Pleasure / Pain

Вы же понимаете, что он чувствует, да?

Все начинается с перешептываний, не более громких или значимых, чем сплетни в раздевалке или драма перед лекцией, пробормоченная между толкающимися плечами скучающих друзей, которым больше не о чем поговорить. Ничего особенного. На самом деле, это настолько незначительно, что ты едва ли улавливаешь эту мимолетную мысль. Она приходит и уходит как пыль на ветру, ты с легкостью засыпаешь, а на следующий день просыпаешься со свежим и необремененным сознанием.

Затем оно заражает тебя еще до того, как ты успеваешь осознать, что происходит — это его волосы, его лицо, воспоминания о том, как он выглядит, когда улыбается, и его голос, который звучит снова и снова, словно заезженная пластинка. Внезапно, ты больше не можешь жить воспоминаниями, поэтому начинаешь создавать фантазии и... их тоже становится недостаточно.

И случается это.

Проходят всего лишь выходные, но в течение этих сорока восьми часов ты становишься свидетелем того, как зуд перерастает в жажду, а затем жажда перерастает в жалкую зависимость. Теперь ты предвкушаешь увидеть его лицо, его улыбающиеся глаза, пухлые розовые губы, раскрывающиеся от слов, улыбок, и радостных вздохов, потому что ты понимаешь, что его счастье — это причина, по которой ты счастлив, словно ты не можешь функционировать, если этого нет, если ты не повернешь за угол в коридоре и не увидишь его.

Словно ты... словно ты нуждаешься в нем.

Так что вперед. Проснись в понедельник утром с его именем в сознании и сжимающей ближайший твердый предмет рукой, каждый мускул которой горит желанием швырнуть его в стену. Выдержи похмелье своих отвратительных эмоций за два часа до будильника, нарезая круги по комнате общежития, пока обдумываешь то, насколько ты облажался, чтобы это можно было успеть похоронить — похоронить за время, пока проклинаешь его имя, проклинаешь своих друзей и надеваешь это прекрасное непроницаемое выражение лица, как только выходишь за дверь.

Я облажался, думает Минхо про себя со стиснутыми зубами и пустым взглядом, когда дверь мягко закрывается за ним. Я ужасно, бесповоротно облажался.

*

— Невозможно, — говорит одна из девчонок, сощурив глаза в явном недоверии. Она отклоняется назад на ладони на один из столов, выдыхая в этой знающей манере, как если бы она была всеведущим божеством сплетен на кампусе. — Ты говоришь, о том самом Чане? — фыркает она. — Он ни с кем не спит.

— Это правда, клянусь, — говорит парень, лениво складывая свои учебники в сумку. Он выдерживает длинную паузу, чтобы посмотреть на нее с поднятыми в преувеличении бровями, умоляя ее поверить ему. — Я видел его сегодня утром в кампусе, и у него вся шея была в засосах. Наверняка они появились на той вечеринке в пятницу, на которой, ты сказала, он был, верно?

Он бросает умоляющий взгляд на другую девушку, стоящую рядом с ними. Она выглядит озадаченной и немного потрясенной, медленно моргая в осознании той реальности, которую рисовал ее друг и в которую она просто не могла поверить.

— Ага, эм... Да, он был там... — начинает она, на мгновение нахмурив брови и задумчиво кусая нижнюю губу. — Кто-то сказал, что он появился там... но я не видела его. Потом люди начали говорить, что он был на кухне и с кем-то целовался, но не знаю... То есть, хах, я уже была довольно пьяная, так что, может, я просто неправильно услышала...

Другая девчонка бросает на нее пытливый взгляд, услышав, как парень победно аплодирует себе:

— Да? И кем же он тогда целовался?

Двое замолчали в ожидании ее ответа, но она начинает бормотать, робко покачивая головой, а ее взгляд падает в пол:

— Я... Я не знаю, — выдыхает она, неловко посмеиваясь. — Наверняка это неправда.

— Да скажи уже!

— Ну... — прокашливается она. — Эм, кто-то сказал, что парень, который целовался с Чаном, был очень похож на... на Минхо.

В то время как челюсть парня падает, другая девчонка складывает руки на груди и наклоняется вперед в недоверии, как будто она могла зримо проверить достоверность этой истины.

— Минхо? Ты имеешь в виду Ли Минхо?

— Д-да. Да.

Парень смотрит на девчонку, а девчонка смотрит на парня.

И затем они оба смотрят на нее, склонив головы вперед, будто кто-то только что попытался обмануть их прямо перед их лицом, и действительно думал, что они купятся на это.

— Не верю, — шмыгает парень.

— Это, наверное, худший слух, который я слышала за всю свою жизнь, — говорит девчонка следом за ним, закатывая глаза.

— Это просто то, что я услышала! Я не знаю! — дуется другая, хотя, очевидно, она отчаянно пытается защитить свои воспоминания. — И кто-то сказал, что слышал, будто Чан произносил имя Минхо! Поэтому...

— Ага, но буквально невозможно, чтобы этим парнем оказался Минхо... — начинает парень. — Разве он не отказывает каждому, кто пытается переспать с ним? Один друг как-то сказал мне, что у него есть склонность... э-э... подчинять людей.

— Ага, — фыркает другая девчонка, рассматривая свои ногти. — Он все еще злится из-за того, что его бывший изменил ему и сказал, что он был слишком навязчивым, или доступным, или что за хрень там произошла.

Надутые губы девушки с вечеринки меняются, превращаясь в откровенно хмурый взгляд.

— Тебе не стоит так говорить...

— Да какая разница?! Это правда. Черт, да даже если это не так, ты реально думаешь, что между Чаном и Минхо могло бы что-то быть? Чан уж слишком милый, а Минхо, ну...

— Какой я?

Нет ничего, что могло бы парализовать кого-то в пробирающем до костей страхе, как осознание того, что человек, которого они поливали грязью, все это время слушал их — особенно, когда у этого человека такой голос.

Должно быть происходящее еще сильнее ужасает, когда они понимают, что это первый раз, когда Минхо напрямую говорил с каждым из них. Они никогда не слышали его так близко, чувствовали его так близко, чтобы услышать каждый слог, который так легко и беспечно слетал с его губ. Его слова были отработанным бархатом, который выдавал, насколько холодным было его присутствие, с каждой неловкой секундой конечности каменели все сильнее, стыд пробирался все глубже, страх возрастал в десять раз даже перед лицом трех против одного.

Самым ошеломляющим было то, что он стоял настолько близко. Минхо — недосягаемый, неприкасаемый Минхо — стоял прямо на периферии со взглядом, который не говорил ничего, кроме полного безразличия. Парень и робкая девушка мгновенно устремляют свой взгляд к обуви, вина слишком сильно давит, чтобы смотреть ему в глаза. И только последняя девчонка продолжала смотреть на него, ее выражение лица застряло где-то между дерзостью и удивлением.

Минхо направляет свое равнодушие на нее. Ей предоставляется возможность увидеть собственными глазами, какие темные на самом деле его радужки вблизи, как они совершенно не поглощают свет, они ровно настолько же темно-карие, как и волосы, ниспадающие разделенными прядями прямо на них.

Как кофе самой темной прожарки, однажды по-доброму поддразнил Джисон. — И горький, так что вы сочетаетесь.

Его угловато надутые губы раскрываются в ожидании, демонстрируя два передних зуба. Неважно кем он был, насколько красивым он был или как он выглядел, истина скрывалась в его терпеливом пристальном взгляде. Его душа была прямо там, глядела вниз с переносицы острого носа прямо на нее, насмехаясь над ответом, который никогда не увидит свет.

— Продолжай, — мурлычет он в ее направлении, веки сужаются так остро, что могут разрезать любую пресловутую браваду, которой она только обладала, прямо по середине. — Скажи мне, какой я.

И, наконец, она не выдерживает. Минхо никогда не встречал кого-то, кто был бы готов достаточно долго поддерживать с ним зрительный контакт, если только они уже не были друзьями.

Последний человек на его памяти, который был готов даже подойти к нему с благими намерениями — не считая тех, кого он знал — был...

...Чан. В ночь пятницы.

Минхо гасит это воспоминание незаметным сглатыванием, прежде чем в животе успевает расцвести то же самое чувство, которому он подвергался все выходные. Это гораздо сложнее, чем он когда-либо сможет себе признаться. Когда он одаривает последнюю девушку еще несколькими быстрыми морганиями в ожидании какой-либо реакции, он каждый раз безошибочно видит его за своими веками. Ему даже не нужно сосредотачиваться, чтобы вспомнить, каким теплым было дыхание на его лице, дорожки слез, которые впитались в подушечки больших пальцев...

Рука Минхо сжимает лямку рюкзака, висевшего у него на плече, достаточно сильно, чтобы девушка с вечеринки вздрогнула, будучи в состоянии услышать это из-за того, каким неподвижным стал воздух. Отлично, теперь они, вероятно, будут думать, что он разозлен на них. Ему было абсолютно наплевать, он не станет извиняться — он уже пробовал это раньше.

Каждый раз, они непременно снова начинали поливать его грязью, как только он поворачивался к ним спиной. Он никогда не был достаточно милым, достаточно добрым, достаточно мягким, достаточно сожалеющим. Проще всего было жить своей жизнью и позволить им верить своим догадкам, потому что, в конечном счете, все только это и делали — гадали.

Минхо мягко выдыхает, ни в чей конкретно адрес.

— На самом деле, я знаю, что со мной, — наконец-то возражает он, кивая подбородком на ряд, который преграждали три сплетника.

— Я опаздываю на занятие.

Они молча отходят с прохода, как если бы пол обжег их ноги. Минхо шагает вперед, глядя прямо перед собой, потому что нет никакой пользы от того, чтобы знать больше, чем нужно. «С глаз долой, из сердца вон», верно?

Даже если он слышит, как их бормотание возобновляется в ту же секунду, как он выходит в холл.

*

Когда Минхо проходит по коридору и замечает, что люди бросают на него взгляды чаще, чем обычно, а на их языках звучит имя Чана, он быстро осознает, что та маленькая вспышка сплетни между теми тремя в проходе на самом деле была охватившим весь кампус пожаром.

Еще даже не наступил чертов полдень.

Именно в такие моменты Минхо всегда пытался вспомнить о себе что-то хорошее. Он научился не воспринимать тот факт, что о нем постоянно говорят, в этом не было ничего нового, но он всегда испытывал нездоровую благодарность за то, что никто не осмеливался подтвердить это. Никто не подходил к нему и не расспрашивал, ни одна живая душа не пыталась пристать к нему с вопросами, а его круг друзей был настолько оторван от всего этого, что их самих никогда не заботило происходящее.

Но Минхо хмурится, когда в n-ый раз слышит его имя.

Что насчет Чана?

Чан был таким учтивым, Минхо не считал его человеком, способным отшивать людей или откровенно игнорировать их. Несмотря на количество тех, кто возвышал его на недостижимый пьедестал, наверняка оставались и те, кто был достаточно наглым, чтобы надругаться над его добротой, расхаживая вокруг с вопросами, как если бы они был папарацци, донимающими знаменитость в разгар скандала.

Это правда, что ты целовался с Ли Минхо? А вы переспали? Ты же знаешь кто он, да? Типа... какой он. Да я просто спрашиваю. Не хочу, чтобы твои чувства ранили, друг. А вообще, ты мог бы найти кого-нибудь получше. Это так, на будущее.

Минхо уже давно перестал жалеть себя, но он не может не испытывать жалость к Чану. В ночь пятницы, еще до того, как все произошло, он сам признал, что был бы не против, если бы все увидели их вместе, так что натиск сплетен, вероятно, не был бы для него неожиданностью, но...

Да какая, нахер, разница? В этот раз Минхо даже не может оспорить слухи, потому что пару недель назад он, на самом деле, согласился бы с ними: он знал, что был полной противоположностью Чана. У них не было ничего общего, и внешне они были не похожи, они были настолько разными, что Хенджин находил это забавным каждый раз, когда видел их в одном помещении. Так что теперь, когда были вовлечены остальные на кампусе, они естественным образом пришли к тому же выводу. Очевидно, никто не считал, что между ними может что-то быть. И Минхо в том числе.

Он так не считал.

Не считал же, да?

После пятницы... он уже не был так уверен. Он мог бы засчитать их первый раз, как очень удачный секс на одну ночь, но он не мог отрицать после второго, что они были... до смешного совместимы. И снова, он обнаружил, что они оба каким-то образом просто знали, что делать друг с другом и что говорить. Даже то, что, как думал Минхо, большинство людей постеснялось бы делать или прямо отказались бы, Чан охотно приветствовал, и Минхо делал то же самое несмотря на то, что никогда никому не уступал.

И теперь из-за их продолжительного взаимодействия, Чан был опущен до его уровня, где иначе никогда бы не оказался. Чем чаще их видели вместе, тем больше говорили люди, и тем больше Чану приходилось мириться с этим.

Минхо не хотел вынуждать Чана мириться с чем бы то ни было. Его собственная репутация? Да плевать, но репутация Чана? Всеми любимый и обожаемый...

Минхо... не может быть помехой.

Он не хочет.

Он не заслужил.

*

Остаток утра ощущается, как бесконечная битва против собственного сознания и воспоминаний, которые завязывают внутренности Минхо в тугие болезненные узлы. Плохо это или хорошо, но похоже он теперь не может убедить самого себя в том, что способен сбежать от мыслей о Чане. Но даже так, он борется с ними из необходимости двигаться дальше. Он усложнял все сильнее, чем мог себе позволить.

Его хорошо проработанное самообладание, на построение которого он потратил остаток утра, разрушается у самого основания, когда наступает время обеда.

Столовая такая же, как и всегда, и это помогает телу Минхо с легкостью переключиться на бессознательный автопилот, пока он набирает еду и неторопливо добирается до стола. Сегодня, похоже, он приходит последним — Джисон, Хенджин, Феликс и Сынмин уже сидят на своих местах.

Ну, Хенджин сидел.

Как только они замечают Минхо, когда он подходит к своему стулу, ставя поднос на стол, начинается хаос: Джисон по-волчьи свистит, Феликс посмеивается, а у Хенджина хватает наглости встать со стула, чтобы осыпать Минхо овациями. Сынмин — единственный человек за столом, который не поднимает свой взгляд, зарывшись носом в конспекты, ради которых он отставил свою еду, выделяя текст, организуя его и клея дополнительные закладки.

