Над сонным городом сияла безмятежная звездная ночь. Легкий, холодный ветерок трепал идеально уложенные синие волосы и забирался под распахнутую широкую рубашку. Свет полной луны играл яркими бликами на многочисленных сережках в ушах и цепочках на шее и поясе брюк. Кругом стояла мертвая тишина, и лишь изредка откуда-то из глубины города доносился шум одинокой машины да черные волны плескались где-то далеко под мостом, на самом краю которого стояла маленькая худая фигурка.

Хонджун стоял неподвижно и, будто зачарованный, смотрел на темную воду, в которой дрожало и плясало отражение холодных звезд. Он, одолеваемый мрачными мыслями, стоял неподвижно и вглядывался в пустоту черной реки, которая манила его в свои объятия, ласково звала, обещая конец его страданиям, конец бесполезной и скучной жизни. Зачем он вообще живет, если не может вырваться из клетки, расправить крылья и улететь прочь от этого осточертевшего города? Наверно потому, что крылья обрезаны… Как же ему надоело жить по чужой указке, надоели вечные контроль и упреки, брошенные якобы для его же блага. Надоело… Надоело терпеть, надоело молчать и рыдать ночами в подушку, содрогаясь от невыносимой боли в груди. Надоело прятать себя настоящего в тени своей куклы, чтобы не унижали и не оскорбляли, чтобы просто оставили в покое. Надоело делать то, чего от него хотят другие и оправдывать чужие ожидания. Он ведь такой идеальный, такой правильный, такой талантливый… Такой, что любое дело дается ему с легкостью, будь то учеба, творчество, наука или спорт. Он хорош во всем, за что бы ни взялся, за что бы его ни заставили взяться. Он выполнит все должным образом и на высшем уровне, даже если совсем не разбирается в деле. Он никогда не подведет и никогда не допустит ошибки, даже самой малейшей. Он внимательный к самым мелким деталям и тихий в общении, послушный и не перечащий другим, молчаливый и спокойный. Он удобный, потому и идеальный. Такой идеальный, что тошнит от самого себя. Идеальный, но совершенно одинокий и никому не нужный. Он один. Один в этом чужом городе, один в этой строгой семье, один в этом неприветливом мире. Он всегда один. Он был один и будет один, потому что никто не примет его настоящего, а жить, подстраиваясь под кого-то, все равно что убить себя. Так стоит ли жить тогда?

Хонджун решил утопиться в черной реке, которая всегда оставалась спокойной, чтобы ни происходило в этом опостылевшем городе. Ее ровная гладь так и манила к себе, обещая накрыть его своими холодными волнами, спрятать от жестокого мира и унять невыносимую боль. Он решил умереть, чтобы забыть о своей никчемной жизни, чтобы вырваться из железных оков этой пустой одаренности и удушающего одиночества, из-за которых его существование стало невыносимым. Хонджун решил умереть, чтобы раз и навсегда покончить со всем, что угнетает его и медленно тянет на дно, откуда выбраться невозможно. Как же нелепо и смешно звучит это… Даже столь безнравственной цели ему легко достичь. Достаточно просто сделать шаг.

И вот Хонджун уже занес ногу над ограждением, чтобы шагнуть навстречу воде, как вдруг тихая мелодия, донесшаяся до него откуда-то со стороны берега, заставила остановиться и замереть, внимательно вслушиваясь в каждую ноту. Эта мелодия была такой грустной, что у него невольно сжалось сердце. Тонкие гитарные струны жалобно плакали где-то на пляже, вероятно, совсем рядом с мостом, и их рыдание разносилось над рекой, медленно растворяясь в ночном воздухе.

Хонджун, пораженный чистотой мелодии, присел на край моста и подтянул к себе ноги, обнимая их и укладывая подбородок на колени. Умирать под эту мелодию казалось самым настоящим преступлением и страшным грехом. Она была слишком красива и стройна, несмотря на все вложенные в нее печаль и скорбь, чтобы замарать ее самоубийством. Мир бы ни за что не простил его за такое ужасное решение.

