one kiss away from killing

Скарамучча готов был признать, что некоторые люди вызывали у него если не симпатию, то уж точно исследовательский интерес. И, возможно, он даже готов был признать, что отчасти это влияние Дотторе.

Как бы там ни было, самое интересное в людях то, что тактильно они ощущались гораздо мягче, чем Скарамучча. И оружейники из Татарасуны с их мозолистыми ладонями; и кицуне из храма Наруками, чьи когти могли бы порезать сталь; и тот ребёнок с непрекращающимся кашлем. Даже тонкие морщинки на белом лице Царицы, когда та улыбалась, были свидетельством мягкости её тела. Скарамучча считал это забавным.

А ещё у каждого человека имелся свой запах.

Скарамучча никогда не делил запахи на приятные или нет — он просто знал, что они есть. Дотторе как-то сказал, что это зависит от многих факторов: от болезней, еды, парфюма, гигиены или вредных привычек. А потом добавил, что если это какой-то гнусный намёк, то он разберёт Скарамуччу на запчасти.

Дотторе — зазнавшийся лицемер, ставящий науку выше богов Тейвата, и он уж точно последний, кому бы Скарамучча задал вопрос о Казухе.

При первой встрече от Казухи пахло морской солью, теплом и немного потом. Он только сошёл с корабля в Порт-Ормосе в тот день; его волосы были спутаны морскими ветрами, на подолах одежды собралась соль, а лицо пылало яркими пятнами из-за постоянного нахождения под солнцем. Он был усталым, говорил медленно, и обратился к Скарамучче на безупречном инадзумском, посчитав того продолжателем сюгэндзя с острова Сэйрай.

Он был и оставался по-прежнему достойным потомком Каэдэхара.

Скарамучча позволил себе понаблюдать немного, прежде чем представился прежним своим именем и рассказал историю, которую так отчаянно пытался стереть со звёздного тейватского неба.

И даже тогда Казуха не поступился манерами. Он был исключительно вежлив. Он попросил дуэли. Он продержался даже дольше, чем мог вообразить Скарамучча в самых лестных своих мыслях.

Он держался ладонью за рваную рану под ключицами, когда улыбался и говорил, что они исчерпали все претензии друг к другу.

И Казуха не изменился с тех пор, потому что люди вообще-то не меняются. Они взрослеют, стареют, получают образование, сходят с ума, предают, лукавят и поддаются искушениям. Но не меняются.

Казуха вычесал из волос сырой ветер, привёл в порядок одежду и смыл с лица солнечные прикосновения. Он больше не был вежлив со Скарамуччей, но как-то совершенно естествественно увязался за ним в пешую прогулку до Мондштата.

За прошедший месяц Казуха стал бледнее, от него больше не тянулась сырость и соль — они сменились на запах зелёных листьев с чайного дерева. Казуха почти ничего не ел и предпочитал больше пить. Он жаловался на холод в полуденный час на базаре Ли Юэ и шмыгал носом.

Казуха не изменился, но, возможно, он просто стал болен.

Всё началось на постоялом дворе «Ваншу». В ту сырую промозглую ночь Скарамучча, не привыкший спать, наблюдал, как в беспокойном сне мечется по кровати его вынужденный спутник.

Это было раздражающе: старая кровать скрипела от каждого движения, Казуха сипло, с глухим свистом, дышал ртом, а когда Скарамучча уже решил, что смерть от удушья подушкой — не самый достойный финал для клана Каэдэхара, и не такой уж он на самом деле злодей, Казуха проснулся и попросил воды.

— Я тебе не служанка, придурок. Встань и возьми.

Казуха поднялся на пошатывающихся ногах и подошёл к графину с водой. В свете убывающей луны его фигура казалась немного ссутулившейся, и прилипшая к телу одежда придавала сходство с больничными экспериментами Дотторе.

Скарамучча тогда вспомнил, что помимо мягкости и запаха, люди отличаются уморительно короткой продолжительностью жизни.