— Разве это не человек дня! — с гордостью объявляет Хенджин. — Самый большой лицемер, которого когда-либо видел этот кампус!

Минхо чувствует, как его щеки становятся горячее, и его бей-или-бей наклонности моментально заставляют его схватить одну из цветных ручек Сынмина, чтобы угрожающе направить ее на Хенджина.

— Сядь на место, Хван, — прошипел сквозь зубы он.

Сынмин осторожно забирает ручку из крепкой хватки Минхо и кладет ее к остальным, в то время как Хенджин опускается обратно на стул с тихим посмеивающимся выдохом. И все же, кажется, он не может закрыть свой проклятый рот.

— И что ты сделал бы, если бы я не сел, Минхо, а? Может, присосался бы к моей шее?

Минхо хмурится в отвращении.

— Ага, тебе бы очень повезло.

— Я не виню Минхо, даже несмотря на то, что буквально на прошлой неделе он был самым большим анти-фаном Чана во всем мире, — говорит Джисон, пытаясь сдержать улыбку. Очевидно, единственное, о чем могла говорить его компания после вечеринки, был его маленький публичный момент близости. — Что тут скажешь? Игра, которую я придумал, — магия. Все, кто в нее играет, доходит до какого-то действия.

— Кроме тебя, — насмешливо говорит Хенджин.

— Эй, мне оно и не нужно! — возражает Джисон, задирая нос в воздух. — Я нахожусь в очень любящих, взаимных отношениях со всеми моими обожаемыми фанатами на Саундклауде.

— Всеми — это со сколькими? Пятью? — говорит Хенджин, поднимая брови в недоверии.

— Пятьюстами! — вопит Джисон, широко распахнув глаза и ударяя кулаками по столу так драматично, что вызывает у Хенджин новые смешки. — Почему ты смеешься, а? Вот подожди, я не стану приглашать тебя на свадьбу, и ты... и ты... ты будешь чувствовать себя полным придурком. Да я зачитаю дисс на тебя!

— Да-да, хорошо, — хмыкает Хенджин, когда его приступ смеха проходит, по-доброму закатывая на Джисона глаза. — Думаю, я скорее застану то, как Чан и Минхо сойдутся, чем это случится.

— Вполне может быть, — вмешивается Феликс, опершись локтем на стол и подперев щеку ладонью, ковыряясь в еде с озорным весельем, украшающим эти эльфийские черты. Он поднимает глаза от своего подноса, чтобы послать Минхо кокетливый взгляд. — Видели, как они целовались? Как будто у них уже медовый месяц. Будто из фильма вышли.

— Если честно, — соглашается Хенджин, наконец-то одаривая Минхо хотя бы немного серьезным взглядом. — Я... не думал, что ты можешь так целоваться.

Феликс и Хенджин продолжают обсуждать поцелуй и то, как они увидели Минхо в новом свете, в то время как Джисон ноет, что не хотел бы слушать детали того, как сосется его лучший друг. Сынмин дует губы, не отрывая глаз от своих лекций, ворча вечную благодарность самому себе за решение не идти на вечеринку в пятницу вечером и не видеть этот ужас собственными глазами.

И все это время никто не замечает безучастность Минхо, моргающий взгляд скрывает за собой необузданную панику, закрадывающуюся глубоко в желудке. Была ли это паника? Что это за чертово... волнение? Теперь все его тело ощущалось таким же горячим, как и лицо, он чувствует неясный пульс своего сердца в ушах, не находя никакой рациональной мысли или логики, чтобы успокоить его.

Большинство людей, до которых дошли слухи о Чане и Минхо, не верили им из-за того, какими разными они были, но Феликс и Хенджин только что доказали, что люди, которые видели их вместе — видели их целующимися — подумали, что это было то, что могли сделать только люди, которые были вместе, совместимы...

...Встречались.

Может даже больше, чем просто встречались. Феликс подразумевал брак, чертовы фильмы; людей, которые были предназначены друг для друга.

Он обдумывает это до самого конца обеденного перерыва. Он сидит, невозмутимый снаружи, пока внутри идет тотальная война с непонятным кармашком подавленных, закопанных, отвратительных мыслей.

Единственное, что, кажется, успокаивает его, — когда он оборачивается на пустующий стол Чана, представляя его там. Иногда он приходил позже остальных. Минхо не запоминал расписание.

Его вытягивает из этого состояния, только когда его собственный стол начинает собираться и уходить. Все складывают свой мусор и остатки на тарелках, готовясь выбросить их, и он начинает делать то же самое настолько повседневно, насколько может, пока само его существо, кажется, вовлечено в вызывающее мигрень перетягивание каната.

Он бессознательно берет фрукт, к которому даже не прикоснулся, чтобы сложить его в кучу, смотрит на него, чувствует его в своей ладони, а вместе с ним абсолютно все... и что-то просто щелкает.

Минхо не может винить алкоголь. Он не может винить азарт. Он не может винить игру Джисона.

Это были его чувства. Его, блядь, непреодолимые чувства. Жар возвращается, он думает о Чане, он думает о них, и ему больше нечего обдумывать, нечего сказать.

Только лишь кое-что, что ему очень-очень нужно сделать.

В стороне Сынмин доел последние остатки еды и начал убирать свои конспекты. Он как раз собирает свои маркеры и ручки обратно в пенал, когда Минхо подходит к нему сбоку с гораздо более кротким голосом, чем обычно.

— Эй, — подталкивает Минхо, указывая в неопределенном направлении его письменных принадлежностей. — Я возьму у тебя ручку и один стикер на секунду?

— Эм... — Сынмин сам опустил взгляд на них, руки остановились на полпути, пока он складывал книги обратно в сумку. — Бери.

Минхо берет их настолько невозмутимо, насколько только может. Он садится обратно на стул с ручкой и бумажкой в руках, и единственное, о чем он может думать, — глупо, безрассудно, легкомысленно — это то, что у него происходит с Чаном.

*

Когда Чан подходит к своему столу, он отодвигает на задворки сознания укол пустоты от вида свободного места Минхо. Он знал, что сегодня один из тех дней, когда их обеденные перерывы не совпадали, но от этого игнорировать разочарование не легче.

Он смеется над шуткой своего друга, отодвигая стул, чтобы сесть, когда отстраненно спрашивает себя, запомнил ли Минхо его расписание.

Его смех умирает в озадаченном молчании, когда он видит на стуле катающееся по кругу яркое, спелое, красно-желтое яблоко и прикрепленную к нему маленькую розовую записку.

Чан ставит свой поднос на стол, пока его друзья продолжают болтать, и берет яблоко в руки. Он переворачивает его так, чтобы записка была видна, моментально поражаясь виду красивого курсивного почерка.

Когда он читает, что там написано, он не может сдержать улыбку и тепло, которое доходит прямо до его ушей.

Затем он поднимает взгляд и судорожно осматривает помещение, но ему не приходится долго искать. Никогда не приходится.

У входной двери, прислонившись к ней спиной, стоял Минхо. Все его друзья проходили первыми на выход, пока сам он ждал, и он потратил это время на то, чтобы послать Чану одну из тех редких, прекрасных и искренних улыбок, прежде чем проскочить через двери, прямо перед тем, как они захлопнулись.

Чан снова смотрит вниз на яблоко, слишком отвлеченный запиской, чтобы услышать, как его друзья спрашивают, что заставило его так широко улыбнуться.

Я не хотел, чтобы оно пропадало зря.–МХ*

После этого, не пропуская ни дня, Минхо обязательно проходит мимо стола Чана с фруктом дня в руке. Он делает это настолько быстро и незаметно, что первые несколько раз застает Чана врасплох, оставляя его с новым яблоком, апельсином или грушей рядом с его собственным и своей удаляющейся фигурой, как только парень поднимает взгляд. Чану ничего не остается делать, кроме как смотреть Минхо в спину, когда тот невозмутимо садится за свой стол, даже не оглядываясь назад.

Чан всегда ест фрукт Минхо в первую очередь. Ему не нужно задаваться вопросом, смотрит ли Минхо, пока он не смотрит сам, потому что он всегда пытается сдержать скрытую улыбку после первого укуса.

В один день, где-то к концу недели, Чан наконец-то научился быть готовым к его появлению.

Минхо проходит мимо стола Чана, похоже, втянутый в глубокую дискуссию. В его руке яблоко, на этот раз зеленое, он размещает его у края подноса. Минхо научился делать это абсолютно бесшумно, даже не стуча о поверхность, когда фрукт касается ее.

Именно поэтому он потрясенно втягивает воздух, когда чья-то рука сжимает его запястье, удерживая на месте. Прикосновение мягкое, теплое и наэлектризованное, будто посылает заряды прямо к его разуму, сигнализируя о том, чтобы повернуть голову и посмотреть вниз на своего захватчика.

Они никогда не находились так близко друг к другу средь бела дня. Никогда. Они даже никогда не касались друг друга на территории кампуса. Каждое воспоминание Минхо о Чане с такого близкого расстояния затуманено выпивкой, толпами людей или музыкой, пульсирующей через его конечности, так что нет нужды говорить, что он чувствует Чана — видит Чана — впервые.

Сегодня на нем был черная длиннорукавка, но сами рукава были закатаны до локтей. Черные шорты, которые заканчивались прямо над коленями. Черные конверсы. Симпатичная серебряная цепочка вокруг шеи с такой же металлической подвеской, покоящейся прямо на груди. Черная шапка-бини покрывала большую часть осветленных волос, будучи спущенной так низко, она скрывала его брови и (вероятно) покрасневшие от вида уши. От этого его глаза стали еще более выразительными — они сияли под гудящими флуоресцентными лампами, настолько широко распахнутые и ясные, что Минхо было сложно устоять.

Он улыбается, закусывая нижнюю губу между зубами, когда Минхо смотрит вниз на него.

— Сядь сегодня со мной.

Блять. Блять, блять, блять.

Минхо должен уметь отказывать людям. Единственная причина, по которой он учится на танцевальном направлении заключается в том, что у него уже есть диплом по Избеганию, так почему же его тело уже, блять, движется, чтобы занять свободное место рядом с ним? Прежде чем его сознание успевает решить не делать этого, его поднос уже на столе, а он усаживается на стуле так, будто не планировал все это время уйти, и только когда Чан отпускает свой крепкий-но-нежный захват запястья, до него доходит происходящее.

Чан берет зеленое яблоко, которое ему принес Минхо, и делает большой укус, радостно мыча. Фрукты теперь первое, что он ест, словно он не может съесть ничего другого, пока не примет подарок Минхо. Минхо не знает, как реагировать на то, что это делает с его телом при том, что он так близко к Чану в трезвом состоянии, поэтому он выигрывает время, поднимая одну ногу на стул и подтягивая колено к груди, чтобы опереться на него подбородком.

— Наконец-то нашел мне замену, а?

Глаза Минхо переключается на новый голос. Он ясный и глубокий, с некоторой резкостью — парень, которому он принадлежит, хорошо себя держит. Уверенно и расслабленно.

Минхо встречается взглядом с парой столь же острых глаз, принадлежащих парню, который был лишь немного накаченнее Чана. Он откинулся назад на спинку стула, сложив руки на груди, заставляя мышцы бицепсов и предплечий выступить еще сильнее. Помимо мускулистых изгибов его тела, очевидно, что все остальное в его внешнем виде тоже было острым: острая челюсть, острый гардероб, острый язык.

Это был тот самый друг, с которым Чан всегда тусовался на вечеринках, тот, кто всегда сидел за этим столом, тот, кто гонял с ним в мяч с тех самых пор, как только он приехал.

— Ни в коем случае, Бинни! — говорит Чан, как только проглатывает. Минхо снова смотрит на него, внезапно осознав, что Чан гораздо экспрессивнее в кругу своих друзей — даже ярче. Он энергично машет рукой, его брови выразительно подлетели до самой шапки. — Я умру без тебя, друг. Просто хотел официально представить тебя Минхо.

Он говорит это так, будто они уже обсуждали Минхо до этого. Хах.

«Бинни» издает тихое дразнящее фырканье, прежде чем вернуть свой взгляд на Минхо.

— Приятно познакомиться, — приветствует он с кратким кивком. — Я Чанбин, человек, без которого Чану официально не жить.

— Я знаю тебя, — заявляет Минхо.

Через отчужденный вид Чанбина наконец-то просачивается некоторое замешательство.

— Ты знаешь меня?

— Конечно, — легко отвечает Минхо. — Твой смех трудно забыть.

Это заставляет Чана залиться смехом, хлопая ладонями и хихикая при виде того, как рот Чанбина приоткрылся от такой дерзости. По всей видимости, его смех был их локальной шуткой. Минхо не улыбается — вопреки тому, что люди могут подумать о нем и Чане, ему обычно требуется очень много времени, чтобы впустить людей, но ему кажется, Чанбин может стать еще одним исключением.

Они непринужденно начинают беседовать во время обеда, хотя Минхо большую часть времени молчит. Но он замечает, что у него с Чанбином есть что-то общее. Похоже, их объединяет взаимное уважение к сильным характерам друг друга и безоговорочному следованию своим убеждениям и принципам. Еще он довольно профессионально воспринимает подколы, что здорово, потому что подшучивать над людьми, которые ему нравятся — это один из принципов дружбы Минхо.

Чан так или иначе вовлекает Минхо в разговор, что очень чутко с его стороны, и эта доброта не остается незамеченной, но он все еще не может избавиться от своей привычки наблюдать за людьми.

«Наблюдать за людьми» сейчас довольно ироничный термин, потому что люди наблюдали за ними.

Просто мимолетные взгляды, как и всегда, но сопровождаемые слишком очевидными перешептываниями, чтобы остаться незамеченными. Минхо стоило догадаться, что сплетни не умирают так скоро, когда они касаются самого популярного парня на кампусе — черт, он не просто догадывался, он знал. Именно поэтому его небольшая рутина с фруктом была скорее скрытной миссией. Он не хотел, чтобы его собственное имя прилипло к имени Чана и запятнало его, но вот он здесь, сидит рядом с ним за его столиком в разгар дня.

Слова Феликса всплывают на поверхность его сознания наряду со страхом, что, возможно, в конце концов, появятся слухи об их отношениях. Даже если люди и знали, что они целовались, это было лишь раз и на вечеринке, так что нет никаких оснований верить, что это могло быть чем-то большим, чем горячий перепихон.

