — вневременная и в общем довольно бесцельная.

 — Они прямо сейчас смотрят на нас. И насмехаются. — Сказал старик. На небо он не смотрел, только вниз. Все, что он любил, находилось под землей. — В родном доме мы могли избежать хотя бы их слежки, но без помощи нам там не выжить. Проклятие превратило нас не в чудовищ, но изгоев.

Кэйю это не волновало. Вероятно, должно было, но — в самом деле, на что рассчитывал старик? — он был ребенком, и он впервые увидел лесные дороги, лошадей и дома с разноцветными крышами. Сосредоточить его внимание на чем-то другом мог бы Дайнслейф, но теперь на его месте был провал, совершенно черный и беззвучный, и Кэйя усердно делал то, что был способен сделать в своем возрасте и состоянии, чтобы не упасть следом — забрасывал сверху чем-нибудь новым.

Он натянул ворот рубашки на нос. Не слишком помогло. Может, стоило взять на постоялом дворе несколько связок трав и меленьких полукруглых плодов, нанизанных на веревку — их острый запах заставлял глаза слезиться, но был несопоставимо лучше того, что наполнял сейчас карету.

 — Ты запомнил обратный путь?

Обратный путь? Предполагалось, что он должен был запомнить все эти дюны, скалы и совершенно нечитаемые звезды? Но Кэйя кивнул. Уличить его во лжи старик если и сможет, то когда-нибудь потом.

 — Когда прибудешь, узнай, что им известно о стражах руин.

 — Ладно.

 — Никогда не заикайся об истинном небе. Там нет ни единого живого существа, с которым можно поделиться этим знанием, тебе…

Он замолчал; но паузой это не было. Говоря последнее слово, он сипло, коротко выдохнул, его взгляд остановился, направленный в пол. Что-то прибавилось в его фигуре, что Кэйя никак не мог определить. Будто старик стал массивней в своем одряхлевшем теле, будто его кости и покрытая пятнами кожа сильней вдавили его в землю. Он не моргал — или, быть может, так казалось в полумраке.

Кэйя не решился его позвать. Тяжелая фигура старика едва заметно покачивалась от движения повозки. Карета подпрыгнула на камне, старик качнулся перед, ударился лбом о стекло. Нет, все же не моргал.

Кэйя выскочил прочь. Карета ехала быстрей, чем ему казалось, и он не удержался на ногах, рухнул коленями в дорожную пыль. Оглянулся, глотнул воздух. Глаза заслезились от света, ветра, мешанины звуков, ударивших ему по ушам, проходящих сквозь шум крови: птичьи крики, ржание лошади, скрип мельницы. Карета замедлилась и остановилась, открытая дверца стукнула о кабину, распахнулась снова.

Старик выглянул наружу. Снова дряблый, легкий на вид. Быстро заморгал на свету, сощурился на Кэйю. Тот отступил на шаг.

 — В чем дело? — требовательно спросил он. — Вернись на место.

Снова скрылся внутри кареты, оставил дверь приоткрытой. Кэйя, однако, на место не вернулся. Не спрашивая разрешения, забрался на скамью рядом с возницей, и тот молча потряс его за плечо. «Скоро приедем» — сказал он. Ребенок кивнул, обнимая колени и дожидаясь, когда момент неподвижности, который он все еще не мог для себя никак назвать и даже объяснить, почему от него ему стало так плохо, — когда этот момент будет вытеснен очевидной жизненностью всего вокруг, утешительным течением времени.

***

По обеим сторонам от Кэйи — статуи королей и королев, между монархами тут и там втиснуты покровители. Строго говоря, этот коридор должен был следовать перед Залом заседаний, а не после. Обычная практика, еще одна мысль общего порядка, приходящая в голову людям во всех уголках мира — поместить внушающие уважение фигуры, чтобы те строго смотрели вслед проходящим мимо участникам заседания. Последними в ряду расположились два пустых постамента с табличками. На первом было грубо выбито имя старика, на втором пустовала и табличка.