Студент, что несколько мгновений назад думал о смерти, теперь сидел неподвижно и слушал, как тонкие струны надрывались в своем горестном плаче. Он с трепетом вслушивался в их каждый безмолвный стон, отдающийся острыми ударами в груди. Кого они оплакивали? Может, упущенные возможности, о которых думается с горечью? Или отвергнутые чувства, которые в одну секунду из сладостно-томящих стали мучительно-колкими? А, может быть, они оплакивали давно уже умершего человека, ставшего смыслом всей жизни? Или себя самих, таких беспомощных и запутавшихся в этом мире? Но об этом мог знать лишь тот, кто, играя на инструменте, столь умело смешивал чувства с нотами, выражая одно через другое.

Мелодия поднялась вверх, струны дернулись, словно корчась и крича от боли, а затем звуки снова стали ровными. Но струны уже не рыдали так громко. Они скорее всхлипывали, совсем как обессилевший после истерики человек. Хонджун чувствовал в этом вздохе нечто родное, близкое его измотанной душе и одинокому сердцу. Он чувствовал разочарование и пустоту, которые были его постоянными спутниками в жизни. Он чувствовал эту невысказанную боль, таящуюся на самом дне истерзанной души, мечтающей лишь о покое, и слезы сами, против его воли, потекли по бледным щекам. Хонджун тихонько всхлипывал вместе со струнами, утирал холодные слезы рукавом слишком большой рубашки и думал о том, чьей руке принадлежат эти строки.

Но внезапно музыка замолкла, и город вновь погрузился в тишину, давящую и так сладко зовущую спрыгнуть с моста. Город уснул, убаюканный стройной мелодией, и даже машин не было слышно. Только ласковый шепот волн и назойливые мысли, пчелиным роем ворвавшиеся в больную голову, окружали Хонджуна. Однако парень больше не слушал тишину, в ушах звенела лишь мелодия.

Хонджун вскочил с холодного камня и, подхватив свою сумку, побежал к пляжу. Он хотел скорее увидеть того, кто своей мелодией не дал ему умереть в эту ясную ночь. Его легкие кеды увязали в мягком сухом песке, набивались мелкими камешками, и он постоянно спотыкался, едва не падая носом в землю и иногда зачерпывая пальцами песок. Ветер дул прямо в лицо, заставляя жмуриться и зачесывая уже растрепавшиеся синие волосы назад.

Почти сразу в глаза бросилась одинокая фигура, сидящая у самой кромки воды и держащая в руках гитару. Чем ближе он подбирался к ней, тем чаще билось сердце, тем больше он торопился и тем сильнее тонули ноги в песке. Хонджун остановился в метре от фигуры. Ей оказался юноша, на светлых волосах которого лежал призрачный свет луны, отчего они казались серебристыми. Он тихо постукивал по корпусу гитары, вновь создавая ритм, и едва слышно напевал под нос. Хонджун не решался подходить ближе, лишь сильнее прижал к груди сумку, неуверенно теребя черный ремешок. До этого момента он не колебался в своих действиях, охваченный любопытством и жаждой увидеть создателя столь печальной мелодии. Однако теперь, когда он стоял недалеко - стоит только вытянуть руку и сделать шажок, и вот он дотронется до сильного плеча - от того, кто так умело перебирал струны, способный задеть даже самое очерствевшее сердце, не был уверен, что вообще стоит показываться ему на глаза. Своим появлением он наверняка испортит царившую вокруг гитариста атмосферу безмятежности, а его слова покажутся слишком неуместными для этой ночи. Своими разговорами он замарает того, кто так искусно управляется с инструментом, будто не пользуется им, а общается и говорит с ним, как со старым другом, посвящая во все тайны своей души.

Хонджун, крепче сжав ремешок, все же сделал шаг назад. Нет, не стоит ему вот так врываться в чужую жизнь. Лучше ему уйти. Но прежде, чем он навсегда забудет об этой случайной встрече, полюбуется еще пару минуточек этим человеком, который, сам того не зная, спас его жизнь. Хотя… Спас ли?

- Ты долго будешь так стоять и пялиться на меня? - внезапно спросил парень, откладывая гитару в сторону, однако к парню так и не повернулся, продолжая сидеть к нему спиной. Его низкий голос прозвучал довольно грубо и раздраженно, но тембр был приятный на слух. - Или ты думал, что я тебя не замечу?