— Конечно ты не служанка. — Казуха осушил стакан залпом. — Ты бессердечная кукла.

Казуха снова уснул, а Скарамучча до утра убеждал себя в мысли, что убивать потомка Нивы — это действительно не самый разумный поступок.

Они провели на постоялом дворе на пару суток больше запланированного, и всё это время Казуха едва ли вставал с постели. Он был похож на раскалённую печку — жар тела заполнял всю комнату и никак не вязался с тем, что Казуха трясся, словно оказался посреди Снежной в одном нижнем белье. Он продолжал отказываться от еды, так что на исходе второго дня Скарамучча пригрозил привязать его к стулу и влить в горло суп через воронку, если ещё хоть раз увидит, как недовольно Казуха морщит нос.

Скарамучче не было никакого дела, его просто злила вынужденная задержка.

Скарамучча не прислушивался ночами к неровному дыханию, он вообще уходил из комнаты и собирал мяту, что росла близко к воде.

Скарамучча не останавливался перед дверью, гадая встретит его тепло или могильный холод.

Скарамучче не пришлось готовить мятно-фасолевый суп самому, потому что местный повар неплохо справился сам.

Совсем скоро Казухе стало чуть лучше. Он начал чаще подниматься с постели, стал более разговорчив и перестал отказываться от еды. Несмотря на то, что он продолжал говорить в нос и жаловаться на холод, они возобновили путь.

Стоило им чуть отойти от «Ваншу», Казуха произнёс:

— Я бываю противным, когда простужаюсь. Извини.

И поцеловал запястье Скарамуччи между большим пальцем и указательным.

Это было странно. Не сам поцелуй, нет, — приходилось уже целоваться и раньше. (Потому что Казуха пьянеет от одной пиалы с саке; потому что у него просто бывает настроение; потому что ему, вероятно, нравится облизывать губы после и строить такое лицо, будто провернул лучшую шутку за всю жизнь.) Но именно в этот раз поцелуй неприятным, и было в нём что-то совершенно болезненное.

Скарамучча вытер руку об одежду, когда Казуха отвернулся.

Они не сказали друг другу ни слова, пока не дошли до заброшенного шахтёрского поселения. Солнце к тому времени уже возвышалось над Тейватом — не особо яркое и знойное, чуть скрытое за полупрозрачными облаками, оно играло с неровной гладью воды и блестело, отражаясь от глаза бога на плече Казухи.

Они шли мимо разваленных хижин, где скрипели на ветру двери; миновали гниющие тележки с каменной пылью; ненароком спугнули бродячих собак и прочитали каждую табличку, что встретили на пути.

Тишина казалась почтительной, пока Казуха вдруг не сказал:

— Напоминает Татарасуну.

Сложно было сказать, имелся ли в его голосе вопрос или же это была очередная «вредная» причуда простуженного человека, но в любом случае Скарамучча решил оставить слова без внимания.

Он уже несколько часов плёлся за тенью своего спутника, а та всё становилась длиннее и длиннее, словно решила расползтись по всей деревне и всюду сунуть свой любопытный самурайский нос. Никакие определённые мысли не приходили в голову, и внутри кукольного черепа бились воспоминания о деревне оружейников, и о той старой хижине, что горела ярче закатного солнца, и даже о павильоне «Сяккэи», устланным алыми кленовыми листьями.

Они нашли прочный стол в одной из хижин, вытащили его на улицу и разложили остатки еды. Мятный суп, плошка риса и жареная рыба, которую они захватили из кухни постоялого двора — ничего из этого Скарамучча не мог съесть по определению. Он едва приучил свой организм к чаю и тядзуке, и этого казалось более, чем достаточно. А вот Казуха, как выяснилось, не любил выбрасывать еду, поэтому справляться со всем этим ему предстояло в одиночку.

Казуха зажал палочки ладонями и сложил руки в молитвенном жесте. Скарамучча наблюдал это не раз, но только сейчас ему стало действительно интересно:

— Каким богам ты молишься? — спросил он.