Но теперь? Зависать вне вечеринок? Трезвым? Без сексуального подтекста? Минхо может только представить, о чем перешептываются все эти люди. Что если они говорят что-то плохое о них?

Что если они говорят что-то плохое о Чане?

В конечном счете, Чанбин начинает говорить с кем-то на своей стороне стола, оставив Чана и Минхо наедине. Минхо наконец-то оглядывается после своей нисходящей спирали мыслительного процесса, замечая, что Чан доедает последнее блюдо на подносе, включая оба яблока. Его способность так много есть и одновременно с этим быть активно вовлеченным в глубокую беседу была... наверное, одной из немногих вещей в этом мире, находящийся за пределами понимая Минхо.

У Минхо было много общего с кошками, например, любопытство, которое однажды его точно погубит.

— Чан? — спрашивает он слишком мягко, неосознанно поворачиваясь к нему лицом.

Чан проглатывает последний кусочек и отодвигает поднос в сторону с вопросительным мычанием, поворачиваясь к Минхо, чтобы уделить ему свое полное, всецелое внимание. Когда Минхо ничего не отвечает, слегка потерянный от того, насколько близко друг к другу они были, без еды или других людей, которые могли бы лишить их того самого электричества, Чан просто наклоняется еще ближе в его личное пространство с озорной улыбкой, оттягивающей уголки его губ.

— Чем я могу помочь, Минхо? — мурлычет он.

Минхо издает единственную нотку недоверия, слегка толкая его рукой.

— Не делай так, — жалобно воет он. — Ты даешь всем этим сплетникам лишний повод поплакать.

Чан с любопытством вскидывает бровь, но не отодвигается.

— Сплетникам?

Минхо хмурится на него.

— Только не говори, что до тебя не доходили слухи.

Фыркая, Чан наконец-то отодвигается в сторону и ставит локти на стол. Он упирается щекой о кулак, его сверкающие глаза не отрываются от Минхо, словно приклеены к нему.

— Какие слухи? — говорит он слишком нежно, почти хриплым шепотом. Переход от игривого, общительного, экспрессивного друга к... чему бы это ни было словно окатил Минхо холодной водой.

Затем Чан наклоняется немного ближе, его веки прикрываются.

— Слухи о том, что мы трахались? — говорит он таинственно, последнее слово выходит тяжелым. Его ухмылка становится косой, обнажая ямочку, которую Минхо до этого никогда не видел. — Это не слух, это — правда.

Минхо чувствует жар внутри того, что он обычно держал под полным контролем, тот жар, который он предпочел бы не чувствовать за десять минут до занятия.

— Ты прав. — соглашается он, изо всех сил стараясь сохранить свой невозмутимый вид.

Чан склоняет голову в любопытстве, его взгляд углубляется.

— Тебя беспокоит, что все знают, что мы сделали это?

— Нет, — моментально отвечает Минхо. Он стойко удерживает свой взгляд на Чане, потому что ему нужно, чтобы тот был уверен, что он говорит правду. — Я ни капли не жалею об этом.

Я просто не хочу, чтобы ты сожалел.

Выражение лица Чана смягчается еще сильнее, и его взгляд на мгновение падает на губы Минхо. Похоть и что-то еще более весомое читалось в его благоговейном взгляде, упивающимся парнем напротив так, словно тот был произведением искусства.

— Хорошо, — в конечном счете бормочет он, медленно моргая. — Я тоже.

Если Минхо начнет ерзать на этом стуле, это будет вина Чана.

— Прекрати, — шипит он.

— Прекратить что? — ухмыляется Чан.

— Прекрати так на меня смотреть, — Минхо кусает нижнюю губу, вынужденный сопротивляться желанию оглядеться в панике, чтобы эта сцена между ними не выглядела еще более подозрительной и интимной. — Люди подумают, что между нами было что-то большее, чем просто секс.

Чан молча смотрит на него в течение секунды, которая кажется бесконечной, прежде чем, наконец, отступает, откидываясь на спинку стула с легким смешком.

— Окей.

Похоже, его не слишком смущает эта мысль, и внезапно все предупреждающие звоночки Минхо громко звенят у него в ушах.

— Тебя это не беспокоит? — он не может не поинтересоваться, его глаза прищуриваются в недоумении.

Чан, наконец-то, отводит взгляд, смотря вниз немного отсутствующе.

— Не-а, — шмыгает он. Ухмылка, которая была у него на лице, становится мертвой. — Это же неправда. И ты, и я оба знаем, что лучше не обращать внимания на лживые слухи о нас.

Верно. Они не вместе.

Они не встречаются.

Это неправда.

Минхо с трудом сглатывает комок в горле. Он хотел бы полностью контролировать свое лицо, но не может сказать, стало ли его выражение болезненным — откровенно говоря, он чувствовал себя оцепеневшим.

Должно быть, в его виде все-таки что-то было не так, потому что, когда Чан бросает на него короткий взгляд, вся его игривость снова возвращается, эти его милые улыбки и подбадривающие кивки.

— Эй, не парься об этом, хорошо? — он нежно кладет свою руку поверх руки Минхо, аккуратно сжимая ее. Минхо перестает дышать. — Все в порядке, мне все равно. Для меня это не имеет никакого значения.

Не имеет значения.

Мне.

Все.

Равно.

Минхо снова дышит, только когда инстинктивно чувствует, что все становится холодным и дремлющим, как будто все, что происходит здесь и сейчас, прячут под ковер и продолжают воспевать как совершенно незначитаельное до тех пор, пока Минхо не начинает верить в это. Он безразлично смотрит на Чана, выражение лица плоское и лишенное всего происходящего внутри — включая сердце — и встает с почти полным подносом в руках.

— Ты прав, — кивает он в согласии, одаривая его фальшивой улыбкой, когда вытягивает свою руку из-под руки Чана и готовится уйти. — Спасибо.

*

До того, как Минхо ушел с обеда в ту пятницу, Чан сказал ему, что он всегда будет оставлять ему место за столом и что он всегда может считать себя приглашенным.

Лицо Минхо слегка грустно смягчилось от осознания, что теперь было невозможно направлять какой бы то ни было негатив в сторону Чана без чувства вины, убивающего его изнутри. Чан должно быть воспринял напряжение на его лице как давление, поэтому он настоял, что больше никогда не будет навязывать ему приглашение или просить сесть с ним, как сделал это в тот день.

Минхо, выбрасывая еду в мусорку агрессивнее, чем это было необходимо, наконец-то соглашается с заявлением Джисона, что Чан нравится всем. Включая него... черт, это была даже не просто его доброта. Минхо встречал добрых людей и до этого — милых и невинных людей, заслуживающих абсолютно всю любовь и счастье этого мира.

Но Минхо воспринимал Чана как нечто большее, чем это. Было что-то в его наблюдательности, направленной не только к его окружению, но к каждому человеку, который обитал в нем, внимательный к каждому слову, сострадательный и знающий, каким не было большинство людей. Он был настолько чутким, что это можно было счесть потусторонним, и тот факт, что он выглядел таким настоящим, искренним и любящим...

Какую бы ценность Чан ни нес миру, это то, чем он был для Минхо. Он больше не может отрицать это. Меньшее, что он может сделать для Чана, это просто, блять... просто относиться с добротой к нему, как он относился к Минхо, особенно теперь, когда они протянули друг другу пресловутую руку дружбы и выяснили, что, какими бы ни были слухи, это не имело значения и не волновало никого из них.

Их последнее взаимодействие было в пятницу, а значит он пришел к этому твердому заключению через ночные раздумья, пялясь в потолок все выходные, смирившись с тоской в животе и зависимостью от самого присутствия Чана, от которого он, кажется, никогда не сможет избавиться.

Понедельник приходит и уходит, усугубляемый тем, что их обеденные расписания не совпадают.

Когда во вторник наступает время обеда, он отвлекается.

— Поэтому я считаю, что у трубочки две дырки, — заключает Хенджин, пока они идут к своему столику с подносами в руках. — Мы немного поспорили, но эта девчонка из моего фото-клуба убедила меня.

— Тебя пришлось убеждать, чтобы ты осознал правду? — надменно усмехается Джисон. — Очевидно, там две дырки, ты буквально можешь увидеть их.

— Единственное, что здесь «очевидно» так это то, что вы оба тупицы, — невозмутимо заявляет Минхо, когда они садятся за стол. — У нее одна дырка. Приятно осознавать, что титул Самого Большого Идиота крепко держится на Хенджине, но, Джисон, ты близок к тому, чтобы завладеть им.

— Это ты самый большой идиот! — огрызается Хенджин, махая вилкой перед Минхо так, будто это была волшебная палочка, которая магическим образом заставит его исчезнуть. — Сынмин, скажи Минхо, что он не прав и там две дырки, а не одна.

— Я отказываюсь участвовать в этом разговоре, — выдыхает Сынмин, переворачивая страницу книги, которую он взял с собой.

— Эй, глупыш, — ласково зовет Минхо, возвращая внимание Хенджина на себя. — А у пончика одна дырка?

— Да? — дуется Хенджин. — Какая разница?

Минхо пристально смотрит.

— Пончик — это буквально длинная трубочка. В ней одна дырка — растянутая.

— Ага, уверен в последнее время ты много знаешь о растянутых дырках, да? — парирует Хенджин, сложив руки на груди и закатив глаза. Сбоку от него, Джисон накрывает рот рукой, его глаза расширяются. Сынмин весело потягивает молоко из своего пакетика.

Глаза Минхо темнеют, недвижимо прикованные к Хенджину, даже когда он тянется за салфетками, чтобы зажать их между указательным и средним пальцами, как карты.

— Интересно, Хенджин, — слишком сладко размышляет он. — Когда в последний раз я кормил тебя салфетками?

Он ожидает, что Хенджин ответит ему дерзостью или, может быть, высунет язык и вернется к своей еде, но... в этот раз он действительно выглядит немного напуганным. Таким же напуганным, как и когда они впервые встретились, и он еще не был посвящен в извращенный юмор Минхо. Прошло много времени, с тех пор как он реагировал подобным образом на него, и Минхо настолько застигнут врасплох, что хмурится.

Он уже собирается извиниться перед Хенджином и сказать, что он не серьезно...

...когда осознает, что Хенджин пялится не на него в страхе и нарастающем трепете. Он смотрел за него, прямо над его головой.

Прежде чем Минхо успевает двинуться и посмотреть, он чувствует: крупное присутствие прямо позади него, и две подтянутые руки опускаются по обе стороны от его тела, чтобы ухватиться за край стола, захватывая парня в ловушку слишком знакомого тепла. Минхо даже не нужно отводить взгляд, чтобы увидеть загорелую кожу на периферии или вены, разветвляющиеся от пальцев к предплечью, но он все равно впитывает вид глазами.

Похоже, сегодня Чан решил надеть одну из своих огромных маек.

— Привет! — любезно улыбается он, и Минхо буквально слышит эту гребанную улыбку. — Здесь есть несколько свободных мест, да? Мы с другом присядем?

Джисон выглядит так, будто сейчас упадет в обморок. Челюсть Хенджина познакомилась с полом. Сынмин единственный, у кого хватает воли кротко кивнуть, но даже он, кажется, не находит слов.

— Отлично, спасибо, — говорит Чан, а затем слух Минхо наполняется звуком скрипящих по плитке кроссовок, когда тот легким бегом возвращается к своему столу, чтобы забрать вещи.

Минхо поворачивает голову через плечо, чтобы убедиться, что тот самый друг — это Чанбин, но это все, что он успевает заметить, прежде чем шипение возвращает его внимание обратно к столу. Это снова Хенджин, он указывает своей Вилкой Судьбы прямо между удивленными, моргающими глазами Минхо.

— Ты! — закипает Хенджин. — У меня из-за тебя остановится сердце!

Минхо наклоняется вперед, проговаривая сквозь зубы:

— Я не просил их присоединяться. Каким образом их решение — это моя вина?

— Ты виновен как соучастник, мистер Пончик, — выплевывает Хенджин. — Благодаря тебе, теперь мне придется сидеть следующие полчаса с двумя парнями, похожими на греческих богов. Я ненавижу и люблю свою жизнь.

— Еще заплачь, — успевает сказать Минхо, перед тем как Чан и Чанбин возвращаются. Чан отодвигает стул рядом с Минхо, ну, блять, конечно же, а Чанбин садится на другую сторону. Они оба настолько спокойные и расслабленные, несмотря на то, что это не их стол, и из них четырех они знакомы только с Минхо, что сразу становится очевидно, как они стали такими популярными и всеми любимыми.

— Прошу прощения, что прервали, — мягко начинает Чан. Он бросает взгляд на Минхо, затем на апельсин, лежащий у него на подносе, и тут же крадет его своими вороватыми руками без малейших угрызений совести. Внезапно, все приобретает слишком ясный смысл, и молчаливое признание, что Чан скучал по их старой рутине, не остается незамеченным.

Он непринужденно чистит цитрус, откидываясь назад на своем новом месте.

— О чем вы говорили?

— Одна ли дырка у трубочки или две, — отвечает Сынмин, пока остальные за столом собираются с мыслями. О, значит теперь ему интересен спор.

— О, — улыбается Чан, засовывая дольку апельсина в рот. — Одна же, да? Она, как пончик.

— Только растянутый, — соглашается Хенджин.

— Ага, именно.

То есть это так вселенная сказала, что Хенджин должен есть салфетки до конца своих дней, да? То есть Минхо спокойно может сделать это, и мир не будет возражать, верно? Верно.

По крайней мере, приятно видеть, как он сдерживает визг, когда впервые слышит Чанбина. Если честно, Хенджин выглядит так, будто он уже влюбился. Каждый раз, когда лучший друг Чана говорит, размахивая руками, или поднимает их, его глаза прикованы к ним, как у кошки к лазерной указке. Он выглядит загипнотизированным, восхищенным, опьяненным мускулами и очарованием всей этой резкости.

После того, как Чанбин закончил представлять себя, Чан внезапно хмурится.

— Черт, извините, я только сейчас понял, что не представился сам, — он смотрит на каждого из них коротко, но многозначительно, убеждаясь, что все чувствуют себя принятыми во внимание. — Я Чан. Спасибо, что позволили присоединиться к вам сегодня.

