Диме досталось, как говорится, по самое не балуйся: несколько пуль застряли в груди, пара в бедре, одна в сантиметре от позвоночника и «на десерт» разрыв селезёнки. Восемнадцать часов на операционном столе. Все думали, кони двинет, а он поднялся. Только в коматозе проспал пару дней. Делов-то.

Он достаточно быстро шёл на поправку, врач обещал выписать через неделю, максимум десять дней, благо стрелки́ ни единой кости не задели.

На следующей за пробуждением неделе его уже перевели из реанимации в обычную одноместную, и посетители повалили толпой.

Первым после жены пришёл Михаил. Каялся, что пришлось искать Диме замену, но отпускать Олежу из дома без сопровождения считал безрассудством. (Дима был полностью с ним согласен, он был Олежу теперь и с охраной не выпускал.) При этом Душнов божился, что Дима останется с ними, его обеспечат работой и всё у него будет в полном порядке, а дома его ожидает сюрприз.

К нему приезжала мама и сёстры — не сразу толпой, а по две-три. Было приятно их видеть, хоть и в больнице, они неизменно тащили с собой какую-то снедь, смех и радостные причитания.

Гоги привёз запрещённые врачом сигареты, свежие сплетни и южный загар. Дела у него шли в гору, и Дима был очень рад за него, но общение почему-то уже не клеилось. Побрацкому не понравилось, как его дружбан отзывается о Душновых. Конфликт раздувать он не стал, но выводы сделал.

Ольга к нему заезжала, трогательно промакивала платочком глаза, гладила руку и тоже благодарила за брата, чему Дима был несказанно рад. Их примирение стало бы лучшим ему подарком, на другие, после живого Олежи, он уже не рассчитывал.

Звёздочкин удивил визитом. Пришёл не один, притащил с собою очкарика — не то мента, не то детектива, но по заверениям самого Антона — надёжного парня. Тот долго Диму расспрашивал, всё подмечал, записывал, коротко переговаривался с Антоном, строя теории, кто мог стоять за похищением и покушением на Олегсея. В самом конце оба горячо его благодарили за предоставленную информацию, а уходя, оставили после себя еле заметный флёр взаимного интереса, давшего Диме надежду на то, что Олежа к Антону уже не вернётся. Было приятно думать об этом, смотря в пламенеющий от закатных лучей потолок.

Только вот сам Олежа к нему не спешил. Оно и понятно. От Аполлинарии Дима узнал по секрету, что произошедшая с ними трагедия, всё же оставила свой уродливый отпечаток на чувствительной психике. И это при том, что Душнов регулярно имел дело с кровью, убийствами, пытками и тому подобным.

Информация эта заставила Диму взглянуть под другим углом на происходящее и не ждать его с тем же упорством, чтобы не дёргать себя понапрасну. Но перестать надеяться он всё равно был не в силах.

Уже почти перед выпиской в дверь постучали, а следом вошёл огромный безумный букет белых фрезий. За ним-то и прятались робкий Олежа с новой своей охранницей.

Юлька оказалась девахой что надо — ржали втроём так, что стены тряслись. Вот с кем Олежа точно уж не загрустил и не заскучал бы. Дима даже приревновал немного, когда они уходили. Но в последний момент Олежа упомянул о какой-то записке, весь покраснел и скрылся за дверью, заставив переживать. Дима сломал себе голову. Лишь ближе к ночи дошло, наконец, проверить букет. Там и нашёлся конверт с тиснением, а в нём небольшая записка знакомым трепетным почерком.

Прости, что не мог прийти раньше. Ты чуть не умер тогда у меня на руках, каждую ночь я видел тебя в крови, и смотреть на тебя всего в трубках я бы не смог.

Нет таких слов, чтобы выразить все мои чувства, всю благодарность, пусть за меня это скажут цветы.

Мы с нетерпением ждём твоего возвращения домой.

Олежа.

Побрацкий записку перечитал столько раз, что выучил наизусть. Чуть не заплакал, растрогавшись. А когда собирался обратно к Душновым — домой! — спрятал её в нагрудный карман пиджака.

Душновы, и правда, были ужасно рады его возвращению, у Димы сложилось полное впечатление, что кто-то напутал с его днём рождения. Особенно когда Михаил вручил ему один из старинных самурайских мечей из личной коллекции в знак благодарности за спасение сына.

Однако сам Дима несмотря ни на что не считал себя героем. Олегсей теперь посещал психиатра, пил какие-то таблетки от ПТСР и дёргался при виде красного цвета. Диме на это больно было смотреть, он посчитал, что ограничить общение станет лучшим из выходов, и с головой окунулся в работу.