— Хочешь знать, входит ли в их список сёгун? — удивление Казухе было к лицу: приподнятые светлые брови, чуть приоткрытый рот и такая улыбка, будто понимает всё лучше остальных. — Что бы она не делала, она всё ещё Архонт, нравится нам это или нет.

— Слишком лицемерно для человека, который пару дней назад назвал меня куклой бессердечной. — Скарамучча тоже улыбался; в конце концов, в эту игру можно играть вдвоём. — Почему она заслужила снисхождение, а я нет?

Казуха почти минуту вылавливал из тарелки с супом фасоль, прежде чем ответил:

— А тебе нужно моё снисхождение? — он даже не поднял голову, сосредоточившись на еде. Его руки дрожали от озноба, а гнусавый голос звучал сипло.

Скарамучча пожал плечами и подпёр голову левой рукой.

— Ей– то оно тоже не нужно.

Временами Казуха сильно походил на Ниву: лицом, повадками, даже какой-то особой поэтической философией; но прямо сейчас Скарамучча не видел между ними ничего общего — Казуха копался в еде как привередливый ребёнок, перед которым поставили тарелку варёных овощей.

— Сёгун признала ошибки, и теперь старается во имя будущей Инадзумы. — Казуха отставил едва тронутый суп и взялся за жареную рыбу. — Ты тоже признал ошибки, но стараешься ради тех, кто давно уже превратился в пыль. На долго ли хватит воспоминаний о прошлом, прежде чем ты позволишь себе меня ударить? Я называю тебя бессердечной куклой, целую, вывожу из себя, а ты в ответ молчишь и как кленовый лист трясёшься, потому что я простудился.

Скарамучча почувствовал, как ядовитой змеёй всё сильнее расползается по лицу улыбка. Может, он и не был по-человечески полноценен, но он всё ещё умел чувствовал — в первую очередь боль, потому что она учила избегать ударов, — но и всё остальное тоже. В тот самый момент нервы вспыхивали как бумажные фонари на фестивале, предвкушая почти истерическое веселье.

— Ну да, я кукла и у меня сердца нет. — засмеялся Скарамучча. — Всё думал, когда же ты заметишь.

Казуха не ответил, лишь немного прищурился и склонил на бок голову, словно ожидая продолжения. И Скарамучча не заставил себя долго ждать:

— Вы, люди, слишком много значения придаёте поцелуям. — вздохнул он уже спокойнее. — И меня на самом деле довольно сложно вывести из себя. Я почти столетие провёл в компании Дотторе.

Рыбу Казуха ел уже охотнее, и паузы между ответами становились длиннее. Скарамучча заметил, что у его спутника под глазами вновь расцветает лихорадочный румянец, а в глазах искрится болезненный блеск.

Солнце тем временем клонилось к закату, и воздух становился прохладнее.

— Считай поцелуи бесцеремонным домогательством с моей стороны. — наконец прозвучал ответ.

Скарамучча продолжал наблюдать за тем, как Казуха ест, и как торопливо облизывает сухие губы. И даже не обратил внимания, когда повторился:

— Я почти столетие провёл в компании Дотторе.

На улице быстро стемнело. Ночь накрыла забытое поселение тёмной дымкой с алмазным звёздным мерцанием, а чуть дальше, в низине где ещё виднелись очертания постоялого двора, рыжими пятнами один за другим стали зажигаться фонари.

— Если пойдём прямо сейчас, — Казуха вдруг заговорил после долгого молчания и обернулся лицом в сторону Драконьего хребта. — к полуночи успеем добраться до Альбедо. Это мондштатский...

— Знаю я, кто это. — прервал его Скарамучча на полуслове. Не более, чем пару минут назад, он уже решил, что они останутся в поселении на ночь и был уверен, что его мысль не встретит сопротивления. — Мондштатский алхимик может подождать до утра. Остаёмся на ночь здесь.

Казуха уже было открыл рот, чтобы возразить, но, глотнув холодного воздуха, удушливо закашлялся. Впервые за всё время.