Кэйя позволил себе целую минуту постоять рядом. Только имя без титула — и то выбито так, будто старик, если это был он, колотил по табличке ножом. Ему тогда, должно быть, было столько же лет, что и маленькому Кэйе в этом воспоминании.

А постамент напротив, вероятно, для самого Кэйи. Ребенок только кинул на него взгляд, а затем вдруг сорвался с места и убежал вверх. Взрослый поразмыслил, заслужил ли старик того, чтобы оставить ему немного вина, но, говоря откровенно, у него самого оставалось всего на один символический глоток.

Коридоры вели их все выше, а пространство вокруг сужалось — сперва перестали попадаться залы, а затем и комнаты. Последняя комната за тяжелой дверью открыла путь на лестницу. Они оба — он в прошлом и он в настоящем — слишком устали, чтобы подниматься в невидимую высоту, но иного пути, похоже, не было.

Никакие отметки не отделяли этаж от этажа, а лестница пошла кругами, настолько маленькими, что ступени приобрели вид треугольников. Кэйя положил руку на опорную стойку. Прекрасно обтесанный камень — настолько гладкий, что ладонь скользила по нему, не находя трещин и неровностей.

Взрослый Кэйя сперва считал ступени, стараясь у себя в голове разбить их на этажи. Сбился, когда дезориентация вынудила его споткнуться. Его клонило в стороны, словно на морских волнах, он раскинул руки, упираясь в стену и стойку по обеим сторонам от себя. Перед его глазами ступени теперь расслаивались, словно в жарком воздухе пустыни. Задумано ли было архитекторами, чтобы при подъеме этими кругами возникало головокружение?

Наставительный голос. Дайнслейфа, или старика, или мистера Крепуса, — о небеса, да у него же было трое отцов, вдруг с некоторым беспокойством подумал Кэйя. Голос указывал ему к границе мира, и это голос терпеливый (значит, не старик) и понимающий (значит, не мистер Крепус). Но Дайн, будь он здесь, не стал бы говорить ему вещи туманные, он бы его схватил и отнес на поверхность, где немедленно бы накормил, отчитал за поведение и уложил спать.

Ступени все еще расслаивались, а когда Кэйя оторвал от них взгляд, то и стены принялись расслаиваться тоже. Он увидел на их месте зернистое серое небо, и себя взрослого будто со стороны, и себя ребенка, который, пошатываясь, плелся вверх. Серое зерно неба светлело в том месте, где он касался его рукой.

Голос гремел в голове, разобщенный на множество слоев, и теперь Кэйе казалось, что он никому не принадлежал, что это вовсе не голос — это зов, тот самый, который его правый глаз ощущал как давление, тянущее его вниз (вниз?), и его руки больше не чувствовали стен вокруг, и он лишь на секунду прикрыл глаза, давая себе отдохнуть от нескончаемого смещения и дрожания, а когда открыл снова, перед ним больше не было ступеней. Голос звучал будто бы его собственный, а около него, как нити в ткани, звучали сотни других. Его призрак вдруг оказался стиснут со всех сторон призраками прочих, слегка колышущимся морем памяти, в котором, как под водой, качались живые и вполне здоровые на вид артерии.

Он стоял на твердой земле. Всмотрелся в пелену, заново отыскивая свою память среди прочей. Темно, но не темнотой руин, а обычной, почти родной темнотой ночного неба. Ребенок первым поднял голову и взглянул вверх, и Кэйя услышал его крик как свой собственный, он врезался в его голову, заглушая иные звуки, и глаз снова заболел так, будто его вынули из глазницы. Но он уже пережил это однажды, переживет и снова, — и, не прикрывая глаза рукой, взрослый Кэйя тоже поднял голову.

Кэйя увидел, как звезды, будто он смотрел на них через изогнутую линзу, смазались и сместились в стороны, оставив в центре черный четырехугольный провал, вогнутый внутрь. Свет проваливался в него, как — да, похоже на то — как в зрачок глаза. Истинное небо увидело его, но теперь не ранило так, как ранило тогда, много лет назад. Ребенок скулил, закрывая глаз рукой, и с опозданием Кэйя услышал новый голос, не принадлежащий ему прошлому или нынешнему.