Все кивают и говорят, что все в порядке и в этом нет ничего особенного, а Сынмин любезно представляется в ответ. Следующий за ним Хенджин, он кротко машет рукой, многократно метая взгляд между Чанбином и собственными коленями.

Джисон наконец-то выходит из своего транса, как только очередь доходит до него, и все начинают пялиться.

— Я-

— Джисон, верно? — улыбается Чан.

Он запомнил имя моего лучшего друга, думает Минхо в трепетном изумлении.

Джисон, услышав, как Чан произносит его имя, моментально бледнеет.

— У меня страница на SoundCloud c пятьюстами подписчиками, — выпаливает он.

Хенджин и Минхо подавляют смешок фырканьем, но Чан одаривает его искренне удивленным видом.

— Серьезно? Круто! Я тоже раньше возился с музыкой, до того как мне пришлось бросить ее и переехать, чтобы сосредоточиться на учебе здесь, но, кажется, Чанбин до сих пор пишет лирику для рэпа, когда у него есть возможность.

После этого все естественным образом включаются в разговор, потому что Чан обладал магической способностью говорить о чем угодно с кем угодно и следить за тем, чтобы даже неактивные участники чувствовали себя вовлеченными. К тому моменту как обед подходит к концу, кажется, что прошли считанные минуты, и почти все умоляют Чана и Чанбина вернуться за их столик в следующий раз.

Как только еда оказывается в мусорке, и все направляются к выходу, Чан закидывает руку на плечо Минхо.

— Я не обещал, что не приглашу себя за твой стол, — ухмыляется он. — Но надеюсь, ты все-таки был не против.

Минхо берет Чана за запястье свивающей на нем руки, чтобы убрать ее с себя. Прежде Чан успевает спутать действие с отказом, Минхо переплетает их пальцы.

— Я буду считать это своим наказанием за то, что не принес тебе твой фрукт, — говорит он, нежно сжимая руку Чана, прежде чем уйти на следующее занятие.

*

Тот день ознаменовал начало перехода Чана и Чанбина из эпизодических ролей во время обеденного перерыва в полноценных участников круга Минхо.

Все еще было свежо и ново, еще много чего предстояло узнать о двух новых резидентах стола (и их жизнях), но судя по тому, как его друзья приняли их, Минхо с уверенностью мог сказать, что в ближайшее время они никуда не уйдут. Его компания наконец-то начала видеть в них живых людей, равных себе, как это всегда делал Минхо, а не сверхчеловеческих богов, слепленных из тел студентов. Их восприятие постепенно становилось адекватным, как только визги и смущение начали утихать.

Небольшая влюбленность Джисона в Чана давно исчезла, превратившись в локальную самоуничижительную шутку. Минхо понимал этот факт, но что действительно заставило его принять это, так это то, что он заметил, как его лучший друг стал гораздо более неравнодушен к Чанбину, как только они узнали друг друга получше. Их зарождающиеся отношения были платоническими и чрезвычайно обоюдно выгодными, связанные взаимной любовью к продюсированию музыки и скорострельной фристайльной лирике. Теперь Минхо часто застает их вместе между занятиями с ноутбуком Джисона в руках и прижатыми плечами, склонившимися над клавиатурой. Может быть, с помощью Чанбина количество подписчиков на том самом аккаунте в Soundcloud подлетит до тысяч.

Джисон был не единственным, кого так сильно привлек Чанбин, хотя его привязанность определенно была самой... невинной.

По мере того, как дни перетекали в недели, становилось все очевиднее, что Хенджин молча умолял позволить ему забраться на парня, как на дерево. Он был слишком экспрессивен и чрезмерно ярко реагировал, в конечном счете, от одного лишь вида Джисона и Чанбина, которые вместе дружно прогуливались до обеденного стола, он начинал испускать густые волны ревности этими пухлыми губами и модельными взглядами. Минхо удивляется тому, что он единственный, кто это заметил.

Между скрытыми поддразниваниями, Минхо искренне начинает испытывать жалость к Хенджину, и он совершенно не понимает почему.

— Ему нравится прямота, — тихо говорит Минхо ему однажды за обедом. Все остальные были поглощены своими разговорами, слишком заняты, чтобы услышать их.

Хенджин моргает, прогоняя мечты из своих остекленевших глаз, и в замешательстве поворачивается к Минхо. Повезло, что сегодня они сидели рядом, потому что так они могли осторожно наклониться друг к другу.

— О чем ты? — шепчет он ему в ответ.

Минхо слегка кивает в сторону Чанбина. Не было никакой нужды в разъяснениях, когда они оба болезненно осознавали его влюбленность.

— Ему нравятся прямолинейные, честные люди, — объясняет Минхо. — Если бы ты просто сказал ему о своих чувствах, он, вероятно, был бы восхищен. Смотреть на него издалека щенячьим взглядом и мысленно молить о том, чтобы он сделал первый шаг, никак тебе не поможет.

Хенджин бросает на него кислый взгляд, очевидно, прокручивая в голове обидные фразы, которые у него оставались в запасе, прежде чем осознает, что Минхо, вероятно, искренне пытается ему помочь.

— Откуда ты вообще знаешь об этом? — шипит он, но в его глазах появляется мольба. — Вы даже не особо часто разговариваете...

— Мне и не нужно, — пожимает плечами Минхо. — Я был прямолинеен с ним, когда мы впервые встретились, но он от этого только расслабился. Еще он буквально непроницаем к выходкам Джисона, я наблюдал за их разговорами в течение нескольких недель, и парню абсолютно плевать. Обаяние на нем не работает, так что просто будь собой.

Хенджин фыркает и слегка качает головой, позволяя своим отросшим уже до плеч волосам обрамить лицо водопадом цвета воронова крыла.

— Мне, наверное, придется выпить, прежде чем это случится. Может, когда-нибудь на вечеринке?..

Минхо мычит.

— Почему бы не позвать его на нее? Это было бы неплохим началом.

— Ага, — выдыхает Хенджин, слабо кивая. — Да, да. Ты прав. Это я смогу, — смеется он, бросая игривый злобный взгляд на Джисона, который вовлек Чанбина в битву скорости читки. — Просто нужно подобрать момент, когда этот маленький демон не будет держать его за руку, пока они резвятся по всему корпусу.

Минхо фыркает, по-своему веселясь, немного рассеянно глядя на деревянные крупинки на поверхности стола.

— Он просто счастлив найти кого-то, кто настолько же повернут на музыке, — бормочет он. — Тебе не стоит ревновать.

— Ли Минхо, выдающийся лицемер, снова наносит удар.

Глаза Минхо тут же устремляются на Хенджина, обнаруживая, что тот уже смотрит на него в ответ, и каждый грамм веселья исчезает с его лица за миллисекунды.

— Что?

Хенджин игнорирует то, как знакомый хмурый вид обращается в убийственный взгляд, который прожигает дыру в его профиле, кивая куда-то на противоположную от них сторону стола с несчастным вздохом.

— Хотел бы я, чтобы ты когда-нибудь последовал своему собственному совету, — мычит он со слишком надуманной мудростью. — Может быть, тогда я бы на самом деле стал бы считать тебя умным, осознанным парнем, которым ты всегда пытаешься казаться.

Теперь, когда Хенджин сбросил этот камень со своей души, он кажется совершенно довольным, поедая остатки своей еды в мирной тишине. Тем временем Минхо ничего не остается, кроме как посмотреть туда, куда показал Хенджин, и увидеть их, метафорический мрамор его величественного фасада слегка трескается.

Чан.

Чан и Феликс.

Они просто обыденно обсуждали что-то с Сынмином, что Минхо не мог услышать, но они сидели рядом друг с другом и соперничали по яркости улыбок с того самого момента, как сели.

Феликс опоздал на знакомство Чанбина и Чана с компанией, но быстро наверстал упущенное. Они оба уже обожали Феликса, потому что все его обожают. В особенности Чан, прямо как Минхо и ожидал, учитывая, что у них было схожее прошлое. Они выросли в одном и том же городе, смотрели одни и те же шоу, когда были детьми, ели одну и ту же еду, и обладали запасом локальных шуток, сформированных годами, которыми они могли поделиться друг с другом и которые даже не стоило пытаться понять никому вокруг.

Сейчас сильнее, чем когда-либо, стоило принять свою гипер-наблюдательность как проклятье, потому что было так легко обратить внимание на то, насколько хорошо они ладили. Он отчаянно желал иметь возможность выключить это, словно рубильник, когда находился в их компании, потому что он хотел быть счастлив за счастье Чана, за его радость, за его способность спокойно относиться ко всем слухам и за его самоотдачу взаимоотношениям: с Чанбином, со всем его новым кругом, с Феликсом...

...с Минхо.

Но не было никакого рубильника, никакой кнопки, никакого маленького красного крестика, на который он мог нажать и отключить свои мысли. Он был вынужден наблюдать, как хорошо Чан ладил со всеми.

Как хорошо он ладил с Минхо.

Это было худшей частью, думает Минхо. Они были совместимы до гребанной боли. Тот спор об «одной или двух дырках» у трубочки не был просто совпадением, как Минхо молил его быть. Оказалось, что они сходились во многих нетривиальных вещах, придерживались мнений, взглядов и верований, настолько поразительно схожих, что иногда это заставляло их обоих посмотреть друг на друга с легким удивлением. На поверхностном уровне никто бы и не догадался, ни друзья Минхо, ни даже он сам, но они были идеальны друг для друга. Достаточно разные, чтобы отличаться, но в то же время достаточно похожие, чтобы любой вовлеченный мог задаться вопросом, почему они еще не были вместе.

Но жизнь никогда не может быть настолько простой, и Хенджин не понимает этого. Он не слышал, как Чан сказал, что слухи об отношениях ничего для него не значили, или не понимал, что Минхо буквально... он буквально просто не мог, блять, встречаться. Сейчас все было в порядке, потому что ничего и не произошло, но что-то обязательно пошло бы не так, и Минхо бы облажался и был бы слабым, а Чан не заслуживает этого, и он бы ушел, как—

Минхо крепко зажмуривает глаза, когда слышит смех Феликса, подбородок падает на грудь, чтобы сделать ровный вдох.

Именно поэтому он никогда не станет рассматривать отношения. Это слишком сложно, слишком запутанно, и совершенно не стоит его времени. Если он будет держать эту мысль близко к груди, ничто его не сможет задеть. Ничего и никогда не могло.

Он был счастлив быть другом Чана, друзьями они и останутся.

*

Хенджин быстро учится.

— Мхм, — продолжает Чан со своей фирменной, мягкой улыбкой в следующую пятницу после обеда. — Он спросил Бинни о вечеринках в округе или вроде того, но тот сказал Хенджину, что он лучше устроит свою собственную. Более закрытую, знаешь? Есть, где подышать, постоянный доступ к ванной, никакого страха, что твой стакан украдут, и все в этом духе.

Минхо склоняет голову в любопытстве, прищуриваясь.

— Чанбин устраивает вечеринки?

— Он может.

Минхо не может представить себе «вечеринку» в комнате общежития, и от одной мысли о «закрытость» в братстве хотелось громко рассмеяться.

— Где он живет?

Чан должно быть понял — знал, — что Минхо спросит, потому что он делает эту штуку, когда влажно и привлекательно проводит языком по ряду зубов с дерзкой ухмылкой, сверкая обеими ямочками.

Мы живем на квартире вне кампуса. Бин решил переехать после первого года обучение, и был довольно спокоен, чтобы предложить мне свободную комнату. Он хотел бы, чтобы у нас было больше свободного места для наших увлечений, но, хах... эм, я просто искренне благодарен, что смог остаться там.

Что ж, блять. Закрытая вечеринка с шаговой доступностью спальни Чанбина?

— Хенджин согласился? — спрашивает Минхо.

— Да, — говорит Чан. — Но не то чтобы это можно будет назвать вечеринкой, если появится только один человек.

Минхо шмыгает и смотрит буквально куда-угодно, кроме Чана.

— Феликс и Джисон всегда готовы тусоваться. Сынмин — как повезет.

— Но я не их приглашаю, ведь так? — задается вопросом Чан с этим по-глупому красивым нахальством, заставляя столь же глупый жар быстро осесть в груди Минхо.

Глубоко внутри, слишком далеко за пределами сознательных мыслей, он задумывается, сколько еще он сможет вынести это, прежде чем сорвется.

Минхо снова смотрит на него с притворной скукой, прежде чем бросить взгляд на выдуманные часы на запястье.

— Я могу найти время, — мычит он, изо всех сил пытаясь сохранить выражение лица, даже когда Чан начинает хихикать. — В конце концов, тебе нужен кто-то, чтобы выиграть все игры.

— Верно, — мягко отвечает Чан, прежде чем прочистить горло. Он чешет затылок и смеется, смотря вниз на свои мартинсы. — Э-э, да. Что ж. Мы, очевидно, не настолько снабжены, как обычные тусовки, поэтому я предлагаю на всякий случай принести с собой алкоголь. Мы подумали, что завтра будет удобно, и э-э, мы живем прямо за углом кампуса, так что Убер будет супердешевым.

Минхо забыл, что Чан иногда сбивчиво говорит и запинается, когда немного стесняется или когда нетерпелив, нежность очевидна в том, как медленно он моргал, глядя на него.

Черт, моргание — это слишком, Минхо чуть не забыл, что нужно говорить, его рот раскрывается, и он быстро кивает.

— Да. Понял. Я попрошу Хенджина скинуть мне адрес.

— Супер, — говорит Чан, также кивая в ответ. — Тогда увидимся?

Я могу только надеяться.

— Ты можешь только надеяться.

*

Поздним вечером следующего дня Минхо разделил поездку вместе с Хенджином, прижимаясь виском к окну, и выбранным алкоголем зажатым в сумке между его высокими ботинками. «Вечеринка» собиралась быть не более чем приукрашенной встречей их ранее существовавшими порознь компаниями, но, по крайней мере, похоже, что уединение не сильно отпугнуло Хенджина.

Поездка была настолько же краткой, насколько Чан и обещал — такой краткой, что Минхо даже не предоставилось возможности утонуть в своем задумчивом сознании, что несомненно было к лучшему, если от него ожидалось социальное взаимодействие в течение неизвестного количества предстоящих часов.