Хонджун поджал губы. Именно об этом он и думал. Неужели в кои-то веки его присутствие не кажется незаметным?

- Это… ты только что играл? - все же решился задать вопрос.

Юноша обернулся, смерил незнакомца пронзительным взглядом темных глаз, в которых плясали еще не погасшие городские огни, и вновь отвернулся к реке, так и не сказав ничего.

- Эй, это не вежливо! - упрекнул его Хонджун, неизвестно откуда набравшийся смелости. - Не игнорируй мой вопрос!

- Не вежливо подслушивать чужие излияния души! - в ответ бросил гитарист, снова поворачиваясь к нему на несколько секунд, чтобы внимательно осмотреть, изучить любопытный объект, что стоял позади, и опять уводя взгляд к черной реке. - Я не для тебя играл вообще-то.

- А я и не подслушивал! - нахмурился Хонджун, явно недовольный тем, как ему отвечают.

- Тогда что ты делал здесь? - спросил парень, на этот раз не отрывая взгляд от плавно прибивающих к берегу гладких волн. - Ночь, между прочим, - не время для того, чтобы детям шататься одним.

- Хотел утопиться, - фыркнул Хонджун, которого сильно раздражила последняя фраза. Да и в целом этот странный диалог стал казаться ему слишком утомительным и действующим на нервы, которые и без того были ни к черту, готовые вот-вот лопнуть, как гитарные струны.

- Мог бы и получше что-нибудь придумать, - отозвался гитарист и недоверчиво усмехнулся. Он вновь повернулся к Хонджуну. Его пристальный взгляд скользнул по синим волосам, по многочисленным сережкам и цепям, блестящим в лунном свете, по пальцам, впивающимся в грубую ткань сумки, и остановился на худом лице. Он смотрел прямо в глаза, будто пытался прочитать в них что-то, будто хотел увидеть то, что сможет выдать с головой того, кто неподвижно стоит позади него, крепко сжав черный ремешок сумки в своих кулачках.

От этого внимательного взгляда стало как-то не по себе, и Хонджун опустил голову, делая вид, что заметил под ногами что-то необычайно интересное. Он терпеть не мог, когда смотрели в его глаза. Особенно так долго. Особенно так изучающе. Он никогда никому не смотрел в глаза и ненавидел, когда перехватывали его взгляд. Ему было неприятно. Его это пугало.

Юноша, поняв, что смутил своего случайного собеседника, опять повернулся к темной реке и, подтянув к себе гитару и чехол, стал убирать инструмент.

- Ладно, утопленник, бывай! - он поднялся с песка и, отряхнув джинсы, направился к набережной. - Не гуляй больше один так поздно. Вдруг кто украдет такого хорошенького малыша. Что тогда будут делать твои родители?

Хонджун, нахмурившись, молча проследил за тем, как он прошел мимо него, на мгновение задержавшись и похлопав по плечу. Он следил за каждым его действием, за тем, как гитарист поправил на плече ремень чехла и, переваливаясь с ноги на ногу, пытаясь бороться с песком, медленно шагал прочь.

- Постой! - внезапно окликнул его Хонджун.

Гитарист остановился, но не обернулся.

- Что? - сухо бросил он.

Хонджун сделал несколько мелких шажков навстречу и вновь остановился чуть поодаль от него, не желая подходить ближе.

- Как тебя зовут? - спросил он.

- А тебе какая разница? - прозвучало слишком грубо, отчего Хонджуна скривило.

- Я хочу знать твое имя! - требовательно и несколько капризно заявил он.

Хонджун услышал тихий смешок и был готов поклясться, что на лице этого грубого и острого на язык парня была та самая снисходительная ухмылка, с которой обычно смотрят на глупеньких детей, которые не понимают, что говорят бред. Его это выводило из себя, как и то, что собеседник все еще стоял к нему спиной, даже не думая о соблюдении самых элементарных правил этикета. Ему хотелось крикнуть, чтобы он наконец повернулся к нему, и он наверняка сделал бы это, если бы гитарист так и продолжил стоять. Но тот, к счастью, додумался, что было бы неплохо посмотреть на того, с кем он разговаривает, и все-таки обернулся, однако отвечать не спешил.

