— Гоги, ты охуел? В гробу я всё это видал! — возмущается Дима так сильно, что голос почти переходит на ультразвук.

— Да не ори ты, он в кабинете уже сидит! — Гоги же, типа начальник его, а по сути деловой партнёр, давно перешёл на шёпот, но до Побрацкого смысл пока доходит, становится поздно. Шумно захлопнув ладонью рот, он дико сверкает глазами и глухо бубнит:

— Ты чё, сволочь, раньше сказать не мог?

И суеверный ужас его был бы понятен каждому, кто хоть немного сечёт в расстановке сил криминального мира Москвы.

Душнов Михаил — элита элит криминального бизнеса, поднялся в Питере, а потом и Москву под себя подмял. А у Димона с Гогеном (как Побрацкий его иногда величает) что-то типа частного агентства охраны. Они слишком мелкие сошки для такого кита, и если Душнов обратился к ним, никому не известным ребятам, это тревожный факт. Значит, остальным он уже доверять не может. А собственных сил становится недостаточно. Если Душнов потеряет хватку, кто-то другой, понаглее, тут же попробует его скинуть, и в этом «царе горы» пострадает уйма народу. Дима не любит смертей, хоть убивать и умеет.

— Галстук поправь и иди, — добавляет Гоги с его характерным акцентом, косясь на дверь.

— Может, кого-то другого ему предложишь? Санька, например, или Витьку.

— Он хочет тебя, — Гоги упрямо качает головой, и в его голосе Дима с удивлением слышит странные нотки зависти.

— Надеюсь, не в этом смысле? — Дима негромко хлопает ладонью по кулаку в характерном жесте. О тайных сексуальных пристрастиях Душнова ходят такие легенды, что у порядочных людей волосы стынут в жилах.

— Да хоть бы и в этом, Димас, — и Гоги, не выдержав, сам поправляет ему узел галстука, после чего подталкивает к двери.

— Чего? — опешив, почти орёт шёпотом Дима, но голос его от волнения пропадает и изо рта не вылетает ни звука.

— За такие бабки я бы с утра до вечера раком стоял.

Дверь открывается, и Побрацкого впихивают в кабинет.

Душнов оказывается приличным на вид мужиком с деловой хваткой бульдога и широченной, почти корабельной, золотой цепью на шее. Тёмная слава содомита с его типично бандитской внешностью совершенно не вяжется. Да и охранники у него, что надо — пара неглупых амбалов играют за столиком в странное подобие шашек, пока сам Михаил, попивая из термоса что-то приятно пахнущее, вкратце излагает суть дела.

Есть у него наследник, парень толковый, но молодой, голова горячая, вот он и попадает в разные не особо приятные ситуации, треплет матушке и самому Михаилу нервы, врагов себе наживает, так что Димина задача помимо охранной будет держать его под присмотром и не допускать ситуаций, которые могли бы повлечь за собой нанесение ущерба деловой репутации их фамилии.

За работу собачью Душнов, и вправду, готов платить втридорога, но быть нянькой у богатенького дурака-переростка Диме совсем не хочется. К тому же ему не хотелось бы связываться с криминалом настолько плотно. Не для того он в горячих точках сидел. Однако ему очень быстро дают понять, что за него уже всё решили («У тебя ведь столько сестёр, Побрацкий, и мама, а кормилец в семье один. С такой работой ты всех обеспечишь, подумай об этом».), и Душнов практические покупает его у Гоги, предоставляя взамен более опытного, чем Дима, но достаточно пожилого, чтобы работать «в полях», бойца для тренировки молодняка и дальнейшего процветания охранного бизнеса.

Следующая неделя Побрацкого сплошь состоит из своеобразных экзаменов, на которых проверяется буквально всё от умения пользоваться разными видами оружия до тестов по правописанию, и на каждом из них Михаил присутствует лично, наблюдая за происходящим. Под конец каждого дня Дима готов умереть от усталости, больше того, он как тварь зол на Гоги за то, что тот, сука, звонит и подначивает его, типа как там его жопа многострадальная, не порвалась ли ещё от натуги? Дима готов к нему сам приехать и тот чемодан кэша в зад запихать без смазочных материалов, но сил у него хватает только на то, чтобы послать Гоги на хер, принять душ и свалиться в постель. Кажется, эта пытка будет длиться целую вечность, но семь дней неожиданно быстро подходят к концу, и Михаил с распростёртыми объятиями встречает Диму в кабинете, как родного.