Его тело проходит самый быстрый за все время разогрев, как только машина начинает замедляться перед домом Чанбина. Это было почти медитативно — погрузиться в майндсет, полный абсолютной уверенности в себе, это было настолько же просто, насколько накинуть хорошее пальто или надеть любимую пару ботинок. Он выходит с заднего сиденья машины с расправленными плечами и аскетизмом в глазах, которые находят входную дверь, не слушая «Стой, подожди!», доносящееся в виде шипения Хенджина, когда тот бежит по ступенькам, успевая добраться до верха как раз к моменту, когда Минхо стучит костяшками пальцев по дереву.

Даже здесь снаружи, с непостоянными гудками из пробок и свистом, проносящихся мимо машин, они слышат крик Чанбина ясно, как божий день. За ним следует голос Чана, веселый и близкий, а затем ручка двери поворачивается, прохладный порыв кондиционера окутывает их, и там он, стоит в дверном проеме, перенеся свой вес на одну ногу и прислонившись всем телом к раме. Его испещренная венами рука лениво лежит на ручке, качая ее вперед и назад, пока он переводит взгляд с одного парня на другого.

Прошел лишь один гребаный день, так почему Минхо чувствует себя вот так, видя его? Это потому, что они снова были вне кампуса? Словно каким-то образом это разблокировало скрытую часть его сознания, которую он в иных случаях не позволял выпускать наружу? Видеть Чана таким непринужденным, расслабленным, легкомысленным и глядящим на него не должно заставлять его чувствовать себя так, словно его внутренности светятся, уж точно не с учетом того, как долго они знают друг друга.

Но Чан выглядит так, словно он тоже светится — снаружи. Он затмевает очерчивающий его ореолом теплый свет из глубины их квартиры, начиная от его растрепанных волн и заканчивая этими дурацкими скейтерскими кедами, которые, казалось, никогда не пачкались. Солнце уже зашло за горизонт, но улыбка Чана была достаточно яркой, чтобы не сомневаться, что каждый продержится до того момента, пока оно не взойдет снова.

Угх. Минхо ахереть как нужно выпить.

— Приветик, — здоровается первым Хенджин с веселым блеском во взгляде, поднимая безликий пакет с алкоголем на уровень глаз. Он соблазнительно покачивает им, словно это был их пропуск внутрь.

Подыгрывая ему веселым кивком, Чан отходит в сторону, жестом руки приглашая их пройти внутрь.

— После вас, джентльмены, — говорит он с притворной серьезностью.

Хенджин посмеивается, проскакивая через входную дверь. Минхо следует за ним медленнее, не в силах удержаться, чтобы не бросить короткий взгляд на Чана, когда тот входит внутрь, его собственная сумка висит на вялом крючке пальцев.

Когда он слышит, как дверь позади него запирается, он испускает напряженный выдох, который неосознанно сдерживал, позволяя своему взгляду утонуть в знакомстве с небольшой квартирой Чанбина с новым, более ровным вздохом.

Как и Чан, Минхо не понимает, на что может жаловаться Чанбин. Пространство дома может и было своеобразным, но в сравнении с его двухметровой комнатой в общежитии, оно было первоклассной роскошью. Все было открытым и дышащим, а прохладный воздух приятно оседал на затылке. Его взгляд смягчился под янтарно-желтым освещением, разбросанным по периметру с парой ярких квадратов от мониторов ноутбуков между ними. Удобств тоже хватало — небольшая кучка двухместных диванов и несколько кресел-мешков окружали приличных размеров телевизор, к которому была подключена приставка. На самом экране было стартовое меню Марио Карт, сопровождаемое его джазовой темой, вибрирующей из динамиков.

Милое место для милой вечеринки, предназначенной для друзей и только друзей. Чанбин явно рассчитывал на расслабляющую ночь.

Хенджин следует совету «быть самим собой», мгновенно направляясь в сторону кухни без какого-либо сопровождения. Минхо следует примеру, коротко отмечая, что недостаток приветствий означал, что они были первыми пришедшими. Хенджин поднимает выбранный им алкоголь на столешницу с несильно отстающим от него Минхо, оба готовятся раскрыть их выбор на вечер.

Чан вальсирует в сторону Минхо, размещая локти на прохладную, отражающую поверхность.

— Ита-ак, — напевает он ему, — Что ты принес?

Минхо одаривает его не более чем надменным взглядом искоса, принимая холодный, пренебрежительный тон.

— Для тебя — ничего, — говорит он слишком отстраненно, до боли безразлично. Он игнорирует то, как Чан немного увядает на периферии его внимания, вытаскивая одну бутылку из сумки и показывая, что это вовсе не алкоголь, а...

— Два литра колы? — спрашивает Хенджин в замешательстве, словно он не знает сдержать ли ему смешок или одарить Минхо самым осуждающим взглядом на планете.

Минхо размещает гигантскую пластиковую бутылку на столешнице.

— Это не все, — напевает он небрежно.

Он снова лезет в сумку, не в силах не заметить, как тело Чана слегка оживляется, когда Минхо выуживает бутылку качественного виски.

— Чт... — Хенджин таращится на густую золотистую жидкость, хлюпающую в руках Минхо. — Минхо, я не знал, что ты пьешь виски с колой.

Похоже, он совершенно не замечает то, как Минхо передает обе бутылки Чану, и они разделяют скрытную ухмылку, теперь, когда последний уловил юмор, благодарная улыбка проскальзывает в его глазах.

— Я не пил до недавнего времени, — признает он. — Но я попробовал, и понял, что он... неплох.

Фраза заставляет Чана фыркнуть в ладонь, и вот так, у Минхо и Чана появилась их собственная локальная шутка.

Хенджин не обращает внимания на детали благодаря отчужденному виду Минхо, решая выудить свою собственную бутылку, в то время как Чан рыщет по шкафчикам в поисках рюмок и обычных чашек.

— Что ж! — объявляет он. — Меня не особо волнует, что ты принес, потому что на самом деле я принес кое-что, что хотел бы, чтобы выпил ты.

Минхо бросает на Хенджина внимательный взгляд через кухонный островок, сдерживая прищур при виде этих тонких элегантных пальцев, достающих подозрительно зеленую бутылку.

Ох, твою мать.

— Хенджин, — предупреждает Минхо, отчитывает, но без реальной угрозы.

Хенджин избегает взгляд, полный боли, удовлетворенно кивая на бутылку в руке.

— Сегодня я хочу увидеть Соджу-Минхо, — заявляет он, переворачивая бутылку, чтобы указать на название. — Даже взял его со вкусом зеленого винограда, перед которым ты не можешь устоять.

Гр-р. Коварный маленький хорек. Теперь Минхо точно знает, к чему все идет, вплоть до злорадной мотивации, стоящей за этим, сознание возвращается обратно к разговору, который у них был за обедом, когда Хенджин заявил, что он лицемер. По всей видимости, он планирует изменить это.

Чан возвращается к островку со всеми стаканами в руках, заинтригованно наклонив голову.

— Что за «Соджу-Минхо»? — спрашивает он, в то время как сам Минхо начинает тереть виски, увидев восторженную, дьявольскую улыбку Хенджина.

— Ты же знаешь, как некоторые люди могут по-разному пьянеть в зависимости от алкоголя, который выпьют? — начинает Хенджин, позволяя своим пальцам с энтузиазмом проползти, словно паучьи лапки, вверх по горлышку соджу. — Что ж, Минхо один из них, и когда он пьет соджу...

— Кто-нибудь, спасите, — постыдно завывает Минхо.

— ...Он буквально становится самым прилипчивым, милым, смеющимся маленьким комочком во всем мире.

Чан наклоняется вперед в недоверии, приподнимая брови, как будто ему только что рассказали заумную басню или былинную сказку.

— Серьезно.

— Серьезно! — подтверждает Хенджин большим кивком. — Он становится таким очаровательным! Тебе наконец-то предоставилась возможность узнать, кто он на самом деле под всеми этими слоями. Это то еще зрелище.

Похоже, что Хенджин все еще не оправился от той вечеринки двухлетней давности, где Минхо выпил пару бутылок, его дыхание смутно напоминало персик и виноград, когда он невнятно произносил бесконечные комплименты каждому другу, находящемуся в пределах досягаемости. К концу той ночи, руки Джисона были под подмышками Минхо, а Сынмин держал его за лодыжки, пока они вдвоем несли его к машине.

Худшей частью было то, что на следующее утро он помнил все, что говорил. Может быть, потому что это были его искренние мысли. Хенджин не лжет о том, что соджу — это, по сути, его сыворотка правды, разрушающая все барьеры и фильтры, которые обычно сдерживают его.

Но у этих фильтров была своя цель. Он удерживает их, чтобы предотвратить сожаление и стыд. Ну... по крайней мере, это было его постоянным напоминанием за прошедшие годы.

— Верю, — с интересом отвечает Чан, взглянув на побледневшее лицо Минхо с молчаливым ожиданием.

Минхо вздыхает. Нахер Хенджина с его планом, нахер виноградный соджу за то, что перед ним так трудно устоять, и в особенности нахер Чана за то, что устоять перед ним еще тяжелее.

Теперь Минхо на самом деле нужен этот соджу.

— Давай сюда, — вздыхает он с поражением Хенджину, пытаясь не обращать внимания на самодовольную ухмылку друга, когда зеленая бутылка скользит по столешнице в его раскрытую в ожидании ладонь. Он берет наугад рюмку и, налив, чокается с воздухом — или лучше сказать с самим собой, жалостливо, — прежде чем опрокинуть ее и поставить обратно под звук противных аплодисментов Хенджина.

Вкус зеленого винограда в горле ощущается словно воссоединение с давно потерянным другом, и он наслаждается этим мгновение, пока Чан наливает свой фирменный виски с колой. Минхо едва замечает стук во входную дверь и то, как Чанбин бросается к ней, поскольку теперь он был ответственным за нее, но последовавший за этим хаос было невозможно пропустить.

— ЙО-О-О-О-ОУ! — кричит Джисон, вламываясь в дом, словно тот принадлежал ему, в одной руке покачивается полупустая бутылка водки, а другая показывает жестом «пошумим!» — Ох, вашу ж мать, пожалуйста, скажите мне, что я слышу Марио Карт.

Феликс следует за ним сзади с легкой улыбкой, Сынмин следом, заткнув уши, и его лицо ясно показывает, что он уже сожалеет о том, что принял приглашение.

Минхо молча опрокидывает еще один шот, потому что тот ему жизненно необходим. Доктор прописал.

*

Как только все устроились и достали свои напитки, Чанбин рассказал, что он огромный фанат Марио Карт. Они все стояли вокруг телевизора, пока он разъяснял свою любовь к нему, заявляя, что он непобедимый и не встречал никого, кто мог бы обыграть его.

В тандеме, словно на автомате, все друзья Минхо повернулись к Феликсу, который теперь упирался языком в щеку, приподнимая уголок рта в соревновательной ухмылке.

И так Джисон придумывает новую игру: гонка один на один, победивший может заставить проигравшего сделать все, что захочет. Выпивание стопки, разумеется, было платой за вход для каждого, кто собирался участвовать.

Естественно, Феликс и Чанбин были первыми противниками и шоты, которые они выпили перед тем, как проехать несколько кругов по Рейнбоу Роуд, похоже, ни капли на них не сказались. Все толпятся вокруг, украшая собой мебель, в то время как эти двое заняли центральный диван с контроллерами в руках, сфокусировано подавшись телом вперед. Джисон выступает в роли комментатора на протяжении всего заезда, вплоть до финиша, и Феликс занимает первое место, опередив Чанбина всего на секунду. Минхо стоило сделать ставку.

В наказание (очень громкому) Чанбину Феликс говорит сделать десять отжиманий с ним на спине. Минхо не знает пытается ли Чанбин отвоевать свою честь или просто оказывается полным мазохистом, потому что, когда Феликс занимает свое сомнительное место, тот лишь беспечно усмехается и начинает отжиматься одной рукой. С легкостью.

Хенджин еще даже не сделал ни одного глотка... но он уже выглядит немного покрасневшим. Минхо не упускает из виду, как тот бросает несколько заинтересованных взглядов и на Феликса тоже, но он решает разобраться с этим позже.

Все начинают по очереди браться за контроллеры, непрерывно выпивая стопки, благодаря которым каждая следующая гонка становится все более нелепой, а наказания все более безумными. Минхо до сих пор ни разу не соревновался, но никто его и не заставляет, потому что бутылка соджу в его руках была уже наполовину пустой.

Он чувствует себя хорошо, комфортно зарывшись в одно из кресел-мешков, его взгляд мягкий, полный ярких красок, а уши заполнены еще более ярким смехом. Он не уверен, из-за привязанности или соджу его лицо горит, когда он смотрит на своих веселящихся друзей, но он уже достиг той точки, когда вопросы и ответы на них больше не имеют для него никакого значения. Все становится размытым и плавным, словно его качает на волнах, а он сидит на месте.

К тому моменту как бутылка соджу полностью пустеет, он уже по-настоящему смеется. Хенджин пихает ему в руки новую бутылку между раундами, когда возвращается с кухни, и Минхо чуть ли не поддается соблазну тыкнуть ему в задницу, как только тот поворачивается спиной, чтобы вернуться на свое место.

Теперь у него их много — соблазнов. Он чувствует их в своих конечностях еще до того, как мозг успевает их осознать, они искушают его, шепчут на ухо, и позволяют желаниям спуститься вниз по затылку, спине, распространяя тепло через каждую мышцу. Сначала они находят выход через голос: желание высказаться, вставить свои два цента в обсуждение матча, желание вопить в собственном энтузиазме, когда кто-то получает синюю ракушку или предмет, меняющий ход игры, из таинственных сундуков. Когда наказания приходят в действие, он улыбается и смеется, прячась от испанского стыда, зарывшись в рукав.

Затем Чану делают вызов, и соблазны становятся физическими.

До сих пор Минхо довольно прилично справлялся с тем, чтобы не сводить глаз с Чана. Он бросал на него взгляд в уместные моменты, ровно столько, сколько сделал бы любой друг. Во всяком случае, он определенно не пялился и даже не пытался украдкой поглядывать, как это делал Хенджин с Чанбином.