Дайн врезался в поверхность, подхватил ребенка-Кэйю на руки и попытался заглянуть ему в лицо. На небо он не смотрел. Огромный черный провал словно бы пытался сфокусироваться на нем, и Кэйя затруднялся сказать, отвечал ли этот провал его желанию сейчас или тогда, шестнадцать лет назад.

Вот он, Дайн, в последний раз, когда Кэйя его видел. Нестареющий, имеющий высокие шансы жить вечно — и все же распавшийся быстрей, чем уже умирающий тогда старик, чем слабый и потерявшийся в бездне ребенок. Артерии тянулись к нему, узнавая, глаз в небе расширился, будто пытаясь вобрать в себя увиденное. Он держал на согнутой руке ребенка, второй перевязывая его голову. Зрачок лопнул, темнота расползлась по темному глазному яблоку — теперь казалось, будто его правый глаз вовсе не имел зрачка.

Руки Дайна дрожали, когда он открыл путь на другую, знакомую Кэйе поверхность. Его лицо покрылось трещинами, звезда на груди сломалась, и когда он проходил мимо, звучал глухой стук, с каким могло бы трескаться плотное стекло. Ребенок к тому моменту обмяк на его руках.

Взрослый Кэйя попытался пойти следом, но в настоящем никакого пути уже, конечно же, не было. Небо повторило его растерянность, и черный провал заскользил между звезд, никуда конкретно не всматриваясь.

Ребенка спас Дайн. А ему, как взрослому, надо спасти себя самому. Какая неудача.

Насколько странно смотреть в собственные глаза? Кэйя попытался направить на себя зрение неба. Ничего выдающегося: вот он, фигура на поверхности бездны, где прекрасно себя чувствовали артерии и вся та память, которую они сохранили. В это море, надо думать, отправилась и память Дайна, отправилась бы и память Альбедо, не помешай ему Кэйя делать то, что он делал. Каэнри’ах не могли не попытаться построить что-нибудь даже тут, поэтому — да, вот узнаваемые очертания обсерватории, вот узкие дома (насколько непривычно им было не вырезать свои постройки в камне, а строить так, как традиционно строили на поверхности?), кузня, ящики и тележки — все с понятным практическим назначением, но — куда без этого — с тонким орнаментом на дверях и арках и цветной мозаикой на стеклах. Где, кстати, хоть один скелет?

Кэйя снова направил зрение на себя. Небо отражалось и содержалось в нем целиком, как в символе, и он приказал открыть новый путь.

***

Завихрение пространства Альбедо заметил раньше Дилюка. Что-то происходило, бездна будто бы пошла волнами — что осталось бы невидимым, не плескайся в ней по-прежнему монета учителя.

Они прокопались так глубоко, как могли. Время, раскачавшее каменную кладку, и растения, довершившие разрушение, помогли им добраться до уровня, где начинала гудеть голова. Сложно сказать, от чего именно: давление, бездна, проклятие, и — почему нет — прочие, пока неизвестные вещи, которые могли содержаться в этом месте.

Они нашли пусть не корень артерий, но их пучок, странно плотный, словно кто-то бросил здесь горсть семян и они, все до единого, проросли в полу каменного зала (образно выражаясь: артерии не имели семян). Потемневшие и местами превратившиеся в стеклянный памятник сами себе, неподвижные, но все еще живые — во всяком случае, Альбедо ощущал в них тот же спокойный шум, что и в других. В стволы вросли клочки ткани и крупицы металла.

Альбедо пересел поближе к едва ощутимой дрожи в воздухе. Если это Кэйя, стоило оказаться рядом прежде Дилюка. Тот с пустым лицом продолжал разбирать каменную кладку, слишком уставший, чтобы сражаться, но — кто знает.