— Мы и так много времени потеряли на постоялом дворе. — не без труда произнёс он.

Скарамучча дёрнулся, как дёргаются, почуяв опасность, полевые мыши, но тут же замер. Он понятия не имел, что нужно делать, но был убеждён лишь в одном — к хребту они и близко не подойдут как минимум до утра. А если надо будет, и вовсе обойдут его стороной.

— На тот свет торопишься? — хмыкнул он, прикрывая подрагивающую правую руку левой. — В ночи на хребет не суются даже эти придурки в зелёных одеждах.

Казуха продолжал кашлять — приступы находили на него и когда он встал из-за стола, и когда наклонился к походной сумке, чтобы достать воды.

— Не такие уж и страшные хиличурлы на хребте. — продолжал возражать он, присматриваясь к пикам Драконьего хребта.

Скарамучча молчал в ответ.

Скарамучча встал из-за стола, скрестил на груди руки и смотрел исподлобья.

Скарамучча думал: «Покажи, где я разрешал со мной спорить».

— Рядом со мной, бояться нужно только меня. — ответил он, и даже ему самому голос показался звенящим от недовольства.

— Будь ты действительно страшным, я бы сейчас в Сумеру червей кормил. Можешь оставаться здесь, если хочешь. Я подожду тебя на перевале у Альбедо.

«Ты никуда не пойдёшь...

Казуху знобило, и его голос дрожал в унисон продрогшему телу — словно последний лист на голом дереве. Скарамучче на мгновение показалось, что жар болезни вскипятил его спутнику остатки мозгов, которые не успели выветриться за время морских путешествий.

Казуха, конечно, не мог знать, что Альбедо вообще-то не единственный результат алхимического богохульства на этом хребте, и, хоть тот второй, без этой дурацкой метки на шее, и показался Скарамучче куда приятнее в прошлый раз, он не мог быть наверняка уверенным, что они не наткнутся на неприятности, если встретят его снова. К тому же, в недрах снежных холмов всё ещё текла кровь поверженного дракона, и, кто знает, как она могла подействовать на простуженного Казуху.

— Мы остаёмся в этом доме. — повторил Скарамучча и кивнул на хижину, возле которой они сидели. — Сам видел, там есть камин и полы ещё не прогнили. Не пойдешь добровольно, я тебя вырублю и свяжу.

Казуха сделал несколько уверенных шагов прочь и остановился на самой границе поселения, там, где дорога начинала уходить вверх.

— Я это уже слышал. — он остановился и развернулся на пятках, поднимая вокруг себя элементальную пыль. В темноте его глаз бога сверкнул ярче звёзды. — Повторяешься.

...я сломаю тебе ноги».

Эту мысль Скарамучча оставил при себе. Он смотрел на Казуху, готового в любой момент достать клинок из ножен, на пики Драконьего хребта за его спиной и думал, как же это унизительно — ввязываться в драку с тем, кто закашляется и пропустит удар.

Скарамучча пересёк расстояние между ними, едва касаясь земли, и видел, как сверкнули лезвие, приставленное к горлу. Он смеялся. Смеялся до лающей хрипоты и дышал рвано, как умел, фальшивыми вдохами ловя болезненное дыхание Казухи.

Он видел его блестящий алым взгляд, видел, как дрогнули белёсые ресницы, стоило схватиться рукой за шнурки хаори.

Он целовал медленно, глубоко и кусал сухие губы в ответ на каждую попытку сопротивляться. На языке смешался горький привкус рыбы и мятного супа, когда Казуха наконец освободился и зашелся новым приступом кашля.

Скарамучча продолжил смеяться, стирая с губ слюну.

— Если останешься, разрешу домогаться хоть всю ночь. — сказал он и рассмеялся ещё сильнее, когда Казуха неспеша поплёлся в обратную от хребта сторону.