За время, проведённое вместе, Побрацкий успевает к нему привыкнуть и уже не чувствует в нём прежней угрозы, теперь для него Душнов такой же обычный мужик, только бизнес у него не очень обычный.

Они подписывают контракт и мило беседуют, посмеиваясь над курьёзными случаями, происходившими в процессе пережитых Побрацким испытаний, когда в кабинет без стука врывается молодой человек — высокий и стройный, даже излишне, с пышной копной чёрных волос, в конверсах, джинсах и голубой рубашке в крупную клетку.

— Папа, ты обещал мне, что к завтраку сегодняшнего дня мой новый охранник будет стоять у дверей моей комнаты, — начинает возмущаться с порога он, и до Димы доходят две вещи разом. Во-первых, это и есть его новый клиент, а, во-вторых, кажется именно он является главной причиной радужных слухов, связанных с громкой фамилией. Что-то в нём есть такое, неуловимо манерное, от чего Диму внезапно бросает в дрожь. — У меня встреча на вечер назначена, я уже две недели дома сижу, как в тюрьме! Я даже занятия по стрельбе пропустил!

— Цыц, — Михаил затыкает его фонтан красноречия, подняв в воздух палец, после чего им же с улыбкой указывает на Диму, сидящего в кресле напротив. — Познакомьтесь. Олежа, это — Дмитрий, твой новый охранник. Дима — это мой Олегсей Михалыч.

Младший Душнов косится на кресло и корчит весьма неприятную мину.

— Пап, ты что, издеваешься? – тянет он, и в голосе неожиданно проскальзывает характерная капризность, от чего у Димы смешок застревает в носу. Ржать над хозяйским сынулей как-то негоже, даже если он заднеприводный, можно лишиться яиц, а то и чего посерьёзнее.

— А чем он тебя не устраивает? — спокойно удивляется Михаил, лишь слегка улыбнувшись, и Диме становится самому интересно, в чём же тут дело.

— Встань, — слышит он, но не сразу поняв, что обратились к нему, какое-то время тупит, а потом поднимается на ноги.

Младший Душнов с неохотой делает шаг в его сторону, и их без того заметная разница в росте становится очевиднее: своему новому объекту Дима едва по плечо.

— Серьёзно? — голос у Олегсея становится ещё более раздражённым. — А если мне в голову выстрелить захотят, он пулю зубами в прыжке поймает? К тому же не слишком ли он молодой?

— Если тебе захотят стрельнуть в голову, тебе сам Господь Бог не поможет, — старший Душнов начинает терять терпение, и даже Диме на это смотреть жутковато. — Дмитрий — профессионал, несмотря на возраст, и защитит тебя в любой ситуации, так что закрой свой рот и шуруй по своим делам. И позвони Бубнову, завтра поедешь к нему на занятия. А теперь сдрисни нафиг.

Побрацкий себя не считает гуру ни в психологии, ни в педагогике, но даже он понимает, что с сыном, а уж тем паче наследником, каким бы мелким говном он ни был, так обращаться не следует. Особенно на глазах у прислуги. Но надо отдать Олегсею должное — тот пропускает все грубости мимо ушей, холодно улыбается и со словами: «Спасибо, папа!» — выходит из комнаты, лишь у порога, окликнув Диму.

Первый этаж они пересекают в молчании, в нём же достаточно быстро взбираются вверх до третьего этажа, где у двери в одну из комнат Олегсей неожиданно разворачивается и начинает рассматривать Диму с неприятной внимательностью. Спустя полминуты Побрацкий не выдерживает:

— У вас только к росту претензии или ещё к чему-то?

— Стрижка дурацкая, — запросто отвечает ему Душнов.

Он держится на расстоянии, прижав к груди руки, сложенные в замок. Мордашка смазливая, насколько Побрацкий может судить, но из-за заносчивого выражения черты лица кажутся резкими и неприятными.

— Не сменю, — хмуро бросает Дима, обидевшись. Стрижка и весь его стиль, когда он не в рабочем прикиде — дань уважения величайшей эпохе 80-х и 90-х, коей он ярым фанатом является, и изменить своей вечной любви для Побрацкого то же самое, что для Душнова старшего потерять лицо.

— А если урезать жалование?

Дима опускает глаза и пожимает плечами. В конце концов, он не знает, действительно ли Олегсей на такое способен, но смена причёски, это последнее в жизни, на что он пойдёт.

— Придётся экономить на шампуне, — грустно вздыхает он.

— Фу! — фыркает Олегсей, но, к удивлению Побрацкого, улыбается.

— Стаж вождения?

— Девять лет.

Дима гордится своими способностями и навыками, навыки его кормят.