Путь открылся так, будто от текущего пространства оторвали кусок, забрали его в другое место и вернули обратно уже с Кэйей. Тот пошатнулся, ступая на пол. Быстро заморгал, привыкая к свету.

Альбедо не позволил себе остаться на месте и просто смотреть — хотя в Кэйе безусловно было, на что взглянуть. Он выглядел не так, как до своего побега, и дело заключалось не только в его уставшем виде и одежде, посеревшей от пыли и влаги. И не в том, что он снял повязку и даже при виде Дилюка не поспешил вернуть ее на место. Кэйя нахмурился, быстро оглядывая зал, не сразу ответил, когда Альбедо вплотную подошел к нему и взял его руки в свои. Его взгляд остановился на пучке артерий.

 — Солнце, — только и сказал он. Ответное пожатие рук было коротким.

 — Кэйя! — Дилюк не стал ждать, когда Альбедо освободит ему дорогу. Он как-то очень неловко положил руку на плечо Кэйи, на что тот тоже отреагировал заторможенно, все еще нее отрывая взгляд от сада. Кивнул головой, чуть повернув ее в сторону Дилюка.

Быстрая проверка: как будто не ранен, не отравлен и не спешит превращаться в чудовище. Мешанина запахов из пота, алкоголя и чего-то вязкого, напоминающего сырость. Дилюк, похоже, учуял то же самое, но из всех перечисленных запахов решил прокомментировать только один.

— Я поверить не могу, — сказал он, чуть скривив лицо. — Ты что, даже тут напивался?..

Кэйя будто отмер. Быстро улыбнулся Альбедо, отошел на шаг, снова глянул на сад. Сложно было сказать, хотел он уйти или остаться в этом зале.

 — Я проводил время так хорошо, как мог! А как вы здесь оказались? И что вы… как вы вообще нашли это место?

 — Артерии привели.

 — «Привели»?

Дилюк, по-видимому, не спешил проявлять агрессию. Он даже на его правый глаз особенно не смотрел, просто убедился, что Кэйя цел, и отошел к выходу из зала. «Поговори со мной позже, ладно?» — сказал он, и, дождавшись кивка Кэйи, вышел.

 — Долго рассказывать, а я слишком устал, — ответил Альбедо. — Лучше скажи, как ты выбрался?

 — Просто подумал, что пора возвращаться.

Приказал. Вот что Кэйя имел в виду, но не сказал, потому что был Кэйей. Он приказал, и бездна открыла перед ним дверь. Хотелось бы увидеть, как это происходило, и Альбедо очень надеялся, что у него еще будет такая возможность. Может быть то, что приобрел Кэйя, как раз и было фактом принятия наследия, и теперь оно придавало ему сил.

Альбедо приступил к более тщательной проверке.

 — Ты плохо выглядишь.

 — Как и ты, мое солнце. Но я побывал в проклятых руинах, а у тебя какое оправдание? — Он улыбнулся. На это ему доставало сил почти всегда.

Альбедо потянулся к ветвям растений, но вовремя остановил себя. Если он верно понял, почему Кэйя стоял от них на почтительном расстоянии, то и ему стоило держать подобающую дистанцию.

 — Что ты думаешь? — Кэйя кивнул на сад. — О… об этом.

 — Думаю, что впереди много работы. Но мне нужна твоя помощь.

 — Помощь. Конечно. — Кэйя хмыкнул. — Только я едва ли понимаю, что делать со всем увиденным. Это ты будешь мне помогать, сэр главный алхимик. И, надеюсь, ты взял, в чем будешь купаться.

Значит, они остаются. На время, во всяком случае. Кэйя смотрел в землю и сквозь нее, и вид сада очевидно его печалил, но увести его отсюда Альбедо не решался. Он поднял голову, заглядывая ему в глаза, и, хотя Кэйя в данный момент не смотрел прямо на него, он все равно ответил на его взгляд — зрение всего неба обратилось на него, черный провал в звездной пустоте, задающий — или наследующий, или повторяющий — форму зрачка Кэйи.