На всех поверхностях в хижине тонким слоем лежала пыль и по углам собралась паутина, но на двери стоял совсем новый засов, а рядом с камином нашлось всё, чтобы разжечь огонь. Вероятно, этот дом в качестве ночлежки использовали путешественники и искатели приключений — Скарамучча едва ли подумал об этом. Его больше занимала мысль, как легко Казуха смог обнажить меч, несмотря на то, что совсем недавно они сидели за одним столом.

С одной стороны, с момента как Малая Властительница Кусанали вернула ему воспоминания, Скарамучча каждый день проживал в ожидании карательного возмездия. С другой же, он не хотел умирать вот так.

Он ведь обещал помочь Люмин с поиском брата.

Он ещё не втоптал в снег наглую морду Дотторе.

Он, в конце концов, до сих пор хранил в памяти верные чертежи искусства Иссин. Казухе стоило только попросить, но они так ни разу и не завели разговор об оружии за всё время пути.

Казуха сел у камина и, вытянув, руки, обратил ладони к огню. Он молчал, и было в этой тишине какое-то потрескивающее напряжение. Или то просто горели сухие ветки в камине. Скарамучча стоял позади, невесть о чём в очередной раз думая, когда коснулся кончиками пальцев чужого лба — холодного и немного влажного.

— Кто из нас кого домогается? — отмахнулся от прикосновения Казуха и тут же закашлялся.

— Знаешь, в чём твоя проблема? — Скарамучча тоже сел на пол и прислонился спиной к спине. — Твой дед ужасно тебя воспитал.

— Говорить о нём... — начал было Казуха, но вновь оказался прерван.

— Могу говорить, что хочу. — голос Скарамуччи громыхал в пустой хижине. — Я оставил твоего деда жить.

— И лишил наш клан чести.

— Не в той версии реальности, в которой мы находимся. — Скарамучча чуть откинулся, вынуждая Казуху сильнее согнуться в спине. — Так вот, если позволишь, у тебя ужасные манеры. Мне описывали Каэдэхара Казуху как человека чести и того, кто несмотря на вежливость, порой бывает слишком прямолинеен. Но я вижу только лживого ребёнка.

В тишине пустого дома звякнула сталь, и всё, что случилось дальше, произошло слишком быстро. Скарамучча позволил повалить себя на пол — Казуха же теперь сидел на его бёдрах и сжимал коленями талию. Он смотрел с оскорблённым прищуром и ничего не говорил. Скарамучча чувствовал, как правое плечо сжимает цепкая хватка ледяных пальцев, но не сразу понял, что в опасной близости от его левого уха в пол вонзился меч.

— Хочешь убить — убей. — спокойно улыбнулся он и, взяв Казуху за запястье, приложил его руку к шарниру за левым ухом. — Вот сюда. Вонзи меч и поверни ребром.

На самом деле Скарамучча понятия не имел, убьёт ли это его наверняка, но уже не раз замечал, как терял сознание, стоило Дотторе начать копаться именно там — в маленькой щели на границе черепа.

Казуха несколько раз завороженно провёл пальцами вдоль шарнира, а потом наклонился ниже, касаясь телом невздымающейся груди.

— Зачем ты мне это говоришь?

Его руки скользнули прочь, ладони упёрлись в пол.

— Потому что это честно. — Скарамучча чувствовал, как чужое дыхание опаляет прикосновениями лицо, и как щекочут кончики светлых волос его скулы. — Я знаю, как убивать людей. А ты теперь знаешь, как убивать кукол, которые убивают людей.

Молчаливое замешательство прервалось новым поцелуем. Он получился грубоватым, больше похожим на хаотичную и жестокую череду укусов, а еще немного неловким — Скарамучча всё пытался податься как можно ближе, а Казуха изгибался в пояснице, и целовал порывисто, потому что не хватало воздуха.

— Желаешь смерти, но не хочешь обесчестить себя напоследок? — выдохнул он, отстраняясь и кашляя.

— Не хочу лишать тебя удовольствия.

— Я не мщу за тех, кто давно уже в могиле.