Но затем Чан снова оказывается в центре его внимания, когда того зовут сесть на центральный диван, обращенный прямо к телевизору, и Минхо оказывается поражен — и Чаном, и самим собой.

Чан, блять, великолепен, и даже когда он не пытается сделать что-то особенное, это выходит особенно. Он просто дышит, сидит, знакомит свои большие пальцы с кнопками на контроллере и просит напомнить, какая что делает, но ощущение, будто смотришь фильм или живое произведение искусства. Как у Минхо получалось так долго избегать этих мыслей и желаний? Что вообще сподвигло его к этому? Смотреть на него — словно наркотик для глаз; то, как он наклоняется вперед на диване, как его вены и связки выпирают на руках, обрамленные контуром яркого света экрана, пока он играет, в его глазах глубоко сосредоточенный взгляд, несмотря на то что он, несомненно, уже был немного подвыпившим. Его глаза такие темные и полные под мягкими прядями обесцвеченных светлых волос, что все внутри Минхо умоляет Чана посмотреть на него.

Минхо настолько поглощен его видом, что замечает, что матч уже завершился, только когда Чан встает с дивана. Минхо не видел ни единой секунды игры. Чан смеется с тем, кто его обыграл — Минхо буквально не может удержать внимание достаточно долго ни на одной другой живой душе в комнате, чтобы понять, кто это был — и получает легкое наказание, становясь ответственным за музыку, получив указание поставить какой-нибудь плейлист на фон.

Спустя пару секунд после того, как Чан уходит, Минхо встает, игнорируя краткий приступ головокружения, наступивший, потому что он встал слишком быстро, и заявляет, что ему нужно отлучиться в туалет, не смотря на пьяные препирания Джисона о том, что после этого его прорвет, и он будет ходить в туалет каждые пять минут.

Все слишком гудят, слишком заняты, слишком вовлечены в разговор, чтобы заметить, как Минхо уходит в совершенно противоположную от ванной комнаты сторону.

Чан нависает над столиком у стены, где стояли bluetooth-колонки, включая их, чтобы подключиться к ним с телефона. Он начинает пролистывать плейлисты сосредоточенным движением пальца, находясь в абсолютном неведении, что он оказался заключен в самом центре хищного взгляда Минхо.

В конце концов, он определяется выбором подборки песен мягким нажатием пальца. Его торс наклонен вперед достаточно сильно, чтобы стать приглашением, от которого Минхо просто не может отказаться, поэтому он и не делает этого.

Прежде чем Чан успевает полностью подняться, фигура ложится ему на спину с глубоким, беззастенчивым вздохом. Безмолвное мычанием разносится прямо у него за ухом, прежде чем нос начинает зарываться в его волосы, а руки сжимают плечи, ласково, тепло и шокирующе смело.

— Интересно, кто же это, — мягко говорит Чан, засовывая телефон в карман, как только музыка начинает литься из колонок. В его голосе слышна улыбка.

Минхо наклоняется до тех пор, пока его губы не задевают ухо Чана.

— А ты попробуй угадай, — шепчет он. Слишком нежно для обычного Минхо, которого знал Чан, но достаточно показательно, чтобы не сомневаться, что это не мог быть никто другой.

Ответ Чана пронизан ничем иным, как приятным удивлением, и он ластится к прикосновению Минхо, позволяя тому почувствовать всю мягкость своих волос.

— Привет, Минхо.

Минхо оборачивает свои руки вокруг плеч и шеи Чана, превращаясь в самого настоящего осьминога. Он совершенно не осознает, что его действия заставляют дыхание Чана застрять в его подтянутой груди.

— Приветик, Чан-и.

Минхо не знал, как Чан ответит на его внезапное проявление нежности, но он точно не ожидает, что тот заведет руки за них обоих, чтобы неожиданно накрыть ими заднюю часть бедер Минхо. Прежде чем вопросы успевают сорваться с языка, Чан наклоняется еще ниже, приседая, и затем подпрыгивает, подкидывая Минхо к верху, тем самым заставляя обхватить его руками крепче, а ногами инстинктивно сжать бока Чана, теперь, когда он держал их.

Чан решил прокатить Минхо на спине.

Минхо, задыхаясь, смеется ему в шею и сжимает его еще сильнее, испуганно охая, когда Чан начинает крутить их вокруг под музыку. Минхо зарывается лицом в его волосы под милые тихие звуки, срывающиеся с губ и слышимые только Чану, который также не мог перестать смеяться, начав носиться по гостиной.

Пальцы Минхо глубоко впиваются в рубашку, а нос заполнен ароматом земляного одеколона. Он хочет никогда не отпускать его.

В конце концов, Чан несет его обратно в их маленький игровой уголок, и Джисон объявляет их возвращение, присвистывая.

— Черт, Чан. Ты ушел выполнять наказание, а вместо этого получил награду, — смеется он. — Минхо никого не обнимает. Даже меня.

— Потому что от тебя несет скунсом, — бормочет Минхо из-за плеча Чана, в которое он зарылся лицом, но он был достаточно громок, чтобы Джисон услышал его, судя по оскорбленному вскрику.

— Эй, это было очень давно, еще когда я курил ту некачественную траву!

— Я не про траву, — хихикает Минхо. — Я говорю о том, что ты до сих пор не знаешь, как стирать свои вещи.

— Ты... — начинает Джисон, пялясь на него. По крайней мере, Хенджин находит шутки про Джисона уморительными, лежа на диване с красными от хлопков ладонями, словно он был на лучшем комедийном шоу в его жизни. — Знаешь что?! Я вызываю тебя на матч. Двигай сюда.

Прежде чем Минхо успевает возразить, Чан уже подходит к дивану игроков. Он приближается к нему, повернутый спиной, и аккуратно садит Минхо, а сам усаживается на ближайшее сидение.

Пока Джисон подготавливает их раунд, он хмурится на Минхо.

— Стой, стой, стой, — фыркает он, подозрительная улыбка видна в его глазах. — Тебе вообще нравится Марио Карт?

Минхо дует губы, сначала глядя на котроллер, а затем на экран с выбором персонажа.

— Здесь есть Принцесса Персик в костюме кошечки?

— Не-а, не думаю.

— Тогда нет, я ненавижу Марио Карт.

— Эй! — врывается Чанбин. — Никакой клеветы на Марио Карт под этой крышей, иначе окажешься на улице.

Чан наклоняется вперед, чтобы аккуратно забрать контроллер из рук Минхо под шквал смеха и последующими поддразниваниями, выбирая для него персонажа и машину с какими-то особенностями, в которых Минхо ничего не понимает. Как только все выбрано, он передает контроллер обратно Минхо с добрым выражением лица.

— Чанбин всегда выбирает это, когда очень хочет выиграть, — по секрету объясняет он. — Удачи!

Они опрокидывают вступительные шоты, и обратный отсчет начинается раньше, чем затуманенный разум Минхо успевает осознать. Как он должен был оставаться сосредоточенным в течение трех кругов против чрезмерно заведенного Джисона, когда он так краснел? Теперь присутствие Чана ощущалось таким теплым рядом с ним, и... он и до этого был так близко, или это сознание Минхо додумывало всякое?

Блять.

Матч между Минхо и Джисоном должно быть был самым хаотичным за всю вечеринку. Джисон становится еще более агрессивным комментатором, когда начинает играть, фильтр от мозга до рта попросту отсутствует. Его выпады настолько откровенные, что даже Сынмин выглядит сбитым с толку, парочка из Феликса и Хенджина грохнулась на ковер в клубок настолько сильного смеха, что их лица порозовели.

Еще смешнее, чем слова Джисона, была пьяная неловкость Минхо. Каким бы пьяным он ни был, соревновательный дух не покидал его никогда, поэтому было бесконечно забавно наблюдать за тем, как он угрожал Джисону, что выиграет, и каким лузером будет его лучший друг, в то время как постоянно съезжал с карты. Каждый раз, когда он ехал по прямой дольше десяти секунд, это всегда было в неверном направлении.

Чан понял, что ему ничем не помочь уже с первой минуты гонки, хихикая, откинувшись на спинку сидения.

Минхо проигрывает. Это первое поражение, о котором он может вспомнить за последнее время, но, к счастью, он умеет проигрывать (слишком глубоко погруженный в соджу, чтобы расстраиваться). А если Джисон решит подзадорить его победой после сегодняшнего вечера, Минхо может просто ударить его за это.

— Хм-м-м, — задумчиво мычит Джисон, поглаживая подбородок согнутым указательным пальцем, как только появляется экран с табло, глядя на Минхо расчетливым взглядом. — Теперь нужно придумать тебе наказание.

— Заставь его показать тот самый звук! — ахает Хенджин. — Я так давно не слышал его.

— «Звук»? — прищуривается Чан.

Джисон восторженно щелкает пальцами, словно Хенджин только что озарил его.

— Да, — серьезно объявляет он, указывая пальцами в направлении Минхо. — Минхо, ты должен показать тот самый звук.

— Не-е-ет, — воет в ладони Минхо, его плечи сотрясаются от смущенного смеха. — Я не хочу-у.

— Пожалуйста? — умоляет Хенджин. — Это так мило. Я буду счастлив, если ты сделаешь его.

— Соджу-Минхо не может остаться без своего фирменного звука! — важно сказал Джисон. — Кто знает, что случится, если ты решишь не делать этого? Хаос? Абсолютная анархия? Конец вселенной? Ты последняя надежда. Тебе нужно сделать это.

Минхо усмехается, закатывая глаза к потолку со вздыхающей улыбкой невысказанного «Я не могу поверить, что делаю это». Все его друзья наклоняются вперед в безмолвном предвкушении, наблюдая, как он поднимает свои кулаки по обе стороны от лица, согнув пальцы на манер кошачьих лапок. Он зажмуривает глаза под короткий стыдливый смешок, глубоко вздыхает, и просто решает, ну знаете, к черту.

— Мяу~

Комната словно взрывается.

Минхо тут же отвращается себе, пряча лицо за рукавами джинсовки, чувствуя, как его уши уже загораются красным. Хенджин издает самое противное воркование, известное человечеству, ведя себя так, будто он только что увидел самое милое действо на свете. У Джисона хватает смелости вернуться в режим комментатора, объявляя для всех в радиусе мили, что они только что стали свидетелями лучшего, самого ожидаемого подражания котенку, которое им когда-либо доведется слышать.

Цирк в конце концов утихает, когда кто-то бросает вызов кому-то на следующий раунд, и только тогда Минхо чувствует себя достаточно безопасно, чтобы раскрыть свое покрасневшее лицо.

— Очаровательно.

Он косится в сторону, обнаруживая, что Чан все еще смотрел на него с самой нежной теплотой, украшающей каждый дюйм его прекрасного, доброго лица. Вместо того, чтобы дразнить Минхо, он смотрит на него с улыбкой.

— Ты очень любишь кошек, да?

По началу, Минхо не отвечает вербально, зарываясь в карманы куртки, чтобы выудить телефон. Шмыгнув носом, он передает его Чану чехлом кверху, показывая стикеры в виде котов, усеянные по всей поверхности.

Чан переворачивает его по собственной воле, и на экране блокировки загорается фотография трех бездельничающих котов.

— Я люблю их, — начинает Минхо с ласковой ноткой в голосе. Он пододвигается к Чану так, что их бока прижимаются друг к другу, бездумно откидываясь на его широкую форму, пока его щека не расплывается на плече Чана. Он подносит руку к трем котам на экране, с любовью почесывая ногтем указательного пальца каждую голову, будто они могут это почувствовать.

— Они мои малыши. Конечно же, я не мог перевезти их в общежитие, поэтому родители и бабушка заботятся о них, пока меня нет.

Минхо не знает, от соджу или от того, что он прижат к Чану, но его бормотание сплетается немного бессвязно. Даже так, похоже, что Чан все понял, издавая тихое мычание на экран.

— Они очень милые, — говорит он. — Может быть, когда-нибудь я их увижу.

Щеки Минхо становятся еще горячее.

— Конечно, — мягко смеется он. — Они все равно скорее всего будут вести себя так, будто тебя не существует, только если у тебя не будет еды в руках или обуви со шнурками, которые они могли бы атаковать.

Чан смеется.

— Не могу сказать, что то же самое произошло бы, если бы ты когда-нибудь встретил моего питомца.

Минхо поднимает голову, чтобы взглянуть на Чана.

— У тебя есть питомец?

— Дома в Австралии. Щенок, — кивает Чан.

Минхо испускает слабое фырканье.

— Никогда бы не подумал, — саркастично констатирует он. Чан, похоже, хорошо улавливает иронию: кошатник и собачник — еще один пункт в нескончаемом списке противоположностей.

Но мысль о Чане с щенком ощущается так... правильно.

— Уверен, ты будешь отличным родителем, когда вернешься домой. Кажется, у тебя хорошо выходит заботиться о других, твоему щеночку повезло с хозяином.

Чан, кажется, на мгновение опешил от такого проницательного комплимента в адрес его личности, и на мгновение колеблется в своих словах, качая головой.

— Спасибо, — искренне шепчет он. — Ты тоже, знаешь... Ты наверняка отличный родитель для этих трех.

Чан возвращает телефон, подчеркивая свои слова. Когда телефон проскальзывает в руку Минхо, он теплый после хватки.

— Что заставляет тебя так думать? — интересуется Минхо. Он был довольно поразительным кошатником, но он никогда бы не подумал, что кто-нибудь, кто знал его, скажет, что у него были... родительские черты. — Я знаю, что не излучаю вайбы заботливого парня.

— Вообще-то, нет, абсолютно точно излучаешь, — моментально возражает Чан с ноткой серьезности в голосе. — Может быть, даже больше, чем кто-либо здесь. Ты не показываешь этого, и, возможно, ты относишься так не к каждому, но те, к кому все-таки относишься? — Чан кивает вниз на телефон. — Те, кого ты любишь? Очевидно, они значат все для тебя.

Минхо не уверен, как ему отвечать на это, потому что теперь они смотрели друг на друга, и Чан был до ужаса в гармонии со всем, что касалось Минхо, он обращал внимание на каждую деталь так, как это делают люди, когда их что-то очень волнует, и теперь Минхо испытывает самые безрассудные и глупые соблазны за весь вечер. Он хочет осыпать Чана еще большими комплиментами, или держать его за руку, или держать его самого и передать всю ту похвалу, которая затопляла теплотой живот, прямо в его рот, его губы, прямо из его собственных.