— В клубах закрытых бывал?

🌸🌸🌸

Они приезжают на место ближе к полуночи. Дима сидит за рулём, Олегсей на заднем сидении. Достаточно странно себя ощущать швейцаром, но с этой ролью Побрацкий тоже справляется — дверь открыть и подать руку для него не проблема. Проблема, в том, что на улице резко похолодало, несмотря на июль, всюду грязища после дождя, а этот франт вырядился в белое («И не белое, а кремовое, ты что, оттенки не различаешь?»), как медицинский халат, пальто. Следи теперь, чтобы какая-то шваль пятен на нём не оставила.

В помещении, что открывается сразу после контроля, душно и шумно. Дима с большим подозрением и интересом смотрит на парочку гомосеков, целующихся у стенки, когда Олегсей его дёргает за рукав в сторону лестницы.

На втором этаже поспокойнее, публика посерьёзнее, есть возможность присесть за стойку, что Олегсей и делает, откровенно забив на Диму. Побрацкому не привыкать, он встаёт за спиной, тем более, что у Душнова здесь, вроде как, личная встреча, поэтому надо быть во всеоружии. Но сто́ит лощёному мужику чуть постарше него к Олегсею присоединиться, и Дима жалеет, что оказался в этом дурацком клубе, в этой семье и на этой планете.

Он никогда не любил слезливых сцен расставаний и ссор из сериалов, которыми в детстве и юности баловались все его сёстры, и уж тем более он не хотел бы стать очевидцем подобных сцен в реальности, особенно между двумя парнями. Если по делу: этот лощёный мужик (Антон), вроде как, его парень, решил Олегсея бросить без объяснения причины, что для второго явилось полнейшей неожиданностью. К радости Димы (хотя какая там радость?), они расстаются без криков, драк и истерик, Антон на прощание целует Душнову руку, а тот улыбается. Но стоит Антону-гандону на хрен убраться, Душнов застывает над стойкой с таким выражением лица, как будто весь мир мечтает стереть в порошок.

Диму в сложившейся ситуации бесит буквально всё: Гоги, который его спихнул гомосеку в няньки и, судя по шуткам, знал, куда именно спихивает; старший Душнов, который ни слова ему не сказал о пристрастиях сына (а знает ли он, на минуточку? хотя разве он может что-то не знать?); младший Душнов, об которого, судя по этому дню, любой норовит вытереть ноги, несмотря на его стервозный характер; и, наконец, сам этот сука-Антон, который ему в первый рабочий день такую свинью подложил. И разбирайся с этим теперь, как умеешь. А Дима умеет только жилеткой работать, плечо подставлять, что со своими сёстрами он проделывал не единожды, но оценит ли это Душнов, вот вопрос. Да и не хочется Диме особо с этим возиться. Какая там может быть травма душевная? Просто два педика разругались. Помаду не поделили, не иначе. Небось, Олегсей этот вскочет сейчас и другого себе искать побежит. Но минуты проходят, а Олегсей всё не вскакивает, так и сидит на месте, уставившись на мерцающие огоньки в отражении натёртой до блеска стойки. И Диме становится стыдно немного за собственное малодушие.

Пусть Олегсей ему и не особо по нраву со всеми его закидонами, Дима в любом случае должен быть на его стороне. В этом его задача. Он за её выполнение получает зарплату. Поэтому он дотягивается и шепчет на ухо, чтобы прорваться, сквозь музыкальный шум:

— Хотите, я ему шею сверну?

Тот крупно вздрагивает, оборачивается, смотрит на Диму невидящим взором и произносит:

— Я хочу напиться.

🌸🌸🌸

Дима со счёта сбивается, сколько «Грязных мартини» успевает в себя опрокинуть Душнов, но когда он снимает его со стула, тот на ногах не может стоять, даже держась за шею. Приходится взять его на руки прямо в пальто и улыбаться администратору, чтобы без шума выпустил их на свободу.

Едут домой аккуратно и долго. Дима поглядывает на заднее, опасаясь, что Олегсей вдруг захочет блевать, но тот крепко спит и глаза открывает только когда с него стягивают пальто уже в спальне.

— Эй! Куда? — ворчит он смешным пьяным голосом, но Побрацкому не до смеха — башка у него трещит от усталости, время четыре утра, а им в восемь вставать, если Душнов утром не передумает ехать на фехтование.

— Спать, — отвечает он коротко, чем заставляет Душнова проснуться и оглядеться вокруг.

— Мы что, уже дома?

— А вы думали, я вас там оставлю?