— Даже за своего дружка, который оказался там раньше времени? — Скарамучча облизывал губы и неторопливо стаскивал с Казухи доспех и хаори. — Скажи, хочешь помочь сёгуну испустить дух? Понравилось, наверное, её удивление, когда отразил Мусо но Хитотати? Хотел бы я сам это увидеть.

— Ты слишком много болтаешь.

Скинув с себя руки, Казуха подался вперёд, и сначала это даже не было похоже на все предыдущие разы. Он просто жался губами ко рту, стискивал шарнирные плечи под пальцами и тихо вздыхал, когда Скарамучча намеренно отворачивал голову.

— Я напоминаю тебе её? — не унимался он. — Глаза? Цвет волос? Мне самому иногда тошно в зеркало смотреть, а у тебя, наверное, и вовсе руки чешутся отделить мою голову от тела.

— Я ненавижу сёгуна. — прохрипел севшим голосом Казуха. — Но не хочу убивать ни её, ни тебя.

— Тогда для чего хватаешься за меч? Боишься? Считаешь меня сумасшедшим? — Скарамучча вёл ладонями от колен к бёдрам, коснулся выступающих подвздошных костей под одеждой и остановился на талии. — В таком случае у тебя большие проблемы — я же прекрасно чувствую, как твой член в меня упирается.

Казуха смущался со всем самурайским великолепием: не знал, куда деть взгляд, и как-то стыдливо поджимал губы, не давая им расплыться в виноватой улыбке.

— Заткнись. — его слов почти не было слышно. — Пожалуйста.

Скарамучча смотрел с исследовательским, почти издевательским интересом. Люди стыдливы — и это одна из большого списка вещей, которые ему совершенно не нравились. Он считал, что стыд всегда проявляется как-то невпопад и совершенно к не месту.

Но с Казухой всё немного иначе.

То, как его взгляд подёрнулся пеленой, и эти искусанные до красноты губы, и даже еле слышное «пожалуйста» — всё это слишком занятно, чтобы упускать из виду.

— Я, кажется, понял. — Скарамучча опёрся на руки и сел, насколько позволяло положение, продолжая удерживать Казуху на своих бёдрах. — Потрахаться хочется, а никак покоя мысль не даёт, что я извёл твою зазнавшуюся семейку? — Он засмеялся в самые губы, когда понял, что Казуха едва ли отказывается от нового поцелуя. — Как же ты, наверное, себя ненавидишь сейчас.

Казуха снова отвёл взгляд.

— Ударь меня. — попросил он тихо. — Пожалуйста.

— Ага, ещё чего? — Скарамучча выбрался из хватки сильных ног и теперь сидел перед Казухой на коленях. — Подумаешь вообще, кто из нас не без греха? У меня вот рвотного рефлекса нет. Как тебе такое предложение?

Стоило Скарамучче подтянуться к шнуркам на штанах Казухи, как тот отпрянул в сторону, словно в брезгливом испуге. Его красные щеки пылали так сильно, что были почти одного цвета с округлившимися глазами.

— Нет. — голос предательски дрожал, но Казуха сам не заметил, как его тело противилось словам. Он кивнул. — Не надо.

Скарамучча вскинул брови. Он подобрался ближе и теперь коленями касался колен Казухи.

— Кажется, ты был немного в другом настроении, когда об меня тёрся.

— Это была шутка. Это всё слишком странно.

— Потому что я кукла?

— Потому что тебе не должно такое нравиться.

Если бы Скарамучче требовался воздух для поддержания жизни, он бы всё равно выдохнул его весь — настолько ему осточертело, что все постоянно делали акцент на его непохожести.

— Я чувствую прикосновения. — напомнил он и, обрамив пальцами запястья Казухи, вынудил его коснуться своей шеи. — Я могу отличить боль от щекотки. У меня под одеждой ровно такое же как у тебя тело — никакой разницы.

— В том и проблема. — Казуха рвано выдыхал слова, и обвивал руками шею, и жался всем телом. Он дрожал, но это больше не было похоже на озноб. Его тело, правда, едва ли согрелось.

