Казуха.

Сказать, что проблемы начались только под Рождество, было бы не совсем правильно. Их зачатки Казуха замечал почти ежедневно, но тогда проблемы не были настолько удручающими, чтобы обращать на них внимание. 

Коленки начали упираться в низкую столешницу, хотя такого не случалось прежде; рукава зимнего пальто становились короче, от чего замерзали запястья; на плечах стали появляться болезненные прыщи, и их соприкосновение с рубашками делало ощущения совсем невыносимыми.

Казуха взрослел, и это приводило его в ужас. 

В первую очередь, ничего подобного он не замечал за другими: друзья оставались низкими, тогда как он, подобно кленовому саженцу, тянулся вверх. Из-за этого чаще болела голова, а по утрам казалось, что болели даже кости. Никому из одноклассников не пришлось сменить школьную форму посреди года, потому что внезапно она стала мала. Куникудзуши, например, по-прежнему выглядел как маленькая девочка с этими неменяющимися пурпурными глазами и бледным, вечно настороженным лицом. Хейзо так и вовсе раз в пару месяцев обязательно недосчитывался зуба, потому что его молочные до сих пор не сменились.

Отсюда происходила вторая проблема: не с кем было обсудить взросление, а вопросов с каждым днём становилось всё больше и больше. Как правильно лечить прыщи? Нормально ли, что на руках стали расти волосы? И почему вдруг стало так неловко переодеваться на физкультуру при всех?

Каждый вечер Казуха ложился спать с надеждой, что по утру всё станет, как было раньше. Когда он открывал глаза, мир, к сожалению, не оборачивался вспять. А узнавать самого себя в зеркале становилось сложнее: тело становилось угловатым, пропадала детская округлость лица, уродливо торчали крючковатые ключицы, а ладони и стопы казались несоизмеримо большими в сравнении со всем остальным.

Перед Рождеством прошлого года Казуха ещё верил, что взросление пройдёт куда легче, и даже предвкушал его с постыдной сентиментальностью. В его фантазиях не было неловкой потливости, не было больного по утрам горла и протёртых коленок. Он не представлял, что вырастет из детской кровати; что станет ударяться головой о дверной проём, заходя на кухню; что станет больше времени проводить в ванной, подолгу разглядывая себя в зеркале. Казуха не рассчитывал, что перестанет вписываться в собственном доме.

Вещи, раз попавшие в «Рыжий клён», переставлялись редко. Каэдэхара, по крайней мере старший из ныне живущих, не любил перемены. В доме, конечно, существовали предметы недолговечные, например одежда, сухоцветы или бамбуковые палочки для еды, но зиждилась философия этого места лишь на вещах прочных, вечных. Казуха переставлял книги на полках в стеллажах, но сами стеллажи никогда не трогал. Он относил напольные подушки в чистку, но возвращал их на то же место — миллиметр к миллиметру. Незыблема была утварь этого дома.

Казуха же менялся с каждым вздохом, ему требовалась новая кровать, письменный стол повыше и, может, собственный комод с книгами. Каждая из этих стыдных потребностей нарушала философию «Рыжего клёна». И верхом неблагоразумия было бы заикаться о чём-то подобном вслух.

Казухе недавно исполнилось тринадцать. 

Он был растерян.

И больше, чем нарушения принципов своего дома, он боялся только предстоящего медосмотра.

В тот день Казуха шёл в школу на несгибаемый ногах — медленно, нехотя. Не так давно он завел привычку ходить длинным путём, скрываясь от главных улиц и, что самое главное, от таких же, как и он, школьников, тянущихся на занятия. То были своего рода мыслительные прогулки, во время которых Казуха часто испытывал некоторое грустное умиротворение, полное недовольства к себе и своему телу. Ему нравилось ругать себя за то, что вырастал таким нескладным и нелепым — о, с какой же охотой он зарывался в свои мысли всё глубже и упивался отвращением. Хотел бы Казуха сделаться книжным героем, печальным и глубоко задумчивым, таким, что одного взгляда на него было бы достаточно, чтобы понять: глубокой души человек! И тогда всё равно было бы и на большие ладони, и на прыщи, и на какую-то нервозную потливость. В конце концов, разве Казуха не достоин быть нечто большим, чем это невыносимо растущее тело?

Так и шёл он во влажном, туманном рассветном часу. Узкая тихая улица была совершенно пустынна и уводила Казуху всё дальше от дома. Дорога была завалена снегом, словно клочками намокшей и осклизлой ваты, которую Казуха ворошил ногами с какой-то мрачной задумчивостью. Пахло сыростью, немного автомобильными выхлопами и чем-то горьким, вроде нагретой резины. Деревья выступали из тумана громадными, мутными тенями.

В конце улицы Казуха нерешительно остановился, глядя на серое небо и жадно дыша влажным запахом обветшания, на который что-то в душе приветственно отзывалось. О, как нехороша была на вкус жизнь!

За углом виднелась школа. Доносился с той стороны смех, долетали отрывистые фразы, стелился шорох обуви по влажному асфальту. Казуха вздохнул, поправил лямки рюкзака на плечах и, пытаясь сделать уверенный широкий шаг, осёкся и медленно поплёлся к школьному крыльцу. Волнение никак не хотело покинуть его, но в толпе оно немного угасло.

Сначала Казуха увидел Син Цю и Чун Юня — они приближались к школе с другой стороны, тоже неторопливо, но абсолютно спокойно. Син Цю держал в одной руке книгу, другую, по-задумчивости, заложил за спину. Едва ли он вообще следил за дорогой и обращал внимание на вещи, окружавшие его. Он отвлёкся от чтения только в тот момент, когда Чун Юнь, не иначе как исполнявший в тот день роль поводыря, одёрнул друга за плечо и указал рукой на противоположный конец школьного двора.

Казуха услышал, как его громко окликнули по имени. Он остановился, нерешительно осмотрелся по сторонам и, заметив махающих ему друзей, неловко помахал в ответ. Они не перекинулись ни словом. Син Цю снова уткнулся в книгу, а Чун Юню не оставалось ничего, кроме как служить ему глазами. Казуха покачал головой: школьники совсем не изменились за эти полгода, к тому же они, увлечённые своими заботами, едва ли замечали, как изменился Казуха. Хорошо ли это было? Плохо ли? Ответить сложно.

На первом этаже, едва Казуха оставил за спиной стройные ряды железных шкафчиков с обувью, он столкнулся с учительницей литературы. Та похвалила его последнее сочинение, но отметила, что в увидела в нём больше личных переживаний, чем, непосредственно, анализа произведения. И, несомненно, в этом не было ничего предосудительного, но, если Казуху настолько лично задел роман, они могли бы обсудить это ещё раз.

Казуха отказался. Он вежливо поклонился, изобразил самую обескураживающую из своих сдержанных улыбок и ответил, что он, наверное, просто немного увлёкся. Ничто не тяготило его на самом деле: ни друзья, ни взросление, ни семейные проблемы — ничего такого, о чём можно было бы поговорить. Да и поняла бы его учительница, эта уже немолодая, чуть согнувшаяся в спине женщина? Ничего бы она не поняла.

На третьем этаже Казуха заметил Фишль. Она стояла у приоткрытой двери в туалет, поправляла юбку и как-то эмоционально, хотя в гуле коридора слов было не разобрать, о чём-то рассказывала своей однокласснице. Стоило ей повернуть голову и увидеть пробирающегося сквозь толпу Казуху, она пугливо взвизгнула, схватила одноклассницу за руку и вместе с ней скрылась за дверью туалета. Впрочем, поведение Фишль всегда вызывало много вопросов, поэтому Казуха не придал ситуации никакого значения. Он был просто рад встретить так много знакомых лиц за это утро. К тому же, ещё двое поджидали Казуху в кабинете биологии.

Школьников там было немного. Три девчонки столпились в углу, изредка похихикивая и переговариваясь еле слышными шепотками. Рядом с ними крутился Хейзо, который всегда был слишком дотошным и никогда не терпел скрытности, особенно, если она разворачивалась прямо у него под носом. Хейзо был таким же, как и полгода назад: коротко стриженные волосы торчали в разные стороны, рукава рубашки закатаны до локтей, а уголки воротника небрежно помяты. Судя по его манере произносить слова с тихим свистом, он опять не досчитывался какого-то зуба. Неизменный, незыблемый Хейзо.

Куникудзуши нашёлся там же, где и обычно: он сидел за последней партой, подпирал рукой щёку и лениво, почти сто сонно, выводил карандашные линии на бумаге. Казуха смотрел на него каждый день и видел всё того же мальчишку, которому два года назад предложил работать в паре на уроке рисования. Разве что теперь его коленки не были постоянно разбитыми — Зуши стал чуть менее вспыльчивым. А ещё он перестал показывать Казухе рисунки, точнее, он всегда скрывал процесс рисования и демонстрировал лишь готовую работу. Он всегда отмахивался и говорил, что это плохая примета, если кто-то видит незаконченный рисунок. Казуха мог бы поверить в это, если бы не знал наверняка: некоторые рисунки Куникудзуши прятал даже после того, как заканчивал их. 

Наверное, из всех друзей только Зуши изменился больше остальных. Он был по-прежнему молчаливым, резким, озлобившимся на всё окружение, но что-то с ним было не так. Какое-то маленькое изменчивое зёрнышко попало в его загадочный разум и пустило там корни. Эти перемены отзывались и в Казухе, но обсуждать с Зуши взросление всё равно казалось неправильным.

Казуха прошёл мимо своей парты и, остановившись чуть поодаль от последнего ряда, тихо окликнул Куникудзуши по имени. Он дал другу возможность перевернуть лист с рисунком обратном стороной и только потом подошёл ближе.

— Ты покажешь мне, что там, когда закончишь?

Куникудзуши в ответ затряс головой и положил сверху на перевёрнутый рисунок учебник биологии. Он смотрел снизу вверх, немного настороженно и сведя тонкие брови к переносице. Куникудзуши всегда говорил, что из всех людей в школе он готов доверять только Казухе, но его поведение противоречиво отвечало, что он не готов доверять вообще никому. И Казухе оставалось только мириться. Он поправил лямки рюкзака и, не зная куда деть взгляд, принялся оглядываться.

Зачем он вообще подошёл к Куникудзуши сейчас? Им не о чем было разговаривать. Оба они не любили пустых разговоров, отдавая предпочтение спокойной тишине. Но в этот раз тишина совсем не была спокойной.

— Сиканоин говорит, что ты боишься медосмотра. — наконец произнёс Зуши; всё так же ровно, не дрогнув голосом, не изобразив совершенно никакой эмоции. — Я сказал, что это чушь. И мы поспорили.

Казуха пожал плечами.

— Не знаю, что тебе ответить. — честно признался он. — Я не боюсь, просто немного нервничаю. Потому что там будет много людей, и нам придется раздеваться. — Казуха с неподдельным интересом заинтересовался шнурками своих кроссовок, он смотрел в пол, говорил тихо и неуверенно; необходимость раздеваться, конечно, беспокоила его, но это как будто не было основной причиной беспокойства; а что там на самом деле, пришлось бы формулировать слишком долго; Казуха поднял голову и посмотрел на Зуши. — Но я могу сказать Хейзо, что не боюсь.

— Не надо. — Куникудзуши снова замотал головой; он всегда делал это так яростно, что Казухе казалось, будто голова сейчас сорвётся с ненадёжных шарниров и покатится между партами. — Скажи этому обжоре правду. Мы поспорили на бенто. Если так хочет получить на обед стряпню Эи, мне не жалко.

Он улыбался: совсем немного, чуть приподняв уголки губ, с какой-то особой насмешливостью, которая ничуть не менялась, но никогда не являлась по-настоящему злобной. Куникудзуши не хотел дружить с Хейзо, а тот, в свою очередь, делал всё от него зависящее, чтобы не хотелось ещё сильнее. Казалось, они терпели друг друга только потому, что оба дружили с Казухой, но, стоило отвернуться, без конца спорили.

Казуха тоже улыбнулся. Он помнил, что одна из мам Зуши, та, которую он называл по имени, ужасно готовила. Однажды Казуха даже предположил, что друг, наверное, просто преувеличивает или немного привередничает. Он стащил из бенто Куникудзуши кусочек омлета во время обеда, а потом до конца дня не мог избавиться от привкуса соли и прогорклого масла во рту. 

Разумеется, Казухе было по-своему жалко Хейзо. И он совсем не одобрял, что одноклассники на него спорили. Но это было не его дело.

В очередной раз он поправил лямки рюкзака.

— В моём бенто сегодня онигири. — сказал Казуха. — Я поделюсь с тобой, только выбери: тунец или курица.

Куникудзуши, не раздумывая, ответил:

— Курица.

Казуха одобрительно кивнул, развернулся и отправился за свою парту. До начала урока он размышлял о медосмотре, о своём одиночестве и о том, выбрал ли Зуши курицу потому, что любил её или потому, что Казуха больше предпочитал тунец.

День пролетал незаметно, словно семя одуванчика, подхваченное ветром, оно неуловимо ускользало между пальцев и, хотя всегда было где-то здесь, ухватиться за него не получалось. За биологией следовала география, дальше — литература, где опять обсуждали «Друзей» Кадзуми Юмото. Казуха изо всех удерживался от комментариев, чтобы учительница вновь не подумала, будто он вываливает на неё личные переживания. Разумеется, это было не так. Подумаешь, трое мальчишек, ухаживающих за стариком. Казуха вообще-то никогда не просил помощи, да и дедушка отлично справлялся сам; он бы ударил своей трубкой любого, кто посмел бы назвать его немощным. Да и какая разница, что в книге поднимались вопросы взросления? Всё равно Казуха не нашел в ней ни одного ответа. Следовательно, его сочинение нельзя было считать чересчур личным. 