- Минги, - наконец произнес он; на этот раз спокойно, без противных ноток сухости и пренебрежения. - Меня зовут Сон Минги. А что насчет тебя, утопленник? Скажешь мне свое имя?

- Ким Хонджун, - тут же отозвался парень.

- Ну бывай, Хонджун. Надеюсь, больше мы не встретимся.

После этих слов гитарист отвернулся от него и направился к дороге, что была аккурат перед пляжем, а Хонджуну ничего не оставалось, кроме того, как смотреть на его удаляющуюся статную фигуру. Его уверенные движения очаровывали, и Хонджун продолжал смотреть в сторону набережной даже тогда, когда парень скрылся из виду. Хонджун надеялся встретиться с ним еще раз.

Уставший студент еле плелся вдоль набережной, стараясь как можно дольше растянуть дорогу до дома, которая обычно занимала не более двадцати минут. Он не хотел возвращаться в это проклятое место, где ему не было места, где его ненавидели за сам факт существования, где требовали от него быть идеальной куклой, которая обычно пылится в углу всеми забытой комнаты на втором этаже и достается только по праздникам, как украшение мрачной гостиной. Им лишь красуются перед другими, показывая, какого талантливого ребенка они вырастили, присваивают каждое его достижение своему безупречному воспитанию и зоркому глазу, который еще во младенчестве разглядел в нем несуществующий талант к ведению семейного бизнеса. Он должен благодарить родителей за подаренную возможность учиться в одном из самых престижных вузов страны, пускай и не в том, где он хотел бы быть, заниматься музыкой, пускай и ненавистной до глубины души, и жить в достатке, не нуждаясь ни в чем. Вот только почему он люто ненавидит этих людей? Наверное, потому, что у него отобрали возможность выбрать свой собственный путь, возможность быть собой и вырасти тем, кем он сам смог бы гордиться. А еще потому, что у него отобрали право на любовь и счастье. Наверное, у него действительно есть причины их ненавидеть.

Холодный предутренний ветер гулял по набережной, гоняя рано пожелтевшие и опавшие листики и сухую пыль, от которой хотелось чихать. В город совсем недавно пришел май, а листики уже зачахли. На черном небе по-прежнему сияли белые звезды, однако слабые проблески утра уже окрасили горизонт в сине-голубые тона.

Хонджун свернул с набережной и остановился у широкой дороги. Сейчас был именно тот час, когда даже самые оживленные городские улицы спали, совершенно пустые. Кругом ни машин, ни прохожих. Лишь одинокий студент, стоящий у перехода и молящийся, чтобы зеленый свет светофора дольше не загорался. Ему было страшно возвращаться домой. Родители наверняка сейчас рвут и мечут, ведь их идеальная кукла посмела сбежать, посмела вдруг показать, что она никакая не кукла, а живой человек со своими желаниями и интересами. Ему было страшно, ведь никто не встанет на его защиту, никто не сможет сказать, что это пройдет и все обязательно наладится. Ему было страшно, ведь он останется один на один с этим чертовым домом. Он знал, что сегодня не отделается простой руганью, не убежит в свою комнату подальше от криков, лживо поклявшись, что такого больше не повторится, не запрется там до самого утра, молчаливо рыдая под одеялом. Но ему не хотелось думать о том, как на этот раз извернется его мать, что придумает эта истеричная женщина, чтобы полностью ограничить его и взять под свой абсолютный контроль. Единственное, чего ему хотелось сейчас - чтобы лампочки светофора лопнули. Но, как назло, зеленый свет все-таки загорелся, и Хонджун, смирившись со своей участью, не спеша и едва слышно перешел на другую сторону улицы. Другого выбора у него не было.

Чем ближе он подходил к дому, тем страшнее и неспокойнее ему становилось, тем сильнее начинали трястись ноги и тем медленнее он шел, постоянно запинаясь и почти не ощущая свои конечности. Грудь снова болезненно заныла, и он прижал к ней ладонь, пытаясь ее слабым, чуть заметным теплом унять это неприятно тянущее ощущение, от которого хотелось выть и выцарапать себе сердце. Несмотря на то что ему не впервой предстояло столкнуться с последствиями попыток отстоять свое «я» и последствиями решений, которые совершенно не входили в планы родителей, все равно было страшно. Он уже предвкушал, как сильно достанется ему, стоит только переступить порог, насколько громко заорет мать, впиваясь в его ломкие волосы с такой силой, будто желает их выдрать, и как осуждающе на него посмотрит отец, не проронив ни слова. Однако он точно знал, что выкрутится снова. Главное для него - не сорваться на слезы.