В голове Скарамуччи два противоречивых желания: он хотел бы нацепить на Казуху все тряпки, что найдутся в хижине, и посадить его ближе к огню, но он всё же продолжал стягивать с него одежду и больших трудов стоило не разорвать её вовсе.

Он определённо не имеел представления о том, как всё это должно выглядеть на самом деле. Он не делал ничего, что можно было бы посчитать порывом нежности; он кусал, вылизывал Казуху везде, куда только мог дотянуться, оставлял тёмные пятна синяков на его светлой коже и доводил его до исступленных стонов, до скулежа, до того, что Казуха упирался лбом в перекат плеча и на очередном рваном всхлипе повторял, как мантру, его пресловутое «пожалуйста.»

— Я не должен... — слова застревали в пересохшем горле. — А ты не... пожалуйста...

Скарамучча едва ли понимал, что там Казуха пытался сформулировать в законченную мысль. Да и какая разница, если все его жалостливые всхлипы — это так забавно и правильно, хорошо до умопомрачения, и горячо, и горько.

Но Казуха всё продолжал хватать ртом воздух.

— Разве тебе не противно? — едва выговорил он, прерывая поцелуй.

Великолепная в своей забавности картина: мокрые от слюны губы, чуть высунутый кончик языка и блуждающий алый взгляд, не знающий, за что зацепиться. Весь он в своём неконтролируемом возбуждении выглядел очень и очень... не распологающе даже. Будоражаще.

Казуха стал податливее и мягче с момента их первой встречи. Его чуть худощавое, но жёсткое и жилистое тело плавилось от прикосновения пальцев. Шрамы под рёбрами, казалось, так легко слизывались языком. А на бёдрах расцветали похожие на маленькие луны следы от ногтей.

От Казухи больше не пахло морем, не осталось даже намёка на прогорклость зелёного чая — лишь только солоноватый пот, мягкое тепло и что-то ещё, напоминающее Скарамучче о временах, когда он целыми днями рассматривал кленовые пейзажи через разноцветные пейзажные окна.

«Даже я умею ценить красоту, знаешь ли».

— С чего вдруг?

— Мы оба...

— ...должны ненавидеть друг друга?

Казуха мотнул головой.

— ...парни.

Скарамучча затрясся от смеха. Из всех причин, почему они не должны сейчас жаться друг к другу в заброшенной хижине, Казуха решил выбрать самую идиотскую.

— О, ну надо же. А мне-то казалось... — он звонко целовал замёрзшие плечи беспорядочной отрывистой россыпью. — Твой мёртвый дружок разве предпочитал не тебя, а девочек? Он разозлился, когда ты попытался запихнуть свой язык ему в рот?

Скарамучча запустил руку в мягкие волосы на затылке, оттягивая назад и вынуждая подставлять поцелуям шею.

— Мы с ним...

Стоило Казухе начать, Скарамучча слизал продолжение с его подрагивающих губ.

— ...никогда не трахались? — он тихо хихикнул. — Потому что ты знал, что ему не понравится? И потому что тогда это бы означало, что чёртов род Каэдэхара закончится на тебе, Казуха.

— Это не смешно.

— Нет уж, это ужасно смешно.

Скарамучча понимал: его образ мышления куда сентиментальнее, чем у куклы Райден, он куда полнее набит эмоциями, противоречиями, всей этой людской чепухой, от которой его воротит вот уже не одно столетие. Понимал, но до какого-то примитивного скулящего визга внутри, всё-равно веселился.

Казуха прекрасно осознавал, что все его действия перечёркивают продолжение клана по кровной линии, но всё равно нетерпеливо ёрзал и тёрся возбуждённым членом о живот.

В уголках его зажмуренных глаз собирались слёзы, когда Скарамучча больно кусал прямо под линией челюсти.

Он был слишком хорош собой — о чём прекрасно знал, — и нарочито медленно разводил колени шире.

— Не вижу твоих узоров на груди. — сбивчиво шептал Казуха, вылизывая точёные ключицы тёплым языком.

— Ничего в них интересного.