Дима сначала ляпает, а потом только думает, что не стоило именно так говорить: судя по скорбной мине, Олегсей снова вспомнил о расставании. Он пытается снять с себя шарф, но почему-то только сильнее запутывается.

— Хмм, — хнычет он недовольно. — Помоги!

И Дима, смирившись, нехотя помогает ему раздеться. В конечном итоге, Душнов его не изнасилует, он на ногах-то еле стоит, а потому и бояться там нечего.

На спинке кресла медленно оседают шарф, галстук-бабочка, пиджак, жилет и рубашка, брюки, носки. Когда на Душнове остаётся только бельё, Дима отходит к кровати и начинает стаскивать покрывало.

— Я не люблю спать в одежде.

Побрацкий оглядывается. Взгляд у Душнова пьяный, непроницаемый. Хрен его знает, то ли прикалывается, то ли серьёзно решил поиграть в соблазнителя от уязвлённого самолюбия.

— Так раздевайтесь.

— Я не могу, — произносит со вздохом он, красноречиво покачиваясь, как приведение.

Выругавшись про себя, Побрацкий подводит его за руку к кровати и, встав у него за спиной, резко снимает майку. Отбросив её к прочим вещам на кресло, он быстро садится на корточки, отвернувшись, аккуратно берётся за резинку трусов и начинает спускать. Но что-то мешает.

Побрацкий, краснея от раздражения, смотрит наверх, решив, что Душнов, издеваясь, держит бельё руками, но у того руки согнуты в локте, одна зацепилась за шею, другая покоится на груди, будто он обнял себя от смущения. В этот момент до Димы доходит, что он зацепился резинкой за член.

Руки его резко дёргают вниз, и Олегсей подскакивает на месте, картинно по-пидорски возмущаясь:

— Ну ты! Осторожнее!

— Предупреждать надо!

Дима, не глядя, отбрасывает труселя и так же, стараясь, не обращать внимания на наготу Олегсея, усаживает его на постель. А тот и рукой прикрыться не думает, ладони сложил, зажал между колен, смотрит с улыбкой во все глаза, синие с озорным блеском, и похихикивает.

Быстро накрыть одеялом и быстро уйти — вот чего Дима желает сильнее всего, а не торчать с голым гомиком у него в спальне.

— Дим, а ты бы расстался со мной?

— Странный вопрос, учитывая, как вы утром меня рассматривали, — вырывается у Побрацкого неожиданно. Тем не менее, он не волнуется из-за этого, вряд ли Душнов что-то вспомнит на завтра. И всё-таки Олегсей его удивляет, задумчиво потупив взгляд.

— Да, наверное. Но всё-таки?

— Начнём с того, что я бы с вами и не встречался, — признаётся Дима, как на духу к невероятному удивлению Олегсея.

— Да? Почему?

— Потому что мне нравятся девушки.

— Правда?! — он так удивляется, будто впервые слышит о том, что можно любить кого-то не своего пола. Чёрт, он вообще-то в курсе, откуда дети берутся? Да и с чего он решил вдруг, что Дима интересуется мужиками?

— Я дал вам повод подумать иначе? Если я как-то по неосторожности тронул вас не в том месте, прошу прощения.

— Нет-нет, — усмехаясь, качает головой Олегсей. — Просто ты так смотрел на ребят в клубе, как будто вспомнил о ком-то и тоже хотел бы поцеловать. Вот я и подумал…

— Вам показалось, — немного смутившись, отвечает Побрацкий, а для себя отмечает, что надо бы делать лицо пострашнее, чтобы вся эта петушня обсиралась от страха, когда он заходит в здание. Только вот как быть с Душновым — вопрос. — Я просто таких... людей никогда не видел вживую.

— Ну так смотри, — улыбается вдруг Душнов во весь рот и раскрывает руки.

И Дима смотрит. Смотрит и не понимает, чем они в общем-то отличаются. То есть они совершенно разные внешне и телосложением, но в остальном — две руки, две ноги, голова — всё на месте. И есть ли при этом какая-то разница в том, кто из них кого предпочитает в постели? Дима впервые, пожалуй, себе задаёт подобный вопрос и сам на него отвечает, что нет никакой между ними разницы. Оба они обычные пацаны. Только условия жизни у них были разные, воспитание и привычки. Но всё это можно ведь изменить. Может, и Олегсей со временем в чём-то изменится. Женится, например, или хотя бы не будет такой стервозиной. Вон он, сидит, улыбается, что он там думает про себя? Член не опал до конца, но уже не стоит торчком, тело почти безволосое, бледное, ни единой татуировки, ни намёка на пирсинг — вообще ничего. Идеально чистый, как из фарфора. И когда на такой идеальной коже крохотные волоски встают дыбом, у самого Димы по всей спине начинают бежать мурашки.