Он смотрел вверх на Чана и не слышал ничего, кроме поэзии в своих ушах. Сам Чан выглядел как произведение искусства, слишком прекрасный характер, чтобы быть реальностью, и слишком мягкие глаза, чтобы быть человеком, его сердце настолько ошеломляюще огромное и глубокое, что Минхо чувствовал, как тонет в нем, задыхаясь, мысленно плача, хватая ртом воздух, и наслаждаясь каждой секундой. Ему не нужно было думать с Чаном, потому что нечего было обдумывать, он просто чувствовал это, чувствовал его, и вместе с этим последовало все остальное, потому что он сам был для него всем.

Те, кого ты любишь? Очевидно, они значат все для тебя.

Ох.

Ох, блять.

Минхо нужно уйти сейчас же. Он первым разрывает зрительный контакт, выключая телефон и засовывая его обратно в карман. Его руки становились довольно влажными, поэтому он нервно потер ладонями колени.

— Мхм, ага, — начинает он, возвращаясь в сидячее положение. — Я бы сказал, что нам нужен тост за успешное родительство, но, похоже, у меня закончился соджу. Пойду захвачу еще.

Беззаботный Чан позволяет ему уйти, потому что ну разумеется, но на этот раз Минхо не дожидается ответной реакции. Даже просто встав, его накрывает облегчение, как будто он наконец-то может снова дышать теперь, когда вышел из их — Чана — пузыря. Он берет пустую бутылку и шагает в сторону кухни, отправляя ту в мусорку отстраненным жестом.

«Соджу-Минхо» был невероятно, блять, опасен с такими смешанными чувствами. Он не может поверить, что собирался сказать и сделать настолько невыносимо тупую херню. Он качает головой, делает глубокий вдох через нос, прежде чем позволить воздуху проскользнуть мимо губ, и повторяет это неизвестно сколько раз до того, как начинает... блять, начинает что? Снова думать? Теперь это были его настоящие мысли. Настоящие чувства. Сейчас ни трезвость, ни рациональность не смогут их стереть.

Но только потому, что они существовали, не означало, что ему нужно было поддаваться им. Таков был его принцип жизни неделями, с той лишь разницей, что теперь они были гораздо интенсивнее, чем он предполагал изначально. Тем не менее, это ничем хорошим не закончится, если он все возложит на вселенную. В его сознании и теле безопасно, и он предпочитает, чтобы так все и оставалось.

— Твой день рождения в октябре, да? — внезапно сбоку появляется Джисон. Минхо был настолько глубоко в своей пьяной, глупой голове, что он даже не заметил, как у него появилась компания на кухне. Стоп, что он делал на кухне? Ах, черт, точно, соджу. Соджу, соджу — где чертово соджу?

— 25-го, — бормочет Минхо, хватаясь за сумку Хенджина и заметно увядая при виде того, что соджу не осталось.

— Супер, — говорит Джисон, захлопывая дверцу холодильника бедром, достав оттуда бутылку пива. — Я думал о том, чтобы достать тебе пушистые кошачьи ушки, может, маленький ошейник с большим, золотым колокольчиком, который бы звенел при каждом твоем движении. Может лапки? Хвост? Розовый бы отлично подошел, да? Ты мог бы сделать косплей на Принцессу Персик в кошачьем костюме.

Минхо приходится недоверчиво выдохнуть в адрес Джисона. Его немного поражает, что парень выпил так много, а в нем все равно полно энергии, но в душе он благодарен этому. Он, безусловно, делает свое дело, отвлекая его от собственного сознания.

— Если я надену его, когда мы будем играть в Марио Карт, это поможет мне надрать тебе зад?

Джисон усмехается от одного лишь намека на проигрыш.

— Точно нет.

Минхо одаривает его улыбкой — ну, вроде того. Скорее его губы сложились в широкую, прямую, саркастичную линию.

— Тогда нет.

— Но игра все равно никогда не закончилась бы! — протестует Джисон, посмеиваясь, прежде чем наклониться, его голос становится подозрительно тихим. — Уверен, Чан сдастся тебе еще до того, как закончится первый круг, если он увидит тебя в чем-то вроде этого.

Окей. Несмотря на все происходящее, его слова все еще вызывают безудержный смешок Минхо.

— Не проецируй свои фантазии на него, друг. Просто признай, что ты хочешь, чтобы я показал котика с лапками и ушками, чтобы мы все могли узнать о твоей безмерной влюбленности в меня, и жизнь могла продолжаться.

Джисон закатил глаза, сделал глоток пива и щелкнул пальцами, признавая поражение.

— Черт, — делает он вид, что ворчит. — Ты раскусил меня.

— Так и знал, — шутливо усмехается Минхо. — Ты пускал слюни на меня еще с нашего знакомства.

— И что с того? — поддразнивает Джисон, проскальзывая в пространство Минхо, чтобы положить ему руку на плечо. Хотя Минхо все еще не так часто обнимает Джисона, Джисон — единственный друг, у которого есть на это право. — Я просто ничего не мог с собой поделать, милый. Перед твоим убийственным спокойным выражением лица невозможно устоять. Это была любовь с первого взгляда.

Джисон поднимает руку, чтобы тыкнуть пальцем в острый кончик носа Минхо, но колеблется, когда Минхо смотрит на него краем глаза.

— Давай. Сделай это, — мурлычет он, вскинув бровь. — Но не обещаю, что не откушу его.

Джисон прекращает дразниться, полностью убирая руку с тела Минхо.

— Теперь, когда я думаю об этом, я хочу, чтобы все мои драгоценные конечности были целы. Кроме того, тебе есть с кем пообниматься сейчас.

Черт. Похоже, Джисон видел, что только что произошло с Чаном.

— Эм-м, — мычит Минхо, изо всех сил стараясь показать незначительность этого — чтобы убедить Джисона или самого себя, он не уверен. — Это ничего не значит. Я просто показывал ему своих пушистых малышей.

— Ты не показываешь своих котов людям, которые «ничего не значат», бро, — говорит Джисон, явно не купившись на слова Минхо. — И я почти уверен, ты не смотрел на меня так, словно я повис на луне, когда увидел их.

Минхо сутулится, пока его локти не упираются в кухонную столешницу, взгляд встречается с его собственным на отражающей поверхности.

— Джисон... — предупреждает он рассеянно, пусто, грустно.

Джисон поворачивается к нему лицом, и встречается с ним на его уровне, кладя один локоть на столешницу, а вторую ладонь на плечо Минхо, успокаивающе растирая круги.

— Несколько месяцев назад я бы не поверил, что скажу это, — начинает он с сухого смешка. — но вы оба смотритесь... очень хорошо вместе. Вы подходите друг другу. Вы сочетаетесь. Я никогда раньше не видел, чтобы кто-то заставлял тебя так улыбаться. Конечно, торопиться некуда, но... если бы я был на твоем месте, я бы не стал отказываться от отношений.

Минхо дует губы. Разумеется, никто бы не стал отказываться от отношений с Чаном, это, блять, Чан. Но это неважно. Ничего из этого.

Со вздохом, Минхо облизывает губы, и говорит, взвешивая каждое слово.

— Я... Я не могу встречаться, Джисон. Ты лучше всех знаешь, почему.

И он знает. Джисон был с ним все то время. Он был там, до того, как Минхо изменился, до того, как пошли сплетни, и ему пришлось сидеть, наблюдая, как его лучший друг закрывается в себе, отказываясь выпускать все наружу, пришлось увидеть, как каждая метафорическая трещина запечатывается навсегда, пока его собственное «я» не превратилось в оболочку того, кем он раньше был. Он пытался поддерживать Минхо, насколько только мог, но демоны пробрались так глубоко, что он понял, что все, что ему остается — это быть рядом и заставлять его улыбаться всякий раз, когда это возможно.

— Я знаю, — слишком мягко заверяет Джисон, также переполненный воспоминаниями. — Я знаю, и я не хочу, чтобы ты чувствовал, что тебя заставляют делать то, что тебе некомфортно. Но я не хочу тебе врать и, если честно? Просто, с моей точки зрения? Чан... Чан никогда бы не сделал с тобой то, что сделал он, Минхо. Я считаю, он бы заботился о тебе очень, очень хорошо. Он бы не ранил тебя. Он бы обращался с тобой так, как ты этого заслуживаешь.

Снова это отвратительное чертово слово.

— Смог бы ли я обращаться с ним так, как он этого заслуживает? — внезапно выплевывает Минхо, сжимая челюсть. Он знал, что его чувства обостряются под соджу, но до сих пор он никогда не позволял негативным мыслям пробираться на поверхность. — Что, если я не смогу? Что, если я раню его? Что, если он поймет, что может найти кого-нибудь получше, или что еще хуже, мы просто поймем, что мы не так совместимы, как думали, и будем вместе, пока он не станет несчастным или я ему не надоем?

— Эй, эй, эй, — успокаивает Джисон, останавливая Минхо, когда его голос становится напряженным. — Друг, посмотри на меня.

Очень напряженно, Минхо одаривает Джисона своим неохотным вниманием, теперь его взгляд полон лучшим другом и его мягкой, придурковатой ухмылкой.

— Ты очень заботливый. Когда ты заботишься о ком-то, тебе становится страшнее от того, что что-то может пойти не так, потому что ты знаешь, что тебе есть, что терять. Но зацикливаться на плохом, Минхо? Так невозможно жить. Черт, да это даже не жизнь. Ты никогда не обретешь покой, если будешь в постоянном страхе, ограждая себя от событий, которые могут быть значимыми, замечательными и прекрасными, только потому, что ты думаешь, что они такими не будут. Я не говорю, что у тебя с Чаном все срастется, или что вы оба абсолютные соулмейты, которые идеальны друг для друга и у вас никогда не будет ссор, разногласий или препятствий, потому что они могут быть. Это нормально — бояться, что такие вещи могут произойти. Но ты должен жить, Минхо. Жить. Мы просто кучка неумелых придурков, проживающих свои годы на каком-то летающем куске камня в космосе, и ты заслуживаешь быть счастливым.

Легче сказать, чем сделать, Джисон.

Хотя этот свет внутри Минхо согласен, и Минхо чувствует, как тот отчаянно пытается схватиться за поводья над его эго, его сознанием, ним самим, но ему причинили боль, которую, кажется, невозможно исправить. Даже сейчас, больной голос в голове пытается убедить его, что это все ложь, которой нельзя доверять, что это правда, которая была истинной для всех, кроме него.

Минхо не говорит ничего из этого Джисону, потому что это ничего не решит и еще меньше поднимет настроение. Он хотел, чтобы его лучший друг повеселился и насладился вечером со своими новыми друзьями, поэтому он просто кратко кивает ему в благодарность, и разговор подходит к своему тошному завершению.

Джисон говорит, что он будет рядом, если понадобится, прежде чем удалиться в вальсе, чтобы, несомненно, позлить Хенджина, втиснувшись между ним и Чанбином. Минхо смотрит ему в спину, пока тот уходит, повторяя каждое слово, которое он произнес за последние пять минут, как больной, ментальный метроном.

Он хочет верить в это. Он хочет верить в это так сильно, что осознание того, что он не может, само по себе ощущается как преждевременно разбитое сердце. Он снова вздыхает на свое лицо в отражении столешницы, глядя на расплывчатое зеркало печальных, проницательных глаз и защитную завесу глубокого каштанового цвета, которая обрамляет его лицо. Он бросает взгляд вниз на рот, на раскрытые губы, и понимает, что однажды они касались губ Чана.

Несмотря на всю его уверенность в себе, было иронично, что единственная мысль, которая казалась ему правильной сейчас была я ненавижу тебя, я ненавижу тебя, я ненавижу тебя.

Боже, ему нужно прийти в себя. Он может подумать об всем этом завтра, сквозь мигрень в уединении своей кровати. Он слишком много думал о себе без веской на то причины — ничего не изменится.

Минхо поднимается в полный рост, медленно восстанавливая решимость, ровно в тот момент, когда смех танцует по воздуху, заставляя его глаза направиться к источнику.

Когда он видит его, это чудо, что он не падает на колени прямо здесь и не начинает плакать, уткнувшись лицом в пол.

Прямо как и предсказывал Минхо, в маленькой гостиной Джисон начал надоедать своим друзьям, потерянный в своей собственной выходке, он приставал к Хенджину и Сынмину, в то время как Чанбин весело ухмылялся со стороны.

Но это не то, что увидел Минхо.

Он не злится на него. Не злится. Не злится. Не злится. Но он не может ничего сделать с тем, как его имя проникает в голову, словно яд, кислота сочится из каждого слога, холодно, оглушительно, жестоко и душераздирающе резанув по ушам.

Феликс.

Его сознание телепортируется назад к разговору о влюбленности Хенджина, как он слегка треснул изнутри, видя, как Феликс настолько естественно начал взаимодействовать с Чаном за такой короткий срок. В памяти всплывает каждый момент с ними вместе до этого и после. Он хочет кричать на Джисона за живое доказательство прямо перед его глазами, что плохое не только может случиться, оно случится — уже, блять, случилось.

Спустя какое-то время после того, как Минхо ушел за своим напитком, Феликс должно быть подошел к Чану или наоборот, потому что теперь они сидели вместе ровно также, как они сидели много раз до этого за обедом, такие же общительные, светлые, радостные, какими они были всегда. Теперь, когда прошло немного времени, все стали ближе друг к другу, и алкоголь просто еще сильнее всех расслабил, что означало, что Феликс стал более тактильным, более игривым, еще больше самим собой во всей своей несломленной, желанной красоте и внутри, и снаружи.

Он заставляет Чана смеяться. Он заставляет Чана смеяться так, как Минхо никогда не мог. Он делает его счастливым. Они не флиртуют — блять, Феликс относится к нему так, как относится ко всем, когда выпивает, но суть не в этом. Суть в том, что Чан может быть счастливым без Минхо, но, заставь Минхо пройти Чана через любую из его проблем, и это, блять, убило бы его. Это было бы нечестно по отношению к нему.

Он не заслуживает этого.

Каждую секунду, когда он смотрит на то, как они смеются и тычут друг в друга, его тошнит, он застревает в тревоге, которая длится несколько вечностей, прежде чем утихнуть и вернуться обратно, когда смех повторяется.