Скарамучча вновь наматал на пальцы волосы и вынудил отстраниться от себя. Казуха доводил его до иступления своим любопытством и стремлением сунуть руки во все чувствительные места.

Боги не милостивы, и у них ужасное проявление юмора.

Скарамучча способен был чувствовать возбуждение, но это всегда ему только мешало — пальцы дразнящие мешали; слабость внизу живота мешала, пустая голова тоже мешала. Хотелось чуть приподнять Казуху за бедра, сжать их с силой, ловя каждый вскрик, и насадить его на себя.

Но это же больно.

И больно не так, как цепкие укусы или пораненная рука — больнее намного.

И как-то совершенно неправильно заниматься подобным на полу в пыльной хижине.

И не давать ему прикасаться к себе, сжимая пальцами член у основания, как будто сейчас намного веселее всего остального.

Казуху не хватало больше даже на стоны, и он просто задыхался, беззвучно ловя воздух приоткрытым ртом. Он сорвался со сбивчивой мольбы на ругань, когда Скарамучча перестал к нему прикасаться и облизнул с усмешкой влажные пальцы. Казуха двигался беспорядочно и невпопад, то прижимаясь, то отстраняясь и выгибаясь к спине.

— Ты так и не назвал мне своё имя. — дыхание Казухи касалось тёмных волос.

— Чем тебя это не устраивает? — Скарамучча почувствовал, как руки Казухи коснулись его члена и, наверное, впервые в жизни,и порадовался, что не способен дышать. Он прикусил щеку изнутри.

— Ты сказал, что отказался от него. Я помню.

Мозолистые пальцы на члене чувствовались невероятно хорошо – обводящие подушечками головку с выступившей смазкой, касающиеся уздечки, туго и скользко насаживающиеся кулаком по всей длине, и...

...И то имя, которое он получил в храме Сурастаны, как-то само собой вылето из головы.

А потом Казуха толкнул его в грудь, снова заставляя рухнуть спиной на пол, и Скарамучча подумал, что теперь-то уж точно даже не будет пытаться вспомнить.

— Дай мне своё имя. — произнёс он и тут же поправился. — Новое. Придумай.

Казуха вёл бёдрами, тёрся своим членом о член Скарамуччи, и помогал себе руками. Догорал костёр в камине, но в хижине и без того было жарко. Сквозь мутное окно прокрался по полу лунный свет, скользнул по обнажённой груди Казухи и остановился ровно там, где белело заживающее напоминание из дуэли.

Словно стараясь смахнуть незваный свет, Скарамучча провёл пальцами вдоль шрама. Казуха взял его за запястье и коснулся губами кончиков пальцев.

— Придумал. — улыбнулся он. — Но если представишься так кому-то, точно прикончу.

Казуха наклонился к самому уху, произнося одним дыханием, словно даже луна могла случайно услышать:

— Деус.

Скарамучча прятал удовлетворение за подрагиванием плеч.

— Это не имя. — он закатил глаза и растянул губы в кривой улыбке.

— Зато как звучит. — Казуха снова выпрямил спину и, несколькими рваными движениями, доведя себя, изогнулся и запрокинул голову. — А-ах. — вздохнул он немного притворно. — Боже...

Скарамучча кончил, когда Казуха накрыл его смеющийся рот поцелуем. Язык скользнул внутрь одновременно с особенно порывистым движением руки, и Скарамучча почувствовал, как тело бьёт конвульсивная дрожь, судорожный излом вдоль позвоночника. Смесь удовольствия и болезненной искры, пронизавшей всё тело протяжным электрическим разрядом. Скарамучча одной рукой зажал рот, чтобы не вскрикнуть, другой он вцепился в чужие плечи, словно только что вынырнул из ледяной воды.

— Казуха... — картинка перед глазами никак не обретала чёткость, но Скарамучча чувствовал невесомое прикосновение губ к виску.

— Да?

— Если назовёшь моим именем кого-то ещё, я тебя убью и прикопаю на заднем дворе у Эи.