Как Хонджун и предполагал, родители действительно не спали. Свет горел на всем первом этаже их огромного особняка. Парень глубоко вдохнул утренний воздух, зажмурившись от холода, пробравшего больную грудь, и, приложив немало усилий, открыл калитку витых чугунных ворот, за которыми находился его собственный ад.

Стоило ему только переступить порог и оказаться в прихожей, как до него тут же донесся истеричный крик матери, бегающей где-то на втором этаже, судя по ее тяжелым шагам. Хонджун стянул с уставших ног кеды и выпрямился, оглядываясь по сторонам и глотая застрявший в горле комок. В конце длинного коридора показался удивительно спокойный отец, который прекрасно делал вид, что произошедшее его не касается, и смерил его равнодушным взглядом.

- Твой сын явился! - доложил мужчина и скрылся в соседней комнате.

Не то чтобы Хонджун осуждал его… Он бы сам хотел спрятался куда подальше от этой деспотичной женщины, которой была его мать, лишь бы не слышать ее.

Как говорится, помяни черта, и он тут же появится. Высокая и очень худая женщина, не заставив долго ждать себя, выбежала в прихожую. Она остановилась напротив сына и, скрестив руки на груди, недовольно посмотрела на него. Ее длинные ногти, крашеные черным лаком, вот-вот готовы были впиться в бледную кожу от негодования. Жуткая особа, только от одного вида которой бросало в дрожь.

- Где ты был?! - закричала она. - Почему не пошел домой после университета?!

- Я решил прогуляться… - смотря в пол и от страха не смея поднять глаз на мать, ответил парень.

- До утра?! - ошалело воскликнула женщина. - Ты совсем сдурел?!

- Прости… - едва слышно прошептал он, зажмуриваясь, чтобы не видеть этого лица, искаженного злобой и ненавистью.

Он услышал недовольный вздох, и в следующее мгновение женщина фурией подлетела к нему, ударяя по лицу и оставляя красный след на щеке.

- Сученыш! - прошипела она сквозь зубы. - Ты не выучил композицию, но при этом все равно вздумал гулять! Да как ты посмел?! Ты должен думать об учебе и своей будущей карьере, а не о гулянках посреди ночи! Постыдись!

- Мне очень стыдно, - проговорил Хонджун, не чувствуя и капли раскаяния.

- Боже, кого я вырастила! - удрученно произнесла женщина. - Не сын, а одно разочарование! Марш в свою комнату и не показывайся мне на глаза до утра!

Хонджун подхватил свою сумку и прошел мимо матери, даже не глядя на нее, но все равно ощущая ее ненависть. Он, тяжело переставляя ноги, поднялся на второй этаж и заперся в своей комнате, единственном безопасном месте в этом сумасшедшем доме, куда из-за плотно задернутых черных штор не проникал ни солнечный, ни лунный свет. Наконец-то долгожданная тишина. Ему повезло, что он отделался лишь пощечиной. Ему чертовски повезло.

Переложив валявшуюся на кровати одежду на кресло, он устало повалился на постель в надежде заснуть крепким сном и скорее дожить до сегодняшнего утра, когда он сможет хотя бы ненадолго сбежать из этого опостылевшего дома в не менее опостылевший университет.

Вот только ни усталость, ни отяжелевшее тело, ни бессонные ночи перед этим не смогли заглушить боль, от которой изнывала грудь. Хонджун был готов разодрать себе кожу, лишь бы унять ее, лишь бы заглушить ее чем-нибудь. Он едва мог вдохнуть, отчего ворочался, пытаясь улечься поудобнее, чтобы было не так тяжело. Вообще он мог так проворочаться всю ночь, мучаясь от боли и бессонницы. И, кажется, сегодня как раз была одна из таких невыносимых ночей.