Как же, блять, смешно, от мысли, что он вообще мог предполагать, что они могут быть вместе. Вот это шутка. Они совершенно не были сбалансированными, и Минхо никогда бы не смог чувствовать себя равным тому, кто соперничал с самим солнцем. Раньше он думал о себе как о человеке, сильно отличающемся от Чана, как о ком-то из другой вселенной, да из другой реальности, черт возьми. И он на самом деле был. Даже простое оплакивание потери того «чем мы могли бы быть» само по себе переходило все границы и было драматичным преувеличением ценности Минхо.

Именно поэтому он просто должен быть счастлив за него, позволить ему жить. Максимум, что он мог сделать сейчас и не опозориться, — это позаботиться о нем, что и он сделал. Он знал, что он сделал. Ему пришло сделать это на расстоянии — только так никто никого не ранит.

Чан снова смеется и хлопает Феликса по коленке. Минхо хочет взять ближайшую бутылку и разбить ее о стену.

Однажды, когда-то давно, Сынмин пошутил, что несчастье его друзей равнялось его счастью. Теперь Минхо понимает это, по-своему — и для него это вовсе не шутка.

Удовольствие Чана — боль для Минхо.

Минхо не может удержаться от мрачной усмешки. После всех тех раз, что они провели вместе в более интимной обстановке, Минхо получал удовольствие от контроля над Чаном, в то время как на самом деле именно Чан имел полный контроль над Минхо. По крайней мере, так он чувствовал себя сейчас, понимая, что человек, наполняющий его затуманенные глаза, диктовал своим существованием гораздо больше, чем Минхо готов был признать.

Он собирался вернуться и присоединиться к ним, но теперь, когда он осознал жгучую зависть, прожигающую дыру в его внутренностях, он больше не сможет сделать это с чистой совестью. Он все еще пьян, у него все еще есть соблазны, и теперь ни один из них не был хорошим.

Он не хочет соблазнов. Он не хочет чувств. Он не хочет быть здесь.

Он просто хочет немного забыться.

Минхо тянется рукой за полупустой бутылкой водки, которую Джисон оставил на столе, даже не осознавая этого. По большей части за него работает автопилот, он тянется другой рукой к пустой рюмке и просто начинает наливать, опрокидывать до жжения в горле, и по новой. Снова. Снова. И снова, а затем бутылка пустеет. Он делает это достаточно медленно, чтобы ничего не вышло наружу, но достаточно быстро, чтобы закончить ее так быстро, как только может, заходя слишком далеко, чтобы осознавать, что он совершенно не сможет контролировать себя, если дойдет до отключки.

Должно быть прошло сколько-то времени, но Минхо совершенно не осознает этого. Не помнит. Он не уверен, сколько он просто пялится в столешницу, пока каждый активный поток мыслей в его голове не тает, становясь статичным, или пока дизайн столешницы не начинает двоиться или троиться в некоторых местах. Может быть, дизайн пошатывает, потому что его пошатывает — если бы он не опирался на нее большей частью своего тела, ему, вероятно, было бы трудно удержаться в вертикальном положении.

— Минхо? — зовет расплывчатый голос, годами пробирающийся сквозь мили бездны, прежде чем достигает его. — Минхо, ты в порядке?

Этот чертов акцент. Этот чертов акцент. Минхо пил, чтобы забыть, как он звучит, так почему он уже вернулся?

Минхо испускает раздраженное мычание, но оно, вероятно, выходит, как еле различимый шум. Чан со своим наблюдательным маленьким взглядом, должно быть, отмечает пустые шоты, пустую бутылку водки, и то, как Минхо едва ли поднимает голову при зове своего имени.

— Минхо, — повторяет Чан строже, и Минхо не может спутать звук его ног по полу, когда тот обходит столешницу, чтобы встать рядом. — Пожалуйста, ответь мне. Все хорошо?

Горло Минхо сдавливает. Он так беспокоится. По какой-то причине, алкоголь только еще сильнее оголяет эмоции в его животе, и теперь он едва ли справляется с тем, чтобы удержать их взаперти.

— Устал, — бормочет он, глядя в пол. — Хочу спать.

— Хорошо, да, отличная идея, — мягко говорит Чан. — Ты можешь занять мою комнату, окей? Я лягу на диване. Давай только быстренько напоим тебя водой—

— Нет, — печально бормочет Минхо, но старается, чтобы каждый слог произносился как можно четче. — Я хочу домой.

Он слышит, как сглатывает Чан, слишком громко в своих ушах.

— ...Окей, давай отведу тебя на улицу, — соглашается Чан. Где-то на фоне Минхо слышит в отдалении смех своих друзей, и от этого его голова пульсирует так сильно, словно его мозг — это лимон, из которого выжали все соки. — Тебе нужно на свежий воздух. Я вызову Убер, как только мы выйдем.

Минхо издает низкий звук понимания и отталкивает себя от столешницы, слегка спотыкаясь. Единственное, что мотивирует его идти «нормально» — это Чан, который не почувствует себя обязанным помочь ему держаться ровно — прикоснуться к нему. Тем не менее, он идет болезненно близко весь путь, пока они не проходят через входную дверь.

Наступила ночь, но воздух все еще был горячим, влажным и плотным, заставляя Минхо чувствовать себя так, будто он задыхается. По крайней мере, здесь темно, хотя он морщится в дискомфорте от яркого света телефона Чана, когда тот достает его, чтобы вызвать Убер. Телефон быстро убирают, и Минхо не нужно смотреть, чтобы увидеть извинение в глазах парня, который стоял слишком близко к нему.

— Всего пара минут, — заверяет Чан.

Минхо не отвечает.

Между ними... между ними раньше никогда не было неловкой тишины.

Очевидно, это беспокоит Чана.

— ...Ты уверен, что мне не нужно сходить тебе за водой, Минхо? — спрашивает он немного робко. — Даже просто, чтобы немного выпить по дороге домой? Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя плохо.

Если с Минхо продолжат обходиться так хорошо, он обязательно почувствует себя плохо.

— Я в порядке, — говорит он. Он хотел сказать это так, как он всегда делает, когда хочет, чтобы люди от него отстали, но выходит разбито и пусто, удрученно, слишком эмоционально, чтобы его чертов мозг успел осознать и в должной мере защитить от мира.

Конечно же, негатив не ускользнул от Чана. Конечно же, он понимает, что это не последствия чрезмерно выпитого алкоголя.

— Минхо.

Его голос дрожит. Он беспокоится. Глаза Минхо падают на ботинки в водовороте вины и гнетущего ужаса. Чан беспокоится из-за него.

Минхо чувствует, как его каменный облик трескается, начиная с нижней губы, которая слегка подрагивала. Затем напрягается его подбородок, сморщившись от глотка, который ему приходится сделать, чтобы проглотить боль, вздымающуюся, как желчь, на поверхность. Внезапно жизнь свелась ко всем противоположностям сразу, накрывая его изнутри в какой-то пытке: ему было слишком жарко, но холодно внутри, он был слишком пьян, но слишком хорошо все осознавал, чтобы забыться, он был слишком полон чувств, которых не заслуживал, и которые пробуждали ненависть внутри — он уже даже не был уверен к кому.

— Минхо, — снова повторяет Чан, и это самый серьезный тон, который Минхо от него слышал. Этого яркого и игривого тона, возможно, никогда и не существовало, настолько серьезно он звучал сейчас, и от этого с каждым новым словом воздух становится еще более тяжелым и напряженным. — Прошу, скажи мне почему ты расстроен... Я хочу помочь.

— Я, блять, не расстроен! — взрывается Минхо в его направлении, каждое надломленное слово просачивалось сквозь стиснутые зубы. Он сморит на лицо Чана, на его оборонительный взгляд — словно тот был готов к этому. — Я в порядке. Я же сказал, что в порядке. Мне не нужна твоя помощь.

Голос Чана остается прежним.

— Ты врешь мне.

Минхо отворачивается от него с болью, искажающей его лицо самым утонченным образом, охваченный стрессом оттого, как много он скрывал и делал вид, что это никогда его не задевало. Его веки начинает жечь так, как он не чувствовал с самого детства, и ему приходится запрокинуть голову назад, чтобы сморгнуть пелену перед глазами, которая стирала звезды на небе.

Следующий глоток, который делает Минхо, слишком громкий и сдавленный, дрожащий, и Чан слышит это.

— Минх—

— Оставь меня, блять, в покое, — голос Минхо надламывается. Черт, жжение не проходит. Оно усиливается с каждым прерывистым вдохом, с каждом секундой, с которой он чувствует, что Чан остается рядом с ним. — Иди внутрь.

— Нет.

Минхо фыркает в поражении, отворачивая голову от Чана, глядя в пустоту вниз по дороге. Время идет, как постоянное напоминание, что Чан в самом деле не собирается никуда уходить, и неважно, как сильно Минхо молился внутри услышать звук открывающейся двери и его уходящих шагов. Он не может позволить Чану видеть его таким.

Внезапно, он все-таки слышит шаги.

Они становятся ближе.

Он чувствует руку на своей собственной, и прикосновение настолько неожиданное, что оно практически отпугивает слезы Минхо. Он вздрагивает и отскакивает, глядя на Чана круглыми глазами, словно напуганное животное.

— Не прикасайся ко мне, — предупреждает Минхо, искренне угрожая ему. Его голос надломлен, но низок, защищающийся и уязвимый, обнажающий слишком многое, обнажающий все.

Чан снова тянется к нему.

— Не трогай меня! — отпихивает Минхо Чана с силой, на которую был способен под своей печалью, замаскированной под гнев, но попытка оказывается жалкой. Чан молча хватает Минхо за предплечья, крепко, но не грубо, чтобы предотвратить новые толчки и замахи. Все попытки бороться с Чаном — слабые. Не потому, что он напившийся, а потому, что они оба знают, что он не хочет этого.

Грубым рывком Чан притягивает Минхо — притягивает его к себе. Их грудины сталкиваются с низким напряженным звуком, и больше не остается времени на осознание или даже просто на реакцию, когда теплые, подтянутые руки оборачиваются вокруг его тела, запирая в крепком объятии, подбородок Чана тут же утыкается в плечо Минхо.

Чан... обнимает его.

Он держит его, словно тот самая драгоценная вещь в мире, принимая его дрожащие вдохи через объятия. Он стоит неподвижно, не считая одинокого большого пальца, нежно поглаживающего кругами затылок Минхо, заставляя почувствовать, будто сама жизнь застыла навечно.

— Я не оставлю тебя, — настаивает Чан, голос переполнен эмоциями. — Ты не один.

Минхо даже не осознает, что плачет, пока не чувствует влажную ткань воротника Чана, холодно касающуюся его лица там, где оно утыкалось в место между шеей и плечом. Он мокро шмыгает от осознания, секунда оборачивается в две, и каждая стена, которую он когда-либо строил, кажется, рушится в одночасье.

Руки Минхо оборачиваются вокруг тела Чана, и он зарывается в его шею, но это едва ли помогает заглушить рыдания того, чья душа обнажалась. В этот момент был не только Чан; жизнь Минхо, его прошлое, каждая маленькая деталь, которая привела его сюда, кажется, высвобождалась, словно прорвавшаяся плотина. Его плач некрасив и до ужаса человечен — тот уровень уязвимости, который, он поклялся, никто никогда больше не увидит.

Он не хотел быть слабым. Он не хотел, чтобы кто-то видел его слабым, потому что это могло ранить его. Он был напуган. Напуган, беззащитен и ужасно одинок.

Я не оставлю тебя. Ты не один.

Чан поднимает руку к его волосам, покачивая за затылок, пока Минхо омывал его плечо слезами, сдерживаемыми словно всю жизнь. Он не двигается, даже когда Минхо впивается в его одежду, позволяя катарсису просочиться в кончик каждой конечности его существа, позволяя парню в его руках прочувствовать абсолютно все. Он был прекрасный, теплый и добрый, но позволил Минхо быть каким угодно, не проявляя ни единого знака того, что бросит его.

— Мне жаль, — всхлипывает Минхо в его рубашку, снова, и снова, и снова. — Мне так жаль, Чан, мне так жаль.

Голос Чана идеальный антитезис голосу Минхо, спокойный и ровный.

— Я здесь. Все хорошо.

Чан ощущается так приятно, что это ужасает. Минхо чувствует себя в безопасности и комфорте, и таком, блять, страхе, что он боится, у него откажет тело. Он хочет, чтобы Чан никогда его не отпускал, но сейчас… сейчас Минхо боится, что не сможет отпустить его сам.

Он не знает, когда заканчиваются его слезы, и они просто стоят в руках друг друга, Минхо все еще шмыгает носом и кашляет от переполнявших его последствий нервного срыва. В конечном счете, он находит силы снова заговорить, и его голос шокирующе нежен.

— Чан, мне так страшно...

Чан обнимает его крепче, зарываясь в волосы Минхо.

— О чем ты?

Из горла Минхо вырывается слабый и болезненный звук.

— Чувства, — шепчет он, но даже тогда его тон дрожит и надламывается. — Забота. Влюбленность. Я в ужасе от них.

Движения Чана замедляются на слегка подрагивающей фигуре Минхо, но он все равно продолжает.

— Ты не обязан, — мягко напоминает он. — Ты не обязан чувствовать то, чего не хочешь, ко мне или к кому бы то ни было. Ты не обязан влюбляться.

Минхо что-то неразборчиво бормочет ему в плечо.

— ...Что? — спрашивает Чан, приподнимая Минхо, чтобы они могли полноценно посмотреть друг на друга. — Что ты только что сказал?

На небе едва ли горят звезды. Ничего, кроме яркой, неумолимой луны, тем не менее слезы Минхо покрывают его взгляд кристально сверкающими блестками и мерцающими дорожками там, где они пролились по его лицу. Его черты испещрены розовыми пятнами, его ресницы потемнели и слиплись от влаги, и каким-то образом в этот момент он был наиболее спокойным за всю ночь.

Затем эти дрожащие губы раскрываются, и все меняется.

— Я уже влюблен.

Примечание

да, последняя сцена конечно болезненная... я так хорошо ее прочувствовала, когда читала впервые, все это отторжение минхо...

но божеее чесслово момент с фруктами один из любимых!!

а когда, а когда чан подошел с их столику?? госпади я пищалааа хахаа

мой тви: @ulilowdontsmoke