— Вам бы накрыться, простудитесь, — замечает с заботой он, поднимает край одеяла и накрывает Душнову плечи и бёдра. Тот неожиданно начинает смеяться.

Дима садится на корточки и внимательно смотрит ему в лицо, выискивая в глазах признак истерики — надо бить по лицу или ещё подождать?

— Знаешь такое стихотворение у Ахматовой? — спрашивает Олегсей вдруг резко остывшим от смеха, остекленевшим голосом.

— Какое?

Диме уже наплевать это будут пощёчины или стихи. Он давно хочет спать, спину ломит нещадно, в висках гудит, но всё это фигня по сравнению с тем, что у этого чудака проблема размером с вселенную.

Он только садится рядом, прямо на одеяло, потому что сидеть на корточках сил больше нет и замирает весь в ожидании.

— Сжала руки под тёмной вуалью… «Отчего ты сегодня бледна?» — Оттого, что я терпкой печалью напоила его допьяна. Как забуду? Он вышел, шатаясь, искривился мучительно рот… Я сбежала, перил не касаясь, я бежала за ним до ворот. Задыхаясь, я крикнула: «Шутка всё, что было. Уйдешь, я умру.» Улыбнулся спокойно и жутко и сказал мне: «Не стой на ветру».

Он читает все эти строки на одном дыхании, словно с книги, и Дима сидит поражённый не тем, что Душнов этот стих запомнил, а тем, как его прочитал. Слова поддержки теперь Диме кажутся глупыми и неуместными. Как можно было подумать, что у Душнова нет чувств? Есть же. И вот они, настоящие, человеческие. Неужели ему так больно? Неужели он так любил?

— Почему он ушёл, Дим?

Голос негромкий, дрожащий, на грани плача.

— Может, он просто устал? — предполагает Побрацкий, пожимая плечами.

Может же человек устать, если он не любил. Да и любил если, тоже может.

— Может, и не любил? — словно, читая мысли, спрашивает Олегсей и смотрит в глаза, как больной ребёнок.

— Всё может быть.

Диме не хочется никого осуждать, и рассуждать на эту тему больше не хочется, а уж тем более их мирить, если вдруг Душнову приспичит. Но это вряд ли. Дима из опыта знает, что после такого захода с выпивкой редко сдают назад.

🌸🌸🌸

И Олегсей действительно ведёт себя так. Этим же утром он ни единым жестом не выдаёт, что ночью с ним что-то происходило, что он отчего-то переживал. И в последующие дни на любые переговоры в любое из мест он приезжает спокойный и собранный. А когда ровно через неделю тот самый Антон приперается к ним на порог и задушевно беседует с Михаилом о делах за домашним обедом, младший Душнов сидит с таким видом, как будто он в жизни его никогда не встречал, и Звёздочкин не вызывает в нём ни единой болезненной ассоциации.

«Выкуси, сука!» — думает Дима довольно, не понимая ещё почему он рад за Душнова сильнее, чем мог бы порадоваться в подобной ситуации за самого себя.

И после ужина Олегсей провожать дорогого гостя совсем не торопится, он вместо этого едет с Димой на стрельбище и выпускает в яблочко пару десятков обойм.

Их отношения с Димой становятся чисто рабочими: нет больше глупых претензий со стороны Душнова к причёске и росту, нет, правда, и смущающей, обдирающей душу близости, но это и к лучшему. Дима решает, что Олегсей обо всём забыл, и почти перестаёт вспоминать.

Он привыкает к своей новой жизни на удивление быстро, в конце концов, сам никогда не был и не считал себя святым. Обязанности свои он привык выполнять на совесть. В семье Душновых Дима на особом счету, но он всё равно не ждёт от них ничего сверх того, что ему уже предоставлено.

Тем сильнее его удивление, когда через три недели, в свой день рождения, Дима находит на тумбочке у кровати книгу со странным названием «Бусидо».

Сначала он думает, это от Михаила: тот на восточной культуре помешан, у него и гравюры японские по кабинету висят, и катаны в рядок, и отдыхать он обычно мотается в те края, а вечера коротает за игрой в го или чаем. Он даже по дому расхаживает в кимоно вместо обычного халата.

Но когда на форзаце Побрацкий находит надпись, выведенную неуверенным почерком: «Спасибо за поддержку», — его лицо неумолимо краснеет.