Взрослые лезли в дела, в которых совершенно ничего не понимали.

Казуха сидел, насупившись, весь урок и, вероятно, это было так необычно, что во время перерыва Куникудзуши подошёл к нему и осторожно спросил, всё ли в порядке. За соседней партой Хейзо пыхтел над домашним заданием по японскому. Ему ни до кого не было дела, и ничего он не замечал. Казухе жутко захотелось съязвить. Он бы с едким удовольствием ответил Зуши: «Возьми пример с одноклассника и займись своими делами. Рисуй свои глупые рисунки и не трогай меня». Но он так не сказал, лишь отмахнулся и отвернулся к окну.

— Дурацкая книга, вот и всё.

Куникудзуши ничего не ответил. Он лишь склонил немного голову, постоял так какое-то время, а после ушёл. Ничего из этого, Казуха, разумеется не видел. Его взгляд, устремлённый на школьный двор, был сосредоточен на покачивающихся от ветра воротах. Вдруг Казуха вздрогнул, словно почувствовал на себе уличный холод. Он моргнул раз, другой, перевёл взгляд на парту и вспомнил, что надо бы сменить учебник, ведь урок литературы давно кончился. Он нагнулся к рюкзаку, висевшему на крючке сбоку от парты, а снова выпрямив спину, заметил Куникудзуши в другом конце рядом с учителем японского.

«Что он там делает?»

Казуха почувствовал сотрясение — будто удар гальванического тока прошёлся от пальцев ног до самой макушки. Он зачем-то вдруг вспомнил, что Куникудзуши исполнится четырнадцать уже в следующем месяце. Разница в возрасте почти год — было в этом что-то несправедливое. К тому же, с каждым днём эта пропасть ощущалась всё шире и шире. А самое главное: Куникудзуши уж точно не испытывал тех же проблем взросления, какие донимали Казуху. Ни сейчас, ни годом ранее — Зуши не менялся, и жить ему было настолько легко, насколько это вообще возможно, учитывая его непонятную странность. Он — упёртая сорная трава, пробивающая между швами на каменной плитке. При любых обстоятельствах растёт и тянется к солнцу, не обращая внимания ни на что. Казуха так не мог. Себя бы он, наверное, сравнил с бонсаем — тяжёлое и привередливое дерево, которое не станет расти, если размер горшка его не устроит. И не то, чтобы Казуха действительно был привередливым. Вовсе нет. Но он слишком хорошо чувствовал окружающую обстановку и, когда не мог к ней приспособиться, ужасно огорчался. Чахнул, если продолжать метафору. Дело ли в том, что Казуха воспринимал мир более поэтическим, чем тот являлся на самом деле? Или ему не доставало того же безразличия, которым обладал Куникудзуши?

Вот же он: спокойно разговаривал с преподавателем хотя всего несколько минут назад Казуха так грубо ему ответил. Разве ему теперь не было грустно? Не злился ли он? Не хотелось ли ему поразмышлять, почему это произошло? Каким всё же странным человеком был Куникудзуши. Ничуть не менялся. 

Весь урок японского Казуха пускал свои мысли по кругу и строго судил себя за грубость, вот только ожесточённая его совесть не нашла никакой ужасной вины в том резком ответе, кроме разве что простого промаху, который со всяким мог случиться. Раздался звонок, и Казуха почувствовал себя чуть лучше. 

Шагая по коридору в сторону спортивного зала — туда, где должен был проходить медосмотр — Казуха убеждал себя, что всё в порядке. То ведь был последний урок, а значит можно сразу после этого вернуться домой, переодеться в домашнее и забыть весь день, как страшный сон. За спиной раздавались торопливые приближающиеся шаги, и Казуха, смиренно выдохнув, приготовился к тому, что должно было произойти дальше. Куникудзуши, уперевшись ладонями о плечи, запрыгнул ему на спину. Казуха подхватил друга под колени и, чуть пошатнувшись от тяжести, продолжил идти.

— Однажды я не смогу тебя поднять.— предостерёг он. — И тогда мы оба завалимся на пол.

Руки Куникудзуши безвольными тряпочками болтались вдоль тела; лбом он упирался Казухе в плечо и совершенно не заботился о том, чтобы держаться крепче, предоставляя возможность нести себя как мешок.

— Я всегда буду легче. — сказал он. — Чтобы ты мог меня поднять.

Казуха давно смирился с тем, что подобное поведение Зуши привлекало внимание к ним обоим. Он слышал в коридоре девичий смех и был уверен: смеются над ним. В последнее время он страшился излишней заинтересованности к своей персоне, но больше всего опасался следовавших за ней всяких приступов внезапной стыдливости, из-за которых предательски алым горели щёки. Казуха чувствовал, как начинает покрываться пятнами лицо, и он опустил голову, делая вид, что всего лишь тащит тяжёлую ношу.

— Не обещай того, что от тебя не зависит. — своими словами он пытался заглушить мысли. — Вот возьмёшь однажды и вырастешь больше меня.

Куникудзуши тут же возразил:

— «Выше» — не значит «тяжелее».

Его слова звучали глухо, растянуто и немного сонно. 

— Но это всё равно не удобно.

— Тогда мы поменяемся, и это я буду носить тебя на спине.

Казуха дотащил друга до лестницы и, остановившись на верхней ступеньке, предупредил:

— Я отпускаю.

Куникудзуши снова упёрся ладонями в плечи и аккуратно спустился на пол.

— Ты сегодня в хорошем настроении? — спросил он, пока они шли на первый этаж. — И обедом поделился, и даже не ворчал, когда я тебе на спину забрался. Медосмотр тебя больше не пугает?

Казуха не знал, что на это ответить. Разве Зуши не заметил, что произошло на прошлом перемене? Или притворялся, что не заметил? Не прозвучало ли в его голосе издёвки? 

Казуха посмотрел на друга, но не увидел в нём ни намёка на насмешку, только искренней заинтересованность и желание услышать ответы на вопросы. Такой он был: бесхитростный, прямой, как палка, и до наивного простодушный. Он не задумывался о тонкостях взросления, а потому ему так легко жилось.

— Зуши... — Казуха прятал за долгим выдохом свою нерешительность; как, оказывается, сложно порой задавать вопросы. — Тебя разве не волнует, что нам придется раздеться при всех?

— Нет. — тут же ответил Куникудзуши. — Конечно, если у тебя на животе нет лишней пары глаз или какой-то очень уродливой родинки. Тогда это было бы немного неловко. 

На первом этаже колонна суетных школьников раскололась надвое: девочки отправились на медосмотр в кабинет музыки, мальчишки же потянулись дальше, к спортивному залу. Казуха переставлял ноги механически. Впереди, позади и с двух сторон по бокам он был окружён толпой школьников. Они были как плывущие в косяке блестящие рыбёшки — со стороны могло показаться, что по коридорам просто тянулось тёмное однородное пятно.

— Моё тело под одеждой — это немного личное, не думаешь? — помолчав немного, произнёс Казуха тихо.

Куникудзуши равнодушно пожал плечами.

— Под одеждой мы с тобой одинаковые. 

Достигнув конца коридора, они свернули налево. Там уже собралась толпа, среди которой Казуха различил макушки Син Цю и Чун Юня — они стояли у самой двери: первый по-прежнему держал в руках книгу, второй прислонился спиной к стене и уставился в экран своего мобильника. Едва ли можно было сказать, что они нервничали. 

Размышляя о словах Зуши, Казуха попытался представить друзей без рубашек, но получилось как-то стыдно — словно пытаешься сковырнуть чью-то натуру, — и он, краснея пятнами, погнал от себя прочь эти странные фантазии. Воображение решно было оставить творческому уму Куникудзуши, а свой, поэтический, разум Казуха обратил к логике. 

Чун Юнь посещал клуб боевых искусств, а значит, он был сильнее Син Цю, который едва ли держал в руках что-то тяжелее пары книг. К тому же Чун Юнь был выше, а его плечи — шире. Разумеется, под одеждой эти двое различались. Ровно такое же можно было сказать и про самого Казуху, если, например, сравнивать его с Куникудзуши: рост, вес, физическая выносливость — ничего похожего. Когда Казуха держал Зуши под коленями, чувствовал в ладонях тощие бёдра, а большими пальцами всегда упирался в торчащие кости. И всякий раз вспоминал слово «тщедушный». 

А ещё у Куникудзуши имелось странное родимое: какой-то витиеватый узор на шее под волосами. Казуха же мог похвастаться только тонкими, почти выцветшим шрамом на левой лодыжке. Он получил его, едва перебравшись в «Рыжий клён»: не успел привыкнуть к особенностям дома и, играя в саду, как-то напоролся на скрывающиеся в высокой траве грабли. Он тогда даже не плакал. Только кусал губы и, насупившись, шмыгал носом, пока дед Ёсинори промывал ранку водой. «Дом так с тобой поздоровался». — сказал он.

«...чёртов дом».

Казуха думал не долго, но уверенно пришёл к единственной на его взгляд правильной мысли: все они, школьники, собравшиеся под дверью спортивного зала, были разные. И Куникудзуши понятия не имел о чём говорил.

Откуда-то из самой гущи толпы к ним протиснулся Хейзо.

— Где вас носило? — вопросил он таким тоном, словно собирался отчитывать одноклассников. Лицо его, тем не менее, совершенно не выражало серьёзности.

Казуха как раз собирался открыть рот, чтобы ответить, но Куникудзуши перебил и его слова, и даже мысли.

— Казуха не хочет, чтобы ты смотрел на него, когда он разденется. — сказал он.

Лицо Хейзо тут же вытянулось в удивлении, глаза округлились и не было в них ничего, кроме озорного блеска и предстоящего ехидства. Казуха повернулся к Куникудзуши, пытаясь одним взглядом спросить, какого чёрта он вообще решил открыть рот. В следующую секунду он почувствовал, как тёплые ладони легли ему на грудь.

— Почему? — раздался смеющийся голос за спиной. — Что там у тебя? Уродливый лифчик?

Казуха брезгливо дёрнулся, сбрасывая с себя руки Хейзо. Он отступил за спину Куникудзуши, ища спасения. Увы.

— Глупость какая. — Зуши скрестил на груди руки. — Казуха носит только красивые лифчики.

Одноклассники засмеялись. Не ужасно ли: Казуха в тайне хотел, чтобы эти двое подружились, но знал ли он, что дружить станут против него? Лицо опять запылало пятнами.

— Я разве похож на девчонку? — прикрикнул он недовольно, пытаясь говорить громче насмешек. — Что не так с вами обоими?

В этот момент дверь спортивного зала приоткрылась, и из-за неё показалась голова медсестры. Она попросила вести себя спокойнее, а после пригласила школьников войти внутрь. Толпа школьников хлынула внутрь. Казуха услышал голос над самым ухом, но в давке не заметил, кому именно он принадлежал.

— Мы просто завидуем, что ты уже носишь лифчики.

Он вздохнул.

— Почему я вообще с вами дружу.

Переступив порог, Казуха не сразу понял, что попал именно в спортивный зал. Сегодня окна здесь были заклеены тонкой, но непросвечивающей бумагой. Свет с улицы почти не проникал, а потому под потолком зажгли сразу все лампочки. Искусственное белое освещение больно било по глазам и в самом деле напоминало приёмный кабинет врача, только раз в пять больше размером. 

По периметру зала стояли старые парты, принесённые из пустых кабинетов. У каждого из них — ширма, отгораживающая врача и пациента от чужих глаз. Увидев всё это, Казуха со спокойствием выдохнул. Как хорошо, что ему не придётся раздеваться на виду у всех!

Медсестра по очереди протягивала школьникам больничные листы, которые предстояло заполнить прежде, чем начнётся осмотр: фамилия, имя, номер класса, группа крови и протекающие на данный момент заболевания. Остановившись у этой строчки, Казуха на секунду задумался: его-то ничего абсолютно не беспокоило, но что напишет в этой графе Куникудзуши? Есть ли у его видений медицинское название?

Казуха отыскал друга взглядом. Всего в нескольких шагах левее Куникудзуши сидел на корточках и, положив больничный лист на колени, торопливо заполнял пустые строчки. Он ни о чём не задумывался. И ни о чём не беспокоился. Хотел бы Казуха быть таким же. Конечно, завидев ширмы, он теперь волновался куда меньше, но всё же не был спокоен до конца. Отдавая больничный лист первому врачу, он заметил, что руки его дрожали.

Врач оказался хирургом. Бесстрастно, равнодушно он попросил Казуху снять рубашку и повернуться спиной. Чем-то холодным и тонким, напоминающим ручку, он провёл вдоль всех позвонков, начиная с затылка и заканчивая поясницей. Затем он попросил наклониться, доставая кончиками пальцев до пола, и снова провёл ручкой по позвоночнику.

У Казухи оставалось много вопросов, но он, набрасывая рубашку на плечи, поспешил незаметно добраться от одной ширмы до другой.

Следующий врач, Казуха не мог точно сказать, кто именно это был, начал осмотр с того, что воткнул в уши стетоскоп. Холодный металл касался спины: над лопатками, по центру, немного сбоку под рёбрами; затем он переместился на грудь: под ключицами, над беспокойно бьющимся сердцем и снова под рёбрами. Врач просил то дышать глубже, то наоборот задерживать дыхание. При этом лицо его с каждым вздохом становилось всё сосредоточеннее, губы поджимались в тонкую линию и темнели прищуренные глаза.

— Неужто нервничаешь? — спросил он в итоге.

— Немного. — признался Казуха честно.

Врач сделал какую-то пометку в листе и отпустил Казуху дальше. 

Заглянув за ширму к третьему врачу, Казуха тут же отступил назад. Он увидел там Куникудзуши, раздетого до трусов и беззаботно болтающего ногами на стуле. Врач водил перед лицом одноклассника маленьким молоточком.

Вот и всё, что Казуха увидел. Но если бы его спросили, он бы ответил, что не видел вообще ничего. Лицо стыдливо набилось краской, когда он услышал голос врача, предлагающего зайти за ширму. Куникудзуши там уже не было.

Вопрос прозвучал сам собой:

— Мне тоже нужно раздеться?

Врач протирал салфеткой молоточек и не обращал на пациента никакого внимания. Всё же он ответил:

— Нет, если сможешь закатать брюки до колен.

К большому облегчению, у Казухи получилось. Весь оставшийся медосмотр слился в его памяти в одну размытую картину, среди которой едва угадывались дантист, офтальмолог, психиатр и лор. Там просили открыть рот пошире, здесь требовалось закрыть один глаз и различить рисунки на табличке. Ещё раз раздеться предстояло только в самом конце: там с четырех сторон ширмами были огорожены напольные весы, и стояла высокая измерительная лента. Совершенно ничего стыдного на первый взгляд, но все измерения одна медсестра громко сообщала другой, так что слышать их мог каждый, кто стоял неподалёку.

Казуха совсем не переживал за вес — это его мало беспокоило. Он боялся, что остальные услышат про его рост, как будто того факта, что он был выше почти всех классе, совершенно не хватало.

Волнение вновь охватило Казуху. Он зашёл за ширму, оставил одежду на спинке стула и встал на весы.

— Сорок два! — медсестра посмотрела значение и крикнула его своей коллеге по ту сторону ширм. — И сто пятьдесят шесть! — добавила она, когда Казуха встал у измерительной ленты.

Как стыдно было теперь одеваться и выходить из-за ширм. Ни у кого, кто зашёл сюда раньше, не было такого большого роста. Но и задерживаться было нельзя. Что подумают одноклассники? С чего вдруг такая задержка?

Казуха выскочил обратно в толпу, по пути застёгивая последние пуговицы на рубашке. Куникудзуши и Хейзо, закончившие медосмотр раньше тут же оказались рядом. 

— Ты выше меня почти на десять сантиметров! — сказал Куникудзуши. Хотя в его голосе не слышалось насмешливости, Казуха всё равно был уверен, что над ним издеваются. К тому же, он ведь увидел одноклассника раздетого до белья. Какой хороший способ был теперь отыграться, разве нет?

С мысли сбил голос Хейзо.

— И легче меня на семь килограмм. — добавил тот

Зуши тут же отмахнулся:

— Из нас троих ты самый тяжёлый.

— Потому что я самый умный! Мой мозг весит тяжелее.

Куникудзуши упёрся кулаками в бока.

— По твоей логике я здесь самый глупый.

Хейзо в ответ развёл руки.

— Это твои слова, не мои.

Пока одноклассники спорили, Казуха провёл ладонью по лицу, пытаясь избавиться от волны внезапно накатившей усталости; он поправил ворот рубашки и выскользнул за дверь спортивного зала. По ту сторону двери было шумно — десятки разрозненных голосов сливались в единый гул, похожий на жужжание целого роя пчёл. Когда Казуха вышел, шум не стал тише или громче. Возможно — только возможно — никому не было дела до долговязого мальчишки с большими ладонями. Но Казуха не думал об этом. Всё, чего он хотел — отправиться домой в полном одиночестве.

***

Казуха сразу понял: что-то не так. “Рыжий клён» всегда был чем-то монументальным, вечным, так что всякое изменение ощущалось почти физически. 

Так было однажды, когда сильный ветер обломал ветки у одного из молоденьких клёнов, а те в свою очередь побили едва распустившиеся кусты гортензии. 

Ужасающая пустота встречала Казуху каждый раз, когда он выходил во двор: цветы погибли сами собой, а клён срубили. На их месте осталась лишь чёрная земля, почти что бездна, безжизненная и холодная. Обращаясь к ней взглядом, сложно было почувствовать хоть что-то, кроме пробегающего по спине холодного пота. 

«Этот чёртов дом». — повторял иногда вслед за дедушкой Казуха. — «Чертовски меня пугает».

Со временем дед Ёсинори перетащил туда один из бонсаев, но то было лишь неловкой попыткой прикрыть несовершенство. Такое же нелепое и болезненное, как то стыдливое остервенение, с которым Казуха закрывал рубашкой свои плечи.

Странное изменение случилось и в тот раз, когда Куникудзуши унёс со двора Тоши. Котёнку не было места в «Рыжем клёне», но он об этом не знал, и потому иногда появлялся. Казуха слышал его тихое мяуканье даже из дома. Он выходил на улицу, выносил с собой баночку консервированного тунца и каждый раз заставал Тоши, лакающим воду из ведра близ старого колодца. 

Такой была их неловкая дружба. Казуха кормил кота, чтобы тот не грыз траву, а кот за это позволял играть с собой. 

Потом Тоши исчез. В новом доме ему наверняка было лучше, потому что Райден могли позволить себе и ветеринара, и хороший корм, и что-то ещё, что наверняка было необходимо коту. Но Казуха больше не слышал мяуканья во дворе. И иногда из-за этого ему становилось грустно. 

Сегодня тоже что-то изменилось. Казуха закрыл за собой ворота и прислушался: шумели голые деревья, щебетала одинокая птица, тихо звенели, играясь на ветру, старые клиники в кузнице. Все было как обычно, но всё же что-то было не так.

Медленными шагами Казуха пересёк двор, поднялся на крыльцо, стараясь не скрипеть половицами, словно пробирался тайком. Мысленно поругав себя за трусость, он нарочито громко распахнул входную дверь и, набрав в грудь воздуха, произнёс:

— Я дома. 

Никто не ответил. Обычно никто и не отвечал: если дедушка сидел в кабинете, (а там он находился всякий раз, если не работал в саду), то ничего не слышал. И Казуха почти уже выдохнул, списав свою нервную настороженность на паршивый день, но вот он опустил взгляд к полу и увидел две лишние пары обуви у порога. 

Мало, кто заглядывал в «Рыжий клён». Если не считать Куникудзуши, в доме появлялись только старые знакомые деда, и не чаще, чем раз в год — на его день рождения. Но сейчас был декабрь, а не август, к тому же знакомые деда были людьми пожилыми и уважаемыми. Никто из них не носил шпильки. 

Казуха услышал доносящийся из глубины дома разговор. Деда он узнал сразу, хотя слов и не разобрал: громкий голос, тяжёлый, не терпящий возражений, звучал медленно, разве что немного раздражённо. Второй, тоже мужской, был намного тише. Он тараторил, сбивался, кашлял — выказывал неуважение. 

Женщина, которой очевидно принадлежали туфли, молчала. 

Казуха не знал, как поступить. Уйти в свою комнату и не поздороваться было бы невежливо. Прервать разговор взрослых и втиснуться со своим гостеприимством — тем более. 

Он остался на месте и, напрягаясь все чувства, попытался понять, о чём разговаривают. 

— Продавать надо сейчас. — говорил незнакомый мужчина. — Эта земля наконец-то чего-то стоит. 

— Эта земля стоит моих трудов. — отвечал дедушка. — Здесь похоронена моя жена, и я лягу с ней, когда придёт время. 

Казуха осторожно снял с плеч рюкзак и сделал пару шагу по коридору. Он жадно ловил каждое слово. 

— Тебе не нужно столько места. Оно пропадает даром. К тому же, ты тоже не молодеешь, нельзя ухаживать за садом вечно. Разве ты не хотел, чтобы мы жили вместе? Перебирайся в Токио. Если Казуха закончит школу там, ему будет проще поступить в университет. 

Казуха выронил рюкзак из рук: с глухим стуком тот упал на пол. Он услышал своё имя. Он понял, кто его произносил. 

— Токийский университет делает из людей дармоедов! — почти прокричал дед. 

Казуха торопливо, непослушными, едва сгибающимися пальцами подобрал с пола рюкзак и пробежал в свою комнату. Он уже не скрывался и не боялся, что его услышат. Наоборот, Казуха хотел быть как можно громче, он хотел закричать что-нибудь — не важно, что именно. Главное, обратить на себя внимания. 

Но всё, что он сделал — хлопнул дверью, когда оказался в своей комнате. 

Прошли долгие две минуты, прежде чем дверь открылась снова. Казуха сидел на кровати. Поставив рюкзак на колени, он обхватил его двумя руками и не шевелился. Он дышал часто; тревожно колотилось, стучал в висках, неугомонное сердце. Казуха едва пережил этот день, и совершенно не был готов к тому, что готовил вечер. 

Мать оказалась на пороге. Она была всё такая же высокая, удивительно стройная, с тёмными волосами, заколотыми на затылке шпилькой. От неё пахло теми же духами, запах которых Казуха хранил три последних года. Тогда они ему даже нравились. Сейчас бы он предпочёл бы открыть окно и немедленно проверить. Но он не двинулся с места, только повернул голову. 

— Казуха! Как ты вырос! — воскликнула и почти уже бросилась сыну в объятия. Остановилась, потому что Казуха не предпринял попытки обнять в ответ. 

Впрочем, её это ни сколько не сконфузило. Казуха запомнил её самоуверенной, такой она и осталась.

Мама сложила руки на груди и продолжила:

— Ты стал совсем взрослый, посмотри на себя! Высокий! Ростом, наверное, скоро отца догонишь. 

Казуха хмыкнул. 

— Стоило подождать ещё года три, и я был бы выше вас обоих. 

Слова прозвучали грубо и холодно, именно так, как и хотелось, но мама только рассмеялась. 

— Такой язвительный, ну надо же. — она махнула рукой и вышла из комнаты; остаток фразы тихо разнёсся по коридору. — Это, наверное, возраст.

Дармоеды приехали пожить, и «Рыжий клён» внезапно превратился во вражескую территорию. Не прошло и пары часов, как Казуха вернулся со школы, а дом уже наполнился материнской едой, пластиковыми контейнерами, маленькими пакетиками с крупой и орешками. Отец расхаживал туда-сюда по гостиной, разговаривал по телефону и «решал вопросы». 

В десять лет Казуха не понимал, что за работа у его отца, равно как он и не понимал этого сейчас. Его волновало другое: он слышал, как родители настаивали на переезде. Они говорили, что найдут для Казухи другую школу, а значит они собирались забрать его с собой. С опозданием в три года дармоеды грозились исполнить своё обещание.

Но как к этому относиться, было непонятно. Пока шумная часть клана Каэдэхара устраивала хаос в передней части дома, в комнату Казухи неспешно вошёл дед. Он закрыл за собой дверь, грузно опустился на кровать, словно старый фермер, и устало произнёс:

— Не думаю, что они останутся здесь надолго. 

Казуха как раз занимался домашней работой по естествознанию. Он отложил учебник и вполоборота развернулся на стуле. 

— До Рождества, да? Я слышал, они так говорили. 

— Не думаю, что им хватит терпения. — ответил дед; вблизи его глаза были слезящимися и влажными. — Они вернули деньги, которые я дал им. 

Разумеется, речь шла о той самой сумме, которую Ёсинори Каэдэхара выделил своим детям взамен на внука. Казуха понял это без пояснений. 

— Они хотят выкупить меня обратно? 

Дедушка склонил голову и потряс ею из стороны в сторону. Он улыбался, но молчал чуть дольше, чем требовалось. 

— Ты вырос. — вздохнул он. — А значит будешь доставлять им меньше проблем. Так они думают.

Казуха не ответил. Он вертел карандаш между пальцами и размышлял. На самом деле угрозы уехать подальше приводили Казуху в неописуемый, почти ужасающий восторг. Он любил «Рыжий клён» почти так же сильно, как любил своего деда. Но также он постоянно мечтал о родителях, какими бы дармоедами они не казались на первый взгляд. Иметь их — нормально, в противном же случае…

— Ты перерос этот стол. — нарушил тишину дедушка; он подмигнул и улыбнулся. — Думаю, мы сможем заставить их купить новый. Посмотрим, сколько проблем это доставит. 

Во время ужина Казуха задумался о том, что деду, наверное, нравилось дразнить дармоедов. Ёсинори Каэдэхара внимательно рассматривал чай в своём стакане, держал спину ровной и созерцал тощие кленовые ветки, свисающие до самых окон. Он улыбался совсем незаметно — смех таился в его искрящихся блеском глазах, тогда как выражение лица совсем не менялось. Ему было забавно, что дармоеды с трудом усаживались за котацу, беспокойно ерзали из стороны в сторону и никак не могли найти себе места. 

С каждым глотком чая дедушка позволял себе всё больше углубиться в фантазии. Он перебрал, куда лучше переехать: в Акита, где люди живут в соответствии с сельскохозяйственным календарём, или в Сайтама, где, как ему казалось, сохранена ещё традиционная атмосфера. Он рассуждал о горячих источниках в Кусацу, и родители Казухи горячо, с надеждой поддакивали, надеясь прийти к взаимопониманию со стариком.

— Я над этим подумаю. — говорил дедушка, и ехидство в его голосе слышал только Казуха. 

Щёки его отца краснели от еды и выпитого, а мать бодро сжимала кашемировую накидку на плечах. Казуха рассматривал их скрытно, но с интересом: волосы отца тоже были светлыми, хоть и не так сильно, здесь бы подошло слово «русые». Три года назад на его висках не было той блестящей седины, которая сейчас игриво переливалась под светом лампочек. Мать тоже изменилась: лицо её стало немного надменнее, брезгливее — она постоянно морщилась, поджимала губы, кривилась, вздыхала. Когда дед попросил её убрать со стола, она почти что потеряла сознание. 

Казуха ушёл в комнату, сославшись на гору домашней работы. Он упал на кровать, обхватил руками подушку и закрыл глаза. Он принялся думать. Долгое время Казуха гадал, для чего дедушка вообще затеял эту игру. Почему бы не выставить дармоедов за дверь? Неужели так необходимо дразнить их? Как долго всё это продлится? И что будет, когда дармоеды не получат желаемого? 

Может, деду было просто одиноко? Возможно, его обычной рутины, когда он ухаживал за садом, читал книги на могиле бабушки, купил трубку и изредка выбирался к старым друзьям, не хватало, чтобы заполнить очередную дыру в непоколебимом облике «Рыжего клёна»? 

Скучал ли Ёсинори Каэдэхара по своему сыну так, как иногда скучал по отцу Казуха? 

С приездом родителей жизнь в «Рыжем клёне» переменилась. Теперь отовсюду доносились голоса, слышался топот, шум, кашель и прочие отвлекающие звуки. Казуха старался задерживаться в школе допоздна, он даже перестал ходить домой с Зуши, предпочитая сидеть за книгами в пустом кабинете. Когда начинало темнеть, он забрасывал рюкзак на спину, и, ведомый светом уличных фонарей, входил через садовые двери, неслышно проходил по дому и удалялся к себе в спальню. 

Школьных предметов ему больше не хватало. К этому времени Казуха прочитал уже почти все книги, что были в доме, и ни в одной из них не нашёл того, что откликалось бы в страдающем сердце. Именно тогда на глаза ему попалась «Лиса в море одуванчиков». То была толстая книжка в твердой изумрудной обложке, на которой золотым тиснением блестела длинноухая лисица. Казуха не обратил бы на неё внимания, не будь она такой красивой и сверкающей. Книга, вероятно оставленная кем-то из одноклассников, одиноко лежала на подоконнике. Аккуратно, словно совершая нечто предосудительное, Казуха осторожно принялся листать страницы. Он сразу понял, что на них написана фентезийная история, а это немного не соответствовало его вкусу. И всё же книга была красивая, новая, без единого загнутого уголка — она всё ещё пахла типографской краской и, казалось, до этого её и вовсе никто не читал. 

«Лети, лети, одуванчик, в дальние миры. — прошептал лисёнок. Он дунул на цветок, и пух одуванчика взмыл в небо».

Казуха был слишком взрослым, чтобы верить в магию, кицуне и богов, исполняющих желания. Но ему вдруг захотелось отвлечься и обратить взор на вещи, далёкие от повседневных проблем. Всё, в чем он нуждался на самом деле, – это мимолетный взгляд, нечто, что могло его поддержать. 

«Я хочу научиться лисьей магии превращений. Тогда я смог бы стать птицей и летать высоко в небе. Я мог бы улететь в далёкие края».

Казуха сунул книгу в рюкзак и пообещал утром вернуть её владельцу. Вот только стоило на следующий день обратиться к одноклассникам, выяснилось, что никто не узнаёт ни изумрудную обложку, ни золотую лисицу на ней. Никому, кроме Казухи, эта книга оказалась не нужна. Наверное, это к лучшему. За минувший вечер прочитать её полностью всё равно не вышло.

«Когда я закончу обучение, смогу ли я ещё хоть раз увидеть подобное?.. — стоя посреди волнующегося моря одуванчиков, охотник задумался о разлуке».

К концу четвёртого дня дармоеды сделались вдруг раздражительными и беспокойными. К пятому вечеру они, не сдерживая тона, спорили с дедушкой, а в камине искрился и дымился огонь, ведь никто не вспоминал, что пора подбросить в него новое полено. 

В сочельник — это был шестой день после приезда родителей — Казуха чувствовал себя измотанным. Он совершенно не выспался, от чего глаза его постоянно зуделись, а веки, тяжёлые, то и дело норовили опуститься. Во время обеденного перерыва Казуха едва не заснул над плошкой риса, но тут ему в голову пришла идея. Он посмотрел на одноклассников: Хейзо копался палочками в салате, а Куникудзуши лениво потягивал молоко через трубочку. Не больше, чем двадцать минут назад они закончили писать промежуточный тест по математике, и их опустошённое, потерянное состояние было вполне понятно. 

С завтрашнего дня начинались каникулы, но перед этим стоило пережить ещё три урока. Школьники устало молчали. Вначале Хейзо, конечно, попытался высказать что-то едкое в сторону Куникудзуши, но тот в ответ лишь махнул рукой и отвернулся — даже не перепалки сил не осталось. Стоило взбодрить их немного. Казуха произнёс:

— Какие у вас планы на Рождество? Давайте прогуляемся завтра по городу?

Казухе жуть, как не хотелось целыми днями торчать запертым в доме, где в последнее время было так многолюдно, но при этом совершенно одиноко. Дармоеды пару раз пытались завести разговор, но, натолкнувшись на апатичное безразличие со стороны сына, прекратили попытки. Они как будто бы даже успокоились, удостоверившись в том, что от них совершенно не ждут никакого родительского участия. По крайней мере Казухе показалось именно так. И он был рад одиночеству в заполненном людьми старом доме, но предпочёл бы по возможности провести день приятнее.

Разве он мог предположить, что друзья ответят отказом?

Хейзо только вздохнул, не отрываясь от копания в еде. Перекладывая кусочек огурца с одного края тарелки на другой, он пояснил:

— Мы с родителями уезжаем на север. Вернёмся только к началу занятий.

Куникудзуши отставил в сторону молоко и, казалось, долго о чём-то размышлял, прежде чем наконец дал свой ответ. 

— Обычно мы отмечаем праздники дома, так что я тоже не могу. Но свой день рождения я проведу с тобой, если хочешь. Это третьего января.

— Я помню, когда у тебя день рождения. И это будет уже поздно.

До конца занятий об этом разговоре не вспоминали. Только вечером, когда путь со школы домой затянулся, потому что Казуха задумчиво останавливался у каждой блестящей витрины, Куникудзуши решился спросить:

— Что-то не так у тебя дома?

Порой, его проницательности мог позавидовать даже Хейзо. Отличие между одноклассниками заключалось лишь в том, что Куникудзуши по-своему было всё равно. И он никогда не задавал неудобных вопросов прилюдно.

Казуха отвлёкся от разглядывания мерцающих огоньков на двери магазина с сувенирами. Он повернул голову, моргнул несколько раз и немного боязливо пожал плечами.

— Родители приехали. — сказал он. — Торчат у нас уже несколько дней.

Он бы ни за что не стал рассказывать об этом сам. Одна мысль о дармоедах, захвативших «Рыжий клён», приводило Казуху в неописуемое уныние, от которого больно щемило в груди и скреблось в горле. Но раз уж Куникудзуши спрашивал, наверное, можно было и ответить.

— Они вернулись? Насовсем?

— Они хотят, чтобы дедушка продал «Рыжий клён». За этим и приехали.

Первые горизонтальные полосы заходящего солнца рдели в сером воздухе невыразимо холодно и безрадостно. В этом году снега совсем не было — на влажном асфальте блестели отражения уличных фонарей и сверкающих гирлянд, льдинками свисающих с магазинных вывесок. Со всех углов доносились рождественские песни, торгаши зазывали в лавки предновогодним вспышками, и всё вокруг, казалось, вертелось, переливалось, утягивало в круговорот карусели. Но Казуха совершенно не чувствовал себя радостным. Казалось, он просто ходил по кругу.

Ещё и Куникудзуши со своими вопросами пристал.

— А где тогда будете жить вы? — не унимался он.

— В Токио. Кажется, сейчас они живут там. И хотят, чтобы мы тоже там жили.

— Так вы уедете? — слова прозвучали совсем тихо.

Они остановились на развилке, где их дороги обычно расходились в разные стороны. Казуха чуть впереди, Куникудзуши прямо за спиной, отстав не больше, чем на пару шагов. Пришлось обернуться. Лицо друга тонуло в темноте вечера, косой излом рта едва ли напоминал улыбку, и Казуха мог только догадываться, что за эмоции отражались в блестящем взгляде Куникудзуши.

«Водяная рябь почему-то напомнила мне о человеке, которого я любил давным-давно. Я не мог вспомнить, как он выглядел, но его глаза, должно быть, были похожи на воду, поблёскивающую словно осколки драгоценных камней».

— Нет. — Казуха мотнул головой. — Дедушка ни за что не оставит дом. А я не оставлю дедушку. В этом вся проблема. Мы из-за этого постоянно ругаемся. Дома теперь не спокойно. И я хочу, чтобы они поскорее уехали, а нас с дедушкой оставили в покое. И всё бы тогда стало, как раньше. — с каждым словом голос становился всё тише, а потом вдруг и вовсе дрогнул, сорвался обидой и стал не громче беззвучного выдоха. — Но ничего никогда не бывает как раньше. 

Казуха опустил голову, сжал в кулаки продрогшие пальцы. Плечи его подрагивали, и хорошо бы со стороны это выглядело так, будто он просто замёрз. Хотелось кусать губы, хотелось сказать что-то гадкое, закричать — это ведь всё из-за Куникудзуши. Если бы он не стал спрашивать...

Казуха почувствовал, как потекли по щекам слёзы, а в следующую секунду — чужие холодные ладони забрались под расстёгнутое пальто, сомкнулись на рёбрах тощие, но цепкие руки. Дышать получалось едва ли.

Куникудзуши ниже почти на голову. Он прижимался щекой к плечу, стискивал объятия так, что почти уже больно. Он был тёплый, а его беспокойное сердце билось так громко, что Казуха чувствовал каждый удар.

— Ты ужасный нытик. — пробурчал Куникудзуши.

Казуха чувствовал себя уязвлённым. Не потому, что его назвали нытиком, скорее от того, что позволил себе разрыдаться, да ещё и на глазах у кого-то! Следовало, наверное, извиниться за это, перевести всё в шутку или — о, как это было бы хорошо! — ответить подходящей фразой из книги, которая бы выставила Казуху не плаксивым ребёнком, а тонко чувствующей эмоциональной натурой. Но ничего подходящего в голову не приходило. Текли слёзы, и внутри становилось пусто. Казуха чувствовал, как потухает в нём и улетает что-то прекрасное и глубокое, что не может вернуться.

Так они и стояли: привыкший к тактильности Куникудзуши и Казуха, понятия не имеющий, куда ему следует деть руки.

— Ну и не дружи тогда со мной, если я такой нытик. — сказал он наконец очень сдавленным, сухим, хриплым голосом. Эти глупые, бессмысленные слова слетели с языка машинально, беззлобно.

Чуть ослабевшая хватка Куникудзуши сжалась с новой силой. Как очень ласковый кот он потёрся щекой о Казуху.

— Я не могу погулять с тобой завтра, — сказал он. — но послезавтра вполне свободен. Похвастаешься мне подарками?

Казуха вздохнул. Он дышал прерывисто, коротко, на сколько позволяли стиснутые на груди руки, но не говорил ни слова против этого. Чем дольше Куникудзуши прижимался к нему, тем спокойнее Казуха себя чувствовал. Он вдруг подумал о том, что родители ни разу не прикоснулись к нему за всё время пребывания в «Рыжем клёне». Но это как будто уже было не важно. Казуха положил ладони другу на плечи.

— Не уверен, что будет, чем хвастаться. — он шмыгнул носом; слез больше не было, а высыхающие на щеках влажные дорожки подмерзали и неприятно кололись.

Наконец, Зуши разжал руки и отошёл немного, на полшага, так, чтобы Казуха продолжал его касаться.

— Тогда тебе придется весь день слушать про мой новый мольберт. — улыбнулся он немного смущённо. — Вообще-то я не должен знать, что мне его подарят, но эту штуку так просто не спрячешь.

Казуха притворно закатил глаза.

— Ладно. Наверное, у меня выбора нет.

На том они и попрощались.

Едва оказавшись за воротами «Рыжего клёна», Казуха понял, что дом затих. Он открыл входную дверь и прокрался по коридору к единственной комнате, в которой горел свет. Дед Ёсинори сидел в своём кабинете — фусума была приоткрыта — и рассматривал фотографии.

— Уехали. — произнёс он, предупреждая вопросы, когда Казуха осторожно заглянул в комнату. — Я сказал им, что ты наверняка задержишься, ведь это последний день перед каникулами. Но они не захотели ждать.

Казуха встретил эту новость равнодушно. Он не чувствовал себя ни расстроенным, ни огорчённым — всё его существо, казалось, сосредоточилось на обвивающих рёбра тощих руках. Казуха по-прежнему их чувствовал.

— Лучший подарок на Рождество, который они могли сделать. — только и сказал он, чуть дёрнув плечом.

Дедушка раскладывал фотографии на столе как колоду карт: почти все они изображали молодую бабушку или «Рыжий клён», когда тот ещё был в самом расцвете. Лишь на одной фотографии краем глаза Казуха заметил своего отца: на вид ему было не больше пятнадцати, он улыбался прямо в камеру и махал рукой.

Тяжело выдохнув, дедушка перевернул эту фотографию изображением вниз.

— Возможно. — ответил он и лукаво подмигнул внуку. — Но я бы на твоём месте сначала заглянул в свою комнату.

Он снова склонился над фотографиями, и Казуха решил оставить дедушку наедине с его мыслями. Он вплотную задвинул фусума и направился к себе. Включив свет, Казуха обнаружил у окна новый стол — высокий, с широкой столешницей и выдвижными ящиками с левой стороны. Напротив него — новая кровать, на матрасе которой аккуратной стопкой покоилось сложенное постельное бельё. В комнате пахло деревом и немного стылым воздухом, вероятно от того, что недавно здесь открывали окна. 

Казуха бросил рюкзак прямо у двери. Сперва он подошёл к столу, огладил ладонью гладкую лакированную столешницу и открыл по очереди каждый ящик. Затем он, набрав в грудь воздух, завалился на кровать прямо в школьной одежде. Всё вдруг стало новым, но в то же время совершенно по-прежнему.

«Должно быть, я потерялся в мыслях и заснул, глядя на сверкающее озеро».