За беспокойной весной наступило лето, за ним, неожиданно, осень…

Они уже вычислили и прижали ублюдков, которые смели стрелять в Олежу.

Дима живёт в той же комнате, в том же доме, но занимает уже куда более весомое положение. У него теперь денег намного больше, чем у того же Гоги, но и ответственности на порядок больше. И Михаил Душнов для него теперь просто Миша.

Но Дима с печалью и горечью вспоминает события прошлого года. До дня рождения Олежи рукой подать. Побрацкий теперь может ему подарить всё, что угодно, но понимает, что самого ценного — времени наедине — уже не подарит. Он упустил Олежу. Наверное, это и к лучшему. В конечном итоге Дима ему не ровня.

Равнодушный клинок висит над спинкой кровати столь идеально ровно, что можно смотреть на него целую вечность, чем Дима и занимается по вечерам.

Когда-то они с Олежей любили смотреть вместе фильмы. Когда-то мечтали вдвоём о режиссёрской версии «Клуба «Завтрак»… Где теперь прячутся эти мечты, в какой из коробок? Он перестал ходить с тростью ещё в середине лета, но до сих пор ощущает себя стариком.

В дверь осторожно стучат. Дима, не веря ушам, глядит на часы — пять минут первого. Этого быть не может.

Стараясь не скрипнуть кроватью, он поднимается, крадучись подбирается к двери и резко её распахивает.

То, как Олежа дёргается от неожиданности, заставляет его испугаться в ответ, после чего они оба смеются. Сладким попкорном тянет на весь коридор, хотя у Душнова в руках так же пусто, как у Побрацкого в данный момент в голове.

— Чем обязан? — спрашивает он раньше, чем понимает насколько по-идиотски это звучит.

Олежа теряется, смотрит с надеждой и тыкает пальцы друг в друга.

— Я тут подумал, давно мы с тобой кино не смотрели. Может, попробуем? — Дима внутри обмирает, лицом не показывая и виду. «Он не забыл, он всё помнит!» — звенит в голове колокольчиком. — У тебя же завтра, вроде, выходной, — добавляет Олежа, взглянув исподлобья, чем добивает Побрацкого окончательно.

— Да, вроде был, — усмехается он, открывая пошире дверь.

Олежа сияет, ныряет куда-то в сторону и поднимает в руках огромный стакан попкорна и две минералки.

— Без газа и с газом, — хвастает он своими запасами, пересекая порог.

Эта рубашка — голубая в клетку – у Олежи «счастливая», значит ли это, что он волновался?

— Отлично. Только у меня одно койко-место, а в кресле мне спать врачи запретили, — с непонятно откуда взявшейся наглостью заявляет Побрацкий.

Душнов останавливается и, обернувшись, смотрит ему в глаза. Взгляд, как клинок, рассекает грудь, обнажая дрожащее сердце.

— Значит придётся слегка потесниться, ты же не против? — небрежно бросает он и улыбается.

Дима боится поверить своим ощущениям и услышанному. Если уж это не жирный намёк, то что тогда?

Он осторожно подходит ближе, руки сами собою лезут в карманы джинсов.

— Что будем смотреть? — хитро прищуривается он, и Олежа так нежно краснеет и смотрит в ответ, что слова становятся не нужны.

— На твой вкус, — произносит он почти шёпотом, отчего у Побрацкого по спине пробегает целый табун мурашек.

В следующее мгновение он обнимает Олежу, одновременно хватая за шею, тянет к себе и целует, чувствуя на губах сладкий вкус карамели и тихий стон.

Бумажный стакан с глухим стуком падает на пол, попкорн разлетается в стороны. Дима хватает Олежу за задницу, и позади него ударяются об пол обе пластиковые бутылки. Пустые ладони жадно ложатся на спину и прижимают к себе.

— Господи, я думал, что ты никогда этого не сделаешь, — шепчет Душнов ему в губы.

— А как же пять лет проверки? — ехидно интересуется Дима.

— Какие пять лет? Откуда? — он так смешно округляет глаза, что хочется рассмеяться от радости.

— Из книжки, что ты подарил. «Молодой человек должен проверять старшего в течение, по крайней мере, пяти лет», — цитирует он без труда, так как «Кодекс...» с тех пор читал не единожды.

— Ты что, понял это буквально? — Олежа едва не захлёбывается от возмущения.

— А что, не надо было?

— Больше, Побрацкий, я тебе ни единой книжки не подарю!

— Ну и пожалуйста, у меня уже есть настольная, — ласково ухмыляется он и снова притягивает поближе, чтобы